подвернулся случай: Красноярская пересылка набирала по районам плотников из ссыльных. Стотик, никакой не плотник, вызвался, поехал, в Красноярске жил в общежитии среди пьяниц и воров и там стал готовиться к конкурсным экзаменам в Медицинский институт. Он прошёл их с высоким баллом. До мандатной комиссии никто в его документах не разобрался. На мандатной: «Был на фронте… Потом вернулся…» – и пересохло горло. «А дальше?» – «А потом… меня… посадили…» – выговорил Стотик, – и огрознела комиссия. «Но я отбыл срок! Я вышел! У меня высокий балл!» – настаивал Стотик. Тщетно. А был уже – год падения Берии!)
И чем глубже – тем хуже, чем глуше – тем безправнее. А. Ф. Макеев в упомянутых записках о Кенгире приводит рассказ «тургайского раба» Александра Владимировича Полякова о его ссылке между двумя лагерями в Тургайскую пустыню, на далёкий отгон. Вся власть была там – председатель колхоза, казах, и даже от отеческой комендатуры никто никогда не заглядывал. Жилище Полякова стало – в одном сарайчике с овцами, на соломенной подстилке; обязанности – быть рабом четырёх жен председателя, управляться с каждой по хозяйству и до выноса ночных горшков за каждой. И что ж было Полякову делать? Выехать с отгона, чтобы пожаловаться? Не только не на чем, но это бы значило – побег и 20 лет каторги. Никого же русского на том отгоне не было. И прошло несколько месяцев, прежде чем приехал русский фининспектор. Он изумился рассказу Полякова и взялся передать его письменную жалобу в район. За ту жалобу как за гнусную клевету на советскую власть Поляков получил новый лагерный срок и в 50-е годы счастливо отбывал его в Кенгире. Ему казалось, что он почти освободился…
И мы ещё не уверены, был ли «тургайский раб» самым обездоленным изо всех ссыльных.
Сказать, что ссылка имеет перед лагерем преимущество устойчивости жизни, как бы домашности (худо ли, хорошо ли, вот живёшь здесь – и будешь жить, и никаких этапов), – тоже без оговорок нельзя. Этап не этап, но необъяснимая неумолимая комендантская переброска, внезапное закрытие пункта ссылки или целого района всегда может разразиться; вспоминают такие случаи в разные годы в разных местах. Особенно в военное время – бдительность! – всем сосланным в Тайпакский район собраться за 12 часов! – и айда в Джембетинский! И весь жалкий быт и жалкий скарбик, а такой нужный, и кров протекающий, а уже и подчиненный, – всё бросай! всё кидай! шагом марш, босота лихая! Не помрёшь – наживёшь!..
Вообще, при кажущейся распущенности жизни (не ходят строем, а все в разные стороны, не строятся на развод, не снимают шапок, не запираются на ночь наружными замками), ссылка имеет свой режим. Где мягче, где суровее, но ощутителен он был везде до 1953 года, когда начались всеобщие смягчения.
Например, во многих местах ссыльные не имели права подавать в советские учреждения никаких жалоб по гражданским вопросам – иначе как через комендатуру, и только та решала, стоит ли этой жалобе давать ход или пригасить на месте.
По любому вызову комендантского офицера ссыльный должен был покинуть любую работу, любое занятие – и явиться. Знающие советскую жизнь поймут, мог ли ссыльный не выполнить какой-нибудь личной (корыстной) просьбы комендантского офицера.
Комендантские офицеры в своём положении и правах вряд ли уж так уступали лагерным. Напротив, у них было меньше безпокойств: ни зоны, ни караулов, ни ловли беглецов, ни вывода на работу, ни кормления и одевания этой толпы. Достаточно было дважды в месяц проводить отметки и иногда на провинившихся заводить бумаги в согласии с Законом. Это были властительные, ленивые, разъевшиеся (младший лейтенант комендатуры получал 2 000 рублей в месяц), а потому в большинстве своём злые существа.
Побегов в их подлинном смысле мало известно из советской ссылки: невелик был тот выигрыш в гражданской свободе, который достался бы удачливому беглецу: ведь почти на тех же правах жили тут вокруг него, в ссылке, местные вольные. Это не царские были времена, когда побег из ссылки легко переходил в эмиграцию. А кара за побег была ощутительна. Судило за побег ОСО. До 1937 оно давало свою максимальную цифру – 5 лет лагерей, после 37-го – 10. А после войны, публично нигде не напечатанный, всем стал известен и неуклонно применялся новый закон: за побег из места ссылки – двадцать лет каторги! Несоразмерно жестоко.
