о положительных сторонах народного характера. Но нельзя закрывать глаз и на его отрицательные стороны, на некоторые трогательные народные слабости, которые стоят как бы в исключении и противоречии с предыдущим.
Чем безтрепетнее, чем суровее неверие этого, казалось бы, атеистического народа (совершенно высмеивающего, например, евангельский тезис «не судите, да не судимы будете», они считают, что судимость от этого не зависит) – тем лихорадочнее настигают его припадки безоглядной легковерности. Можно так различить: на том коротком кругозоре, где зэк хорошо видит, – он ни во что не верит. Но лишённый зрения абстрактного, лишённый исторического расчёта, он с дикарскою наивностью отдаётся вере в любой дальний слух, в туземные чудеса.
Давний пример туземного легковерия – это надежды, связанные с приездом Горького на Соловки. Но нет надобности так далеко забираться. Есть почти постоянная и почти всеобщая религия на Архипелаге: это вера в так называемую Амнистию. Трудно объяснить, что это такое. Это – не имя женского божества, как мог бы подумать читатель. Это – нечто сходное со Вторым Пришествием у христианских народов, это наступление такого ослепительного сияния, при котором мгновенно растопятся льды Архипелага, и даже расплавятся сами острова, а все туземцы на тёплых волнах понесутся в солнечные края, где они тотчас же найдут близких приятных им людей. Пожалуй, это несколько трансформированная вера в Царство Божие на земле. Вера эта, никогда не подтверждённая ни единым реальным чудом, однако, очень живуча и упорна. И как другие народы связывают свои важные обряды с зимним и летним солнцеворотом, так и зэки мистически ожидают (всегда безуспешно) первых чисел ноября и мая. Подует ли на Архипелаг южный ветер, тотчас шепчут с уха на ухо: «наверно, будет Амнистия! уже начинается!» Установятся ли жестокие северные ветры – зэки согревают дыханием окоченевшие пальцы, трут уши, отаптываются и подбодряют друг друга: «Значит, будет Амнистия. А иначе замёрзнем все на…! (Тут – непереводимое выражение.) Очевидно – теперь будет».
Вред всякой религии давно доказан – и тут тоже мы его видим. Эти верования в Амнистию очень расслабляют туземцев, они приводят их в несвойственное состояние мечтательности, и бывают такие эпидемические периоды, когда из рук зэков буквально вываливается необходимая срочная казённая работа, – практически такое же действие, как и от противоположных мрачных слухов об «этапах». Для повседневного же строительства всего выгоднее, чтобы туземцы не испытывали никаких отклонений чувств.
И ещё есть у зэков некая национальная слабость, которая непонятным образом удерживается в них вопреки всему строю их жизни, – это тайная жажда справедливости.
Это странное чувство наблюдал и Чехов на острове совсем, впрочем, не нашего Архипелага: «Каторжник, как бы глубоко ни был он испорчен и несправедлив, любит больше всего справедливость, и если её нет в людях, поставленных выше него, то он из года в год впадает в озлобление, в крайнее неверие».
Хотя наблюдения Чехова ни с какой стороны не относятся к нашему случаю, однако они поражают нас своей верностью.
Начиная с попадания зэков на Архипелаг, каждый день и час их здешней жизни есть сплошная несправедливость, и сами они в этой обстановке совершают одни несправедливости – и, казалось бы, давно пора им к этому привыкнуть и принять несправедливость как всеобщую норму жизни. Но нет! Каждая несправедливость от старших в племени и от племенных опекунов продолжает их ранить, и ранить так же, как и в первый день. (А несправедливость, исходящая снизу вверх, вызывает их бурный одобрительный смех.) И в фольклоре своём они создают легенды уже даже не о справедливости, а – утрируя чувство это – о неоправданном великодушии. (Так, в частности, и был создан и десятилетия держался на Архипелаге миф о великодушии относительно Ф. Каплан – будто бы она не была расстреляна, будто пожизненно сидит в разных тюрьмах, и находились даже многие свидетели, кто был с нею на этапах или получал от неё книги из бутырской библиотеки[189]. Спрашивается, зачем понадобился туземцам этот вздорный миф? Только как крайний случай непомерного великодушия, в которое им хочется верить. Они тогда могут мысленно обратить его к себе.)
Ещё известны случаи, когда зэк полюбил на Архипелаге труд (А. C. Братчиков: «горжусь тем, что сделали мои руки») или по крайней мере не разлюбил его (зэки немецкого происхождения), но эти случаи столь исключительны, что мы не станем их выдвигать как общенародную, даже и причудливую черту.
Пусть не покажется противоречием уже названной туземной черте скрытности – другая туземная черта: любовь рассказывать о прошлом. У всех остальных народов это – стариковская привычка, а люди среднего возраста как раз не любят и даже опасаются рассказывать о прошлом (особенно – женщины, особенно – заполняющие анкеты, да и вообще все). Зэки же в этом отношении ведут себя как нация сплошных стариков. (В другом отношении – имея воспитателей, напротив, содержатся как нация сплошных детей.) Слова из них не выдавишь по поводу сегодняшних мелких бытовых секретов (где котелок нагреть, у кого махорку выменять), но о прошлом расскажут тебе без утайки, нараспашку всё: и как жил до Архипелага, и с кем жил, и как сюда попал. (Часами они слушают, кто как «попал», и им эти однообразные истории не прискучивают нисколько. И чем случайнее, поверхностней, короче встреча двух зэков, – одну ночь рядом полежали на так называемой «пересылке», – тем развёрнутей и подробней они спешат друг другу всё рассказать о себе.)
