нищих! У нас у самих мало!» Олицкая обомлела даже: это были политические?.. Это были коммунистки набора 37-го года!
И второй эпизод. В свердловской пересылочной бане этих женщин прогнали голыми сквозь строй надзирателей. Ничего, утешились. Уже на следующих перегонах они пели в своём вагоне:
Я другой такой страны не знаю,
Вот с таким комплексом миропонимания, вот с таким уровнем сознания вступают благомыслящие на свой долгий лагерный путь. Ничего не поняв с самого начала ни в аресте, ни в следствии, ни в общих событиях, они по упорству, по преданности (или по безвыходности?) будут теперь всю дорогу считать себя светоносными, будут объявлять только себя знающими суть вещей.
Однажды приняв решение ничего окружающего не замечать и не истолковывать, тем более постараются они не замечать и самого страшного для себя: как на них, на прибывающий набор 37-го года, ещё очень отличный в одежде, в манерах и в разговоре, смотрят лагерники, смотрят бытовики, да и Пятьдесят Восьмая (кто выжил из «раскулаченных» – как раз кончал первые десятки). Вот они, кто носили с важным видом портфели! Вот они, кто ездили на персональных машинах! Вот они, кто в карточное время получали из закрытых распределителей! Вот они, кто обжирались в санаториях и блудили на курортах! – а нас по закону «семь восьмых» отправляли на 10 лет в лагеря за кочан капусты, за кукурузный початок. И с ненавистью им говорят: «Там, на воле, вы – нас, здесь будем мы – вас!» (Но это не осуществится. Ортодоксы все скоро хорошо устроятся.)
Приводит Е. Гинзбург совсем противоположную сцену. Спрашивает её тюремная медсестра: «Правда ли, что вы пошли за бедный народ, сидите за колхозников?» Вопрос невероятный. Может, тюремная сестра за решётками ничего не видит, так и спросила такую глупость. Но колхозники и простые лагерники имеют глаза, они сразу же узнавали этих людей, как раз и совершавших чудовищный сгон «коллективизации».
И в чём же состоит высокая истина благонамеренных? А в том, что они не хотят отказаться ни от одной прежней оценки и не хотят почерпнуть ни одной новой. Пусть жизнь хлещет через них, и переваливается через них, и даже колёсами переезжает через них – а они её не пускают в свою голову! а они не признают её, как будто она не идёт! Это нехотение что-либо изменить в своём мозгу, эта простая неспособность критически обмысливать опыт жизни – их гордость! На их мировоззрении не должна отразиться тюрьма! не должен отразиться лагерь! На чём стояли – на том и будем стоять! Мы – марксисты! Мы – материалисты! Как же можем мы измениться от того, что случайно попали в тюрьму? (Как же можем мы измениться сознанием, если бытие меняется, если оно показывается новыми сторонами? Ни за что! Провались оно пропадом, бытие, но нашего сознания оно не определит! Ведь мы же материалисты!..)
Вот степень их проницания в случившееся с ними. В. М. Зарин: «Я всегда повторял в лагере: из-за дураков (то есть посадивших его) с советской властью ссориться не собираюсь!»
Вот их неизбежная мораль: я посажен зря, и значит, я – хороший, а все вокруг – враги и сидят за дело.
Вот куда их энергия: по шесть и по двенадцать раз в году они шлют жалобы, заявления и просьбы. О чём там они пишут? Что они там скребут? Конечно клянутся в преданности Великому и Гениальному (а без этого не освободят). Конечно отрекаются от тех, кто уже расстрелян по их делу. Конечно умоляют простить их и разрешить им вернуться туда, наверх. И завтра они с радостью примут любое партийное поручение – вот хотя бы управлять этим лагерем. (А что на все жалобы шли таким же густым косяком отказы – так это потому, что до Сталина они не доходили! Он бы понял! Он бы простил, милостивец!)
Хороши ж «политические», если они просят власть – о прощении!.. Вот уровень их сознания – генерал Горбатов со своими мемуарами. «Суд? Что с него взять? Ему так кто-то приказал…» О, какая сила анализа! И какая же ангельски-большевицкая кротость! Спрашивают Горбатова блатные: «Почему ж вы сюда попали?» (Кстати, не могут они спрашивать на «вы».) Горбатов: «Оклеветали нехорошие люди». Нет, анализ-то, анализ каков! А ведёт себя генерал не как Шухов, но как Фетюков: идёт убирать канцелярию в надежде получить за это лишнюю корку хлеба. «Сметая со столов крошки и корочки, а иногда и кусочки хлеба, я в какой-то степени стал лучше утолять свой голод». Ну хорошо, утоляй. Но Шухову ставят в тяжкую вину, что он думает о каше и нет у него социального сознания, а генералу Горбатову всё можно, потому что он мыслит… о нехороших людях! (Впрочем, Шухов не промах и судит обо всех событиях в стране посмелей генерала.)
А вот В. П. Голицын, сын уездного врача, инженер-дорожник. 140 (сто сорок!) суток он просидел в смертной камере (было время подумать!). Потом 15 лет, потом вечная ссылка. «В мозгах ничего не изменилось. Тот же безпартийный большевик. Мне помогла вера в партию, что зло творят не партия и правительство, а злая воля каких-то людей (анализ!), которые приходят и уходят (что-то никак не уйдут…), а всё остальное (!) остаётся… И ещё помогли выстоять простые советские люди, которых в 1937–38 очень много было и в НКВД (то есть в аппарате), и в тюрьмах, и в лагерях. Не “кумы”, а настоящие дзержинцы». (Совершенно непонятно: эти дзержинцы, которых было так много, – что ж они смотрели на беззакония каких-то людей? А сами к беззакониям не притрагивались? И при этом уцелели? Чудеса…)
Или Борис Дьяков: смерть Сталина пережил с острой болью (да он ли один? все ортодоксы). Ему казалось: умерла вся надежда на освобождение!..[145]
Но мне кричат: нечестно! нечестно! вы ведите спор с настоящими теоретиками! из Института Красной Профессуры!
