местные советы (1950 год), они печатными буквами выводят свою первую (и последнюю) простоватую листовку:
«Слушай, рабочий! Разве мы живём сейчас той жизнью, за которую боролись и умирали наши деды, отцы и братья? Мы работаем – а получаем жалкие гроши, да и те зажимают… Почитай и подумай о своей жизни…»
Они сами тоже только думают – и поэтому ни к чему не призывают. (В плане у них был – цикл таких листовок и сделать гектограф самим.)
Клеили так: шли ночью по городу гурьбой, один налеплял четыре комка хлебного мякиша, другой – на них листовку.
Ранней весной к ним в класс пришёл новый какой-то педагог и предложил… заполнить анкеты печатным почерком[142]. Умолял директор не арестовывать их до конца учебного года. Сидя уже под следствием, мальчишки больше всего жалели, что не побывают на собственном выпускном вечере. «Кто руководил вами, сознайтесь!» (Не могли поверить гебисты, что у мальчиков открылась простая совесть – ведь случай невероятный, ведь жизнь дана один раз, зачем же задумываться?) Карцеры, ночные допросы, стояния. Закрытое (уж конечно) заседание облсуда. (Судья – Пушкин, вскоре осуждённый за взятки.) Жалкие защитники, растерянные заседатели, грозный прокурор Трутнев (!). Всем – по 10 и по 8 лет, и всех, семнадцатилетних, – в Особлаги.
Нет, не врёт переиначенная пословица: смелого ищи в тюрьме, глупого – в политруках!
Я пишу за Россию безъязыкую и потому мало скажу о троцкистах: они все люди письменные, и кому удалось уцелеть, те уж наверно приготовили подробные мемуары и опишут свою драматическую эпопею полней и точней, чем смог бы я.
Но кое-что для общей картины.
Они вели регулярную подпольную борьбу в конце 20-х годов с использованием всего опыта прежних революционеров, только ГПУ, стоявшее против них, не было таким лопоухим, как царская Охранка. Не знаю, готовились ли они к той тотальной гибели, которую определил им Сталин, или ещё думали, что кончится шутками и примирением. Во всяком случае, они были мужественные люди. (Опасаюсь, впрочем, что, придя ко власти, они принесли бы нам безумие не лучшее, чем Сталин.) Заметим, что и в 30-х годах, когда уже подходило им под шею, они считали для себя всякий контакт с социалистами – изменой и позором и поэтому в изоляторах держались отчуждённо, даже не передавали через себя тюремную почту социалистов (ведь они считали себя ленинцами.) Жена И. Н. Смирнова (уже после его расстрела) избегала общаться с социалистами, «чтобы не видел надзор» (то есть как бы – глаза компартии)!
Такое впечатление (но не настаиваю), что в их политической «борьбе» в лагерных условиях была излишняя суетливость, отчего появился оттенок трагического комизма. В телячьих эшелонах от Москвы до Колымы они договаривали «о нелегальных связях, паролях» – а их рассовали по разным лагпунктам и разным бригадам.
Вот бригаду КРТД, честно заслужившую производственный паёк, внезапно переводят на штрафной. Что делать? «Хорошо законспирированная комячейка» обсуждает. Забастовать? Но это значило бы клюнуть на провокацию. Нас хотят вызвать на провокацию, а мы – мы гордо выйдем на работу и без пайка! Выйдем, а работать будем по-штрафному. (Это – 37-й год, и в бригаде – не только «чистые» троцкисты, но и зачисленные как троцкисты «чистые» ортодоксы, эти подали заявления в ЦК на имя товарища Сталина, в НКВД на имя товарища Ежова, в ЦИК на имя товарища Калинина, в Генеральную прокуратуру, и им крайне нежелательно теперь ссориться с лагерным начальством, от которого будут зависеть сопровождающие характеристики.)
