делах райкома».
Не дышит зал. Суд переполошен, и не надо бы дальше спрашивать, но кто-то всё же спрашивает:
– И что же?
Да этот вопрос у всех в зале на губах: «И что же?»
Смирнов не рыдает, не стонет над гибелью идеала (вот этого не хватает московским процессам!). Он отвечает звучно, спокойно:
В его усталом голосе: та́к я, собственно, и ожидал.
Ответа не было! От Отца и Учителя ответа не было! Открытый процесс уже достиг своей вершины! уже он показал массе чёрное нутро Людоеда! Уже суд мог бы и за крыться! Но нет, на это не хватает им такта и ума, и они ещё три дня будут толочься на подмоченном месте.
Прокурор разоряется: двурушничество! Вот, значит, вы как! – одной рукой вредили, а другой смели писать товарищу Сталину! И ещё ждали от него ответа?? Пусть ответит подсудимый Власов – как он додумался до такого кошмарного вредительства – прекратить продажу муки? прекратить выпечку ржаного хлеба в районном центре?
Петушка Власова и поднимать не надо, он сам торопится вскочить и пронзительно кричит на весь зал:
– Я согласен полностью ответить за это перед судом, если вы покинете трибуну обвинителя, прокурор Карасик, и сядете рядом со мной!
Ничего не понятно. Шум, крики. Призовите к порядку, что такое?..
Получив слово таким захватом, Власов теперь охотно разъясняет:
– На запрет продажи муки, на запрет выпечки хлеба пришли постановления президиума Облисполкома. Постоянным членом президиума является областной прокурор Карасик. Если это вредительство – почему же вы не наложили прокурорского запрета? Значит, вы – вредитель раньше меня?..
Прокурор задохнулся, удар верный и быстрый. Не находится и суд. Мямлит:
– Если надо будет (?) – будем судить и прокурора. А сегодня мы судим вас.
(Две правды – зависит от ранга!)
– Так я требую, чтоб его увели с прокурорской кафедры! – клюёт неугомонный Власов.
Ну какое воспитательное значение для массы имеет подобный процесс?
А они тянут своё. После допроса обвиняемых начинаются допросы свидетелей. Бухгалтер Н.
– Что вам известно о вредительской деятельности Власова?
– Ничего.
– Я был в свидетельской комнате, я не слышал, что говорилось.
– Не надо слышать! Через ваши руки проходило много документов, вы не могли не знать.
– Документы все были в порядке.
– Но вот – пачка районных газет, даже тут сказано о вредительской деятельности Власова. А вы ничего не знаете?
– Так и допрашивайте тех, кто писал эти статьи!
Заведующая хлебным магазином.
– Скажите, много ли у советской власти хлеба?
(А ну-ка! Что ответить?.. Кто решится сказать: я не считал?)
– Много…
– А почему ж у вас очереди?
– Не знаю…
– От кого это зависит?
– Не знаю…
– Ну как вы не знаете? У вас кто был руководитель?
– Василий Григорьевич.
– Какой, к чертям, Василий Григорьевич! Подсудимый Власов! Значит, от него и зависело.
Свидетельница молчит.
Председатель диктует секретарю: «Ответ. Вследствие вредительской деятельности Власова создавались хлебные очереди, несмотря на огромные запасы хлеба у советской власти».
Подавляя собственные опасения, прокурор произнёс гневную длинную речь. Защитник в основном защищал себя, подчёркивая, что интересы родины ему так же дороги, как и любому честному гражданину.
В последнем слове Смирнов ни о чём не просил и ни в чём не раскаивался. Сколько можно восстановить теперь, это был человек твёрдый и слишком прямодушный, чтобы пронести голову целой через 37-й год.
Когда Сабуров попросил сохранить ему жизнь – «не для меня, но для моих маленьких детей», Власов с досадой одёрнул его за пиджак: «Дурак ты!»
Сам Власов не упустил последнего случая высказать дерзость:
– Я не считаю вас за суд, а за артистов, играющих водевиль суда по написанным ролям. Вы – исполнители гнусной провокации НКВД. Всё равно вы приговорите меня к расстрелу, что́ б я вам ни сказал. Я только верю: наступит время – и вы станете на наше место!..[129]
С семи часов вечера и до часу ночи суд сочинял приговор, а в зале клуба горели керосиновые лампы, сидели под саблями подсудимые, и гудел народ, не расходясь.
Как долго писали приговор, так долго и читали его с нагромождением всех фантастических вредительских действий, связей и замыслов. Смирнова, Универа, Сабурова и Власова приговорили к расстрелу, двух – к десяти годам, одного – к восьми. Кроме того, выводы суда вели к разоблачению в Кадые ещё и комсомольской вредительской организации (её и не замедлили посадить; товароведа молодого помните?), а в Иванове – центра подпольных организаций, в свою очередь, конечно, подчинённого Москве (под Бухарина пошёл подкоп).
После торжественных слов «к расстрелу!» судья оставил паузу для аплодисментов – но в зале было такое мрачное напряжение, слышны были вздохи и плач людей чужих, крики и обмороки родственников, что даже с двух передних скамей, где сидели члены партии, аплодисментов не зазвучало, а это уже было совсем неприлично. «Ой, батюшки, что ж вы делаете?!» – кричали суду из зала. Отчаянно залилась жена Универа. И в полутьме зала в толпе произошло движение. Власов крикнул передним скамьям:
– Ну что ж вы-то, сволочи, не хлопаете? Коммунисты!
Политрук взвода охраны подбежал и стал тыкать ему в лицо револьвер. Власов потянулся вырвать револьвер, подбежал милиционер и отбросил своего политрука, допустившего ошибку. Начальник конвоя скомандовал «к оружию!» – и тридцать карабинов милицейской охраны и пистолеты местных энкаведешников были направлены на подсудимых и на толпу (так и казалось, что она кинется отбивать осуждённых).