Пожалуйста. Я ли не спорил! А чем же я занимался в тюрьмах? и в этапах? и на пересылках? Сперва я спорил вместе с ними и за них. Но что-то наши аргументики показались мне жидкими. Потом я помалкивал и послушивал. Потом я спорил против них. Да сам Захаров, учитель Маленкова (очень он гордился, что – учитель Маленкова), и тот снисходил до диалога со мной.
И вот что – ото всех этих споров остался у меня в голове как будто один спор. Как будто все эти талмудисты вместе – один слившийся человек. Из разу в раз он повторит в том же месте – тот же довод и теми же словами. И так же будет непробиваем – непробиваем, вот их главное качество! Не изобретено ещё бронебойных снарядов против чугуннолобых! Спорить с ними – изнуришься, если заранее не принять, что спор этот – просто игра, забава весёлая.
С другом моим Паниным лежим мы так на средней полке вагон-зака, хорошо устроились, селёдку в карман спрятали, пить не хочется, можно бы и поспать. Но на какой-то станции в наше купе суют – учёного марксиста! это даже по клиновидной бородке, по очкам его видно. Не скрывает: бывший профессор Коммунистический Академии. Свесились мы в квадратную прорезь – с первых же его слов поняли: непробиваемый. А сидим в тюрьме давно, и сидеть ещё много, ценим весёлую шутку – надо слезть позабавиться! Довольно просторно в купе, с кем-то поменялись, стиснулись.
– Здравствуйте.
– Здравствуйте.
– Вам не тесно?
– Да нет, ничего.
– Давно сидите?
– Порядочно.
– Осталось меньше?
– Да почти столько же.
– А смотрите – деревни какие нищие: солома, избы косые.
– Наследие царского режима.
– Ну да и советских лет уже тридцать.
– Беда, что колхозники голодают.
– А вы заглядывали во все чугунки?
– Но спросите любого колхозника в нашем купе.
– Все посаженные в тюрьму – озлоблены и необъективны.
– Но я сам видел колхозы…
– Значит, нехарактерные.
(Клинобородый и вовсе в них не бывал, так и проще.)
– Но спросите вы старых людей: при царе они были сыты, одеты, и праздников сколько!
– Не буду и спрашивать. Субъективное свойство человеческой памяти: хвалить всё прошедшее. Которая корова пала, та два удоя давала. – Он и пословицей иногда. – А праздники наш народ не любит, он любит трудиться.
– А почему во многих городах с хлебом плохо?
– Когда?
– Да и перед самой войной…
– Неправда! Перед войной как раз всё наладилось.
– Слушайте, по всем волжским городам тогда стояли тысячные очереди…
– Какой-нибудь местный незавоз. А скорей всего, вам изменяет память.
– Да и сейчас не хватает!
– Бабьи сплетни. У нас 7–8 миллиардов пудов зерна[146].
– А зерно – перепревшее.
– Напротив, успехи селекции.
– Но во многих магазинах прилавки пустые.
– Неповоротливость на местах.
– Да и цены высоки. Рабочий во многом себе отказывает.
– Наши цены научно обоснованы, как нигде.
– Значит, зарплата низка.
– И зарплата научно обоснована.
– Значит, так обоснована, что рабочий большую часть времени работает на государство безплатно.
– Вы не разбираетесь в политэкономии. Кто вы по специальности?
– Инженер.
– А я именно экономист. Не спорьте. У нас прибавочная стоимость невозможна даже.
– Но почему раньше отец семейства мог кормить семью один, а теперь должны работать двое-трое?
– Потому что раньше была безработица, жена не могла устроиться. И семья голодала. Кроме того, работа жены важна для её равенства.
– Какого ж к чёрту равенства? А на ком все домашние заботы?
– Должен муж помогать.
– А вот вы – помогали жене?
– Я не женат.
– Значит, раньше каждый работал днём, а теперь оба ещё должны работать и вечером. У женщины не остаётся времени на главное: на воспитание детей.
– Совершенно достаточно. Главное их воспитание – это детский сад, школа, комсомол.
– Ну и как они воспитывают? Растут хулиганы, воришки. Девчёнки – распущенные.
– Ничего подобного. Наша молодёжь высокоидейна.
– Это – по газетам. Но наши газеты лгут!
– Они гораздо честнее буржуазных. Почитали бы вы буржуазные.
– Дайте почитать!
– Это совершенно излишне.
– И всё-таки наши газеты лгут!
– Они открыто связаны с пролетариатом.
– В результате такого воспитания растёт преступность.
– Наоборот, падает. Дайте статистику!
Это – их любимый козырь: дайте им статистику! – в стране, где засекречено даже количество овечьих хвостов. Но – дождутся они: ещё дадим мы им и статистику.
– А почему ещё растёт преступность: законы наши сами рождают преступления. Они свирепы и нелепы.
– Наоборот, прекрасные законы. Лучшие в истории человечества.
– Особенно 58-я статья.
– Без неё наше молодое государство не устояло бы.
– Но оно уже не такое молодое.
– Исторически очень молодое.
– Но оглянитесь, сколько людей сидит!
– Они получили по заслугам.
– А