На прииске Утиный они готовятся к XX годовщине Октября. Подбирают чёрные тряпки или древесным углем красят белые. Утром 7 ноября они намерены на всех палатках вывесить чёрные траурные флаги, а на разводе петь «Интернационал», крепко взявшись за руки и не впуская в свои ряды конвойных и надзирателей. Допеть, несмотря ни на что! После этого ни за что не выходить из зоны на работу! Выкрикивать лозунги: «Долой фашизм! Да здравствует ленинизм! Да здравствует Великая Октябрьская социалистическая революция!»
В этом замысле смешан какой-то надрывный энтузиазм и безплодность, становящаяся смешной…
Впрочем, на них или из них же кто-то стучит, их всех накануне, 6 ноября, увозят на прииск Юбилейный и там изолируют на праздники. Из закрытых палаток (откуда им запрещено выходить) они поют «Интернационал», а работяги Юбилейного тем временем выходят на работу. (Да и среди поющих раскол: тут есть и несправедливо посаженные коммунисты, они отходят в сторону, «Интернационала» не поют, показывая молчанием свою правоверность.)
«Если нас держат за решёткой, значит, мы ещё чего-нибудь стоим», – утешался Александр Боярчиков. Ложное утешение. А кого не держали?..
Самым крупным достижением троцкистов в лагерной борьбе была их голодовка-забастовка по всей воркутинской линии лагерей. (Перед тем ещё где-то на Колыме, кажется 100-дневная: они требовали вместо лагерей вольного поселения и выиграли – им обещали, они сняли голодовку, их рассредоточили по разным лагерям и постепенно уничтожили.) Сведения о воркутинской голодовке у меня противоречивые. Примерно вот так.
Началась 27 октября 1936 года и продолжалась 132 дня (их искусственно питали, но они не снимали голодовки). Было несколько смертей от голода. Их требования были:
– отъединение политических от уголовных[143];
– восстановить политпаёк (то есть добавочное питание по сравнению с остальными, уж это – только для себя), питание независимо от выработки;
– уничтожение Особого Совещания, аннулирование его приговоров.
Их кормили через кишку, а потом распустили по лагерям слух, что не стало сахара и масла, «потому что скормили троцкистам», – приём, достойный голубых фуражек! В марте 1937 пришла телеграмма из Москвы: требования голодающих полностью приняты! Голодовка закончилась. Безпомощные лагерники, как они могли добиться исполнения? А их обманули – не выполнили ни одного. (Западному человеку ни поверить, ни понять нельзя, чтобы так можно было сделать. А у коммунистов – так.) Напротив, всех участников голодовки стали пропускать через оперчекотделы и предъявляли обвинение в продолжении контрреволюционной деятельности.
Великий сыч в Кремле уже обдумывал свою расправу над ними.
Чуть позже на Воркуте на 8-й шахте была ещё крупная голодовка (а может – это часть предыдущей). Здесь участвовало 170 человек, некоторые из них известны поименно: староста голодовки Михаил Шапиро, бывший рабочий Харьковского ВЭФ; Дмитрий Куриневский из киевского обкома комсомола; Иванов – бывший командир эскадры сторожевых кораблей в Балтфлоте; Орлов; Каменецкий; Михаил Андреевич; Полевой-Генкин; В. В. Вираб, редактор тбилисской «Зари Востока»; Сократ Геворкьян, секретарь ЦК Армении; Григорий Злотник, профессор истории; его жена.
Ядро головки сложилось из 60 человек, в 1927–28 сидевших вместе в Верхнеуральском изоляторе. Большой неожиданностью – приятной для голодающих и неприятной для начальства – было присоединение к голодовке ещё и двадцати урок во главе с паханом по кличке Москва (в том лагере он известен был своей ночной выходкой: забрался в кабинет начальника лагеря и оправился на его столе. Нашему бы брату – расстрел, ему – только укоризна: наверно, классовый враг подучил?). Эти-то двадцать блатных только и огорчали начальство, а «голодовочному активу» социально-чуждых начальник оперчекистского отдела Воркутлага Узков говорил, издеваясь:
– Думаете, Европа про вашу голодовку узнает? Чихали мы на Европу!