Тут интересно сравнить с наблюдением Достоевского. Он отмечает, что каждый вынашивал и отмучивал в себе историю своего попадания в «Мёртвый дом» – и говорить об этом было у них совсем не принято. Нам это понятно: потому что в «Мёртвый дом» попадали за преступление, и вспоминать о нём каторжникам было тяжело.
На Архипелаг же зэк попадает необъяснимым ходом рока или злым стечением мстительных обстоятельств, – но в девяти случаях из десяти он не чувствует за собой никакого «преступления», – и поэтому нет на Архипелаге рассказов более интересных и вызывающих более живое сочувствие аудитории, чем – «как попал».
Обильные рассказы зэков о прошлом, которыми наполняются все вечера в их бараках, имеют ещё и другую цель и другой смысл. Насколько неустойчиво настоящее и будущее зэка – настолько незыблемо его прошедшее. Прошедшего уже никто не может отнять у зэка, да и каждый был в прошлой жизни нечто большее, чем сейчас (ибо нельзя быть ниже, чем зэк; даже пьяного бродягу вне Архипелага называют «товарищем»). Поэтому в воспоминаниях самолюбие зэка берёт назад те высоты, с которых его свергла жизнь[190]. Воспоминания ещё обязательно приукрашиваются, в них вставляются выдуманные (но весьма правдоподобно) эпизоды – и зэк-рассказчик да и слушатели чувствуют живительный возврат веры в себя.
Есть и другая форма укрепления этой веры в себя – многочисленные фольклорные рассказы о ловкости и удачливости народа зэков. Это – довольно грубые рассказы, напоминающие солдатские легенды николаевских времён (когда солдата брали на двадцать пять лет). Вам расскажут и как один зэк пошёл к начальнику дрова колоть для кухни – начальникова дочка сама прибежала к нему в сарай. И как хитрый дневальный сделал лаз под барак и подставлял там котелок под слив, проделанный в полу посылочной комнаты. В посылках извне иногда приходит водка, но на Архипелаге – сухой закон, и её по акту должны тут же выливать на землю (впрочем, никогда не выливали), – так вот дневальный собирал в котелок и всегда пьян был.
Вообще зэки ценят и любят юмор – и это больше всего свидетельствует о здоровой основе психики тех туземцев, которые сумели не умереть в первый год. Они исходят из того, что слезами не оправдаться, а смехом не задолжать. Юмор – их постоянный союзник, без которого, пожалуй, жизнь на Архипелаге была бы совершенно невозможна. Они и ругань-то ценят именно по юмору: которая смешней, вот та их особенно и убеждает. Хоть небольшой толикою юмора, но сдабривается всякий их ответ на вопрос, всякое их суждение об окружающем. Спросишь зэка, сколько он уже пробыл на Архипелаге, – он не скажет вам «пять лет», а:
– Да пять январей просидел.
(Своё пребывание на Архипелаге они почему-то называют сидением, хотя сидеть-то им приходится меньше всего.)
– Трудно? – спросишь.
Ответит, зубоскаля:
– Трудно только первые десять лет.
Посочувствуешь, что жить ему приходится в таком тяжёлом климате, ответит:
– Климат плохой, но общество хорошее.
Или вот говорят о ком-то, уехавшем с Архипелага:
– Дали три, отсидел пять, выпустили досрочно.
А когда стали приезжать на Архипелаг с путёвками на четверть столетия:
– Теперь двадцать пять лет жизни обезпечено!
Вообще же об Архипелаге они судят так:
– Кто не был – тот побудет, кто был – тот не забудет.
(Здесь – неправомерное обобщение: мы-то с вами, читатель, вовсе не собираемся там быть, правда?)
Где бы когда бы ни услышали туземцы чью-либо просьбу чего-нибудь добавить (хоть кипятку в кружку), – все хором тотчас же кричат:
– Прокурор добавит!
Вообще к прокурорам у зэков непонятное ожесточение, оно часто прорывается. Вот например, по Архипелагу очень распространено такое несправедливое выражение:
Кроме точной рифмы, мы не видим тут никакого смысла. Мы с огорчением должны отметить здесь один из случаев разрыва ассоциативных и причинных связей, которые снижают мышление зэков ниже среднего общечеловеческого уровня. Об этом чуть дальше.
Вот ещё образцы их милых беззлобных шуток:
– Спит-спит, а отдохнуть некогда.
– Воды не пьёшь – от чего сила будет?
О ненавистной работе к концу рабочего дня (когда уже томятся и ждут съёма) обязательно шутят:
– Эх, только работа пошла, да день мал!
Утром же вместо того, чтобы приняться за эту работу, ходят от места к месту и говорят:
– Скорей бы вечер, да завтра (!) на работу!
А вот где видим мы перерывы в их логическом мышлении. Известное выражение туземцев:
– Мы этого лесу не сажали и валить его не будем.
Но если так рассуждать – леспромхозы тоже лесу не сажали, однако сводят его весьма успешно. Так что здесь – типичная детскость туземного мышления, своеобразный дадаизм.
Или вот ещё (со времени Беломорканала):
– Пусть медведь работает!
Ну как, серьёзно говоря, можно представить себе медведя, прокладывающего великий канал? Вопрос о медвежьей работе был достаточно освещён ещё в трудах И. А. Крылова. Если была бы малейшая возможность запрячь медведей в целенаправленную работу, – не сомневайтесь, что это было бы сделано в социалистическом государстве, и были бы целые медвежьи бригады и медвежьи лагпункты.
Правда, у туземцев есть ещё параллельное высказывание о медведях – очень несправедливое, но въевшееся:
Мы даже не можем понять – какая ассоциация могла породить такое выражение? Мы