Зал был освещён всего лишь несколькими керосиновыми лампами, и полутьма увеличивала общую путаницу и страх. Толпа, окончательно убеждённая если не судебным процессом, то направленными на неё теперь карабинами, в панике и давясь, полезла не только в двери, но и в окна. Затрещало дерево, зазвенели стёкла. Едва не затоптанная, без сознания, осталась лежать под стульями до утра жена Универа.
Аплодисментов так и не было…
Пусть маленькое примечание будет посвящено восьмилетней девочке Зое Власовой. Она любила отца взахлёб. Больше она не смогла учиться в школе (её дразнили: «твой папа вредитель!», она вступала в драку: «мой папа хороший!»). Она прожила после суда всего один год (до того не болела), за этот год ни разу не засмеялась, ходила всегда с опущенной головой, и старухи предсказывали: «в землю глядит, умрёт скоро». Она умерла от воспаления мозговой оболочки, и при смерти всё кричала: «Где мой папа? Дайте мне папу!»
Когда мы подсчитываем миллионы погибших в лагерях, мы забываем умножить на два, на три…
А приговорённых не только нельзя было тотчас же расстрелять, но теперь ещё пуще надо было охранять, потому что им-то терять уже больше было нечего, а надлежало для расстрела препроводить их в областной центр.
С первой задачей – этапировать их по ночной улице в НКВД, справились так: каждого приговорённого сопровождало пятеро. Один нёс фонарь. Один шёл впереди с поднятым пистолетом. Двое держали смертника под руки и ещё пистолеты в своих свободных руках. Ещё один шёл сзади, нацелясь приговорённому в спину.
Остальная милиция была расставлена равномерно, чтобы предотвратить нападение толпы.
Теперь каждый разумный человек согласится, что, если бы возюкаться с открытыми судами, – НКВД никогда бы не выполнило своей великой задачи.
Вот почему открытые политические процессы в нашей стране не привились.
Глава 11
К высшей мере
Отмена смертной казни при Елизавете. – Умеренность её преемников. – Данные Таганцева о казнях конца XIX – начала XX века. – История смертной казни при большевиках. Фальшивость отмены её, уловки и обходы. – Казни 30-х годов, шесть царскосельских мужиков. – Расстрелы 1937–38. – Зигзаги последних сталинских лет.
Примеры, за что давали расстрел. – Группа Игнатовского. – Спасительная вспышка К. И. Страховича. – Если смотреть их фотографии… – Ощущения последних минут. – Бытовые страдания смертников в переполненных тюрьмах. – Отчего так подолгу держали под смертным приговором? – Научные занятия смертников и следователей. – Смертная камера как следовательский приём. – Психология непротивления. – В. Г. Власов под смертным приговором. – Смертные камеры Кинешемской тюрьмы. – Ритм суток. – Есаул Хоменко. – Оскорбление палача. – Как Власов принял помилование.
Смертная казнь в России имеет зубчатую историю. В Уложении Алексея Михайловича доходило наказание до смертной казни в 50 случаях, в воинском уставе Петра уже 200 таких артикулов. А Елизавета, не отменив смертных законов, однако и не применила их ни единожды: говорят, она при восшествии на престол дала обет никого не казнить – и все 20 лет царствования никого не казнила. Притом вела Семилетнюю войну! – и обошлась. Для середины XVIII века, за полстолетия до якобинской рубиловки, пример удивительный. Правда, мы нашустрились всё прошлое своё высмеивать; ни поступка, ни намерения доброго мы там никогда не признаём. Так и Елизавету можно вполне очернить: заменяла она казнь – кнутовым боем, вырыванием ноздрей, клеймением «воръ» и вечною ссылкой в Сибирь. Но молвим и в защиту императрицы: а как же было ей круче повернуть, вопреки общественным представлениям? А может, и сегодняшний смертник, чтоб только солнце для него не погасло, весь этот комплекс избрал бы для себя по доброй воле, да мы по гуманности ему не предлагаем? И может, в ходе этой книги ещё склонится к тому читатель, что двадцать, да даже и десять лет наших лагерей потяжеле елизаветинской казни?
По нашей теперешней терминологии, Елизавета имела тут взгляд общечеловеческий, а Екатерина II – классовый (и стало быть, более верный). Совсем уж никого не казнить ей казалось жутко, необоронённо. И для защиты себя, трона и строя, то есть в случаях политических (Мирович, московский чумной бунт, Пугачёв), она признала казнь вполне уместной. А для уголовников – отчего ж бы и не считать отменённой?
При Павле отмена смертной казни была подтверждена. (А войн было много, но полки – без трибуналов.) И во всё долгое царствование Александра I вводилась смертная казнь только для воинских преступлений, учинённых в походе (1812). (Тут же скажут нам: а шпицрутенами насмерть? Да слов нет, негласные убийства конечно были, так довести чело века до смерти можно и проф союзным собранием! Но всё-таки отдать Божью жизнь через голосование над тобою судейских – ещё полвека от Пугачёва до декабристов не доставалось в нашей стране даже и государственным преступникам.)
От пяти повешенных декабристов смертная казнь за государственные преступления у нас не отменялась, она была подтверждена Уложениями 1845 и 1904 годов, пополнялась ещё и военно-уголовными и морскими уголовными законами, – но была отменена для всех преступлений, судимых обычными судами.
И сколько же человек было за это время в России казнено? Мы уже приводили (глава 8) подсчёты либеральных деятелей 1905–07 годов: за 80 лет 894 казни, то есть в среднем по