И был прав. Но социально-близких бандитов нельзя было ни бить, ни дать им умереть. Впрочем, после половины голодовки добрались до их люмпен-пролетарского сознания, они откололись, и пахан Москва по лагерному радио объяснил, что его попутали троцкисты.
После этого судьба оставшихся была – расстрел. Они сами своей голодовкой подали заявку и список.
Нет, политические истинные – были. И много. И – жертвенны.
Но почему так ничтожны результаты их противостояния? Почему даже лёгких пузырей они не оставили на поверхности?
Разберём и это. Позже.
Глава 11
Благонамеренные
Благомыслы, преданные коммунисты – политзаключённые ли? – Коммунисты без злорадства и претензий исключительности. – Авенир Борисов. – Борис Виноградов. – Николай Говорко. – Отпавшие. – Поддельные. – Ортодоксы – не работяги. – Бывший прокурор республики. – Сокрушение – от своих! – Протоколы съезда стахановцев. – Дочери не жить без комсомола. – Верность? – или кол на голове теши?
Набор 37-го года и легенда 37-го года. – П. Постышев о карательной политике. – «Чей переворот?» – Их объяснения посадок. – Сталин – незатменное солнце. – «Называть побольше фамилий». – Как они сами помогали сажать других. – Поздняя справедливость истории. – Из списка главных. – Никто не боролся против партии. – Коммунисты разрушили традиции политических. – Какими глазами видели лагерники свежий набор 37-го года. – Неспособность и нежелание усваивать опыт жизни. – Взывания о помиловании. – Их уровень анализа событий. – Непробиваемость чугунных лбов. – Диалог с профессором-марксистом. – Поиграть «в товарищей».
Отношение благомыслов к лагерному режиму. – И не хотели, и не могли бороться. – Кукиш в кармане. – Взаимоотношение их с лагерным начальством. Выпирают партийность. Всегда устроены. – И как сами же открыто пишут об этом. – Ортодоксы одобряют лагерный рабский труд, только не для себя. – Примеры, как они устраивались. – Коммунист Дьяков о себе. – Никто и не описан в полезном труде. – Ортодоксы не бегут и чужие побеги осуждают. – От Пятьдесят Восьмой отделяются – и даже ненавидят её. – Все пути их – к стукачеству. – Кадар, Гомулка, Гусак – из той компании.
Но я слышу возмущённый гул голосов. Терпение товарищей иссякло! Мою книгу захлопывают, отшвыривают, заплёвывают:
– В конце концов, это наглость! это клевета! Где он ищет настоящих политических? О ком он пишет? О каких-то попах, о технократах, о каких-то школьниках-сопляках… А подлинные политические – это мы! Мы, непоколебимые! Мы, ортодоксальные, кристальные (Оруэлл назвал их благомыслами). Мы, оставшиеся и в лагерях до конца преданными единственно-верному…
Да уж судя по нашей печати – одни только вы вообще и сидели. Одни только вы и страдали. Об одних вас и писать разрешено. Ну, давайте.
Согласится ли читатель с таким критерием: политзаключённые – это те, кто знают, за что сидят, и тверды в своих убеждениях?
Если согласится, так вот и ответ: наши непоколебимые, кто, несмотря на личный арест, остался предан единственно-верному и т. д., – тверды в своих убеждениях, но не знают, за что сидят! И потому не могут считаться политзаключёнными.
Если мой критерий нехорош, возьмём критерий Анны Скрипниковой, за пять своих сроков она имела время его обдумать. Вот он: «Политический заключённый это тот, у кого есть убеждения, отречением от которых он мог бы получить свободу. У кого таких убеждений нет – тот политическая шпана».
По-моему, неплохой критерий. Под него подходят гонимые за идеологию во все времена. Под него подходят все революционеры. Под него подходят и «монашки», и архиерей Преображенский, и инженер Пальчинский, а вот ортодоксы –