Комендатура на местах вводила собственные истолкования, что считать и что не считать побегом, где именно та запретная черта, которую ссыльный не смеет переступить, и может ли он отлучиться по дрова или по грибы. Например, в Хакасии, в рудничном посёлке Орджоникидзевский, было такое установление: отлучка наверх (в горы) – всего лишь нарушение режима и 5 лет лагерей; отлучка вниз (к железной дороге) – побег и 20 лет каторги. И до того внедрилась там непростительная эта мягкость, что когда группа ссыльных армян, доведенная до отчаяния самоуправством рудничного начальства, пошла на него жаловаться в райцентр, – а разрешения комендатуры на такую отлучку, естественно, не имела, – то получили они все за этот побег лишь по 6 лет.
Вот такие отлучки по недоразумению чаще всего и квалифицировались как побеги. Да простодушные решения старых людей, не могущих взять в толк и усвоить нашу людоедскую систему.
Одна гречанка, уже древней 80 лет, была в конце войны сослана из Симферополя на Урал. Когда война кончилась и в Симферополь вернулся сын, она, естественно, поехала к нему и тайно жила у него. В 1949, уже 87 лет от роду, она была схвачена, осуждена на 20 лет каторжных работ (87 + 20 =?) и этапирована в Озёрлаг. – Другую старую тоже гречанку знали в Джамбульской области. Когда с Кубани ссылали греков, её взяли вместе с двумя взрослыми дочерьми, третья же дочь, замужем за русским, осталась на Кубани. Пожила-пожила старуха в ссылке и решила к той дочери поехать умирать. «Побег», каторга, 20 лет! – В Кок-Тереке был у нас физиолог Алексей Иванович Богословский. К нему применили «аденауэровскую» амнистию 1955 года, но не полностью: оставили за ним ссылку, а её быть не должно. Стал он слать жалобы и заявления, но всё это – долго, а тем временем в Перми слепла у него мать, которая не видела его уже 14 лет, от войны и плена, и мечтала последними глазами увидеть. И, рискуя каторгой, Богословский решился за неделю съездить к ней и назад. Он придумал себе командировку на животноводческие отгоны в пустыню, сам же сел на поезд в Новосибирск. В районе не заметили его отлучки, но в Новосибирске бдительный таксист донёс на него оперативникам, те подошли проверить документы, их не было, пришлось открыться. Вернули его в нашу же кок-терекскую глинобитную тюрьму, начали следствие, – вдруг пришло разъяснение, что он не подлежит ссылке. Едва выпущенный, он уехал к матери. Но опоздал.
Мы сильно обеднили бы картину советской ссылки, если бы не напомнили, что в каждом ссыльном районе бдил неусыпный оперчекотдел, тягал ссыльных на собеседования, вёл вербовку, собирал доносы и использовал их для намота новых сроков. Ведь приходила же когда-то пора ссыльной человеческой единице сменить однообразную ссыльную неподвижность на добрую лагерную скученность. Вторая протяжка – новое следствие и новый срок – была естественным окончанием ссылки для многих.
Надо было Петру Виксне в 1922 дезертировать из реакционной буржуазной латвийской армии, бежать в свободный Советский Союз, тут в 1934 за переписку с оставшейся латышской роднёй (родня в Латвии не пострадала нисколько) быть сосланным в Казахстан, не упасть духом, неутомимым ссыльным машинистом депо Аягуза выйти в стахановцы, чтобы 3 декабря 1937 повесили в депо плакат: «Берите пример с т. Виксне!», а 4 декабря товарища Виксне посадили на вторую протяжку, вернуться с которой ему уже не было суждено.
Вторые посадки в ссылке, как и в лагерях, шли постоянно, чтоб доказать наверх неусыпность оперчекистов. Как и везде, применялись усиленные методы, помогающие арестанту быстрей понять свой рок и верней ему подчиниться (Цивилько в Уральске в 1937 году – 32 суток карцера и выбили 6 зубов). Но наступали и особые периоды, как в 1948 году, когда по всей ссылке закидывался густой бредень и вылавливали для лагеря или всех дочиста, как на Воркуте («Воркута становится производственным центром, товарищ Сталин дал указание очистить её»), или всех мужчин, как в иных местах.
Но и для тех, кто на вторую протяжку не попадал, туманен был этот «конец ссылки». Так, на Колыме, где и «освобождение» из лагеря всё состояло лишь в переходе от лагерной вахты до спецкомендатуры, – конца ссылки, собственно, не бывало, потому что не было выезда с Колымы. А кому и удалось оттуда вырваться «на материк» в краткие периоды разрешения, ещё не раз, наверно, похулили свою судьбу: все они получили на материке вторые лагерные сроки.
Тень оперчекотдела постоянно затмевала и без того не беззаботное небо ссылки. Под оком оперативника, на стукаческом простуке, постоянно в надрывной работе, в выколачивании хлеба для детишек – ссыльные жили трусливо и замкнуто, очень разъединённо. Не было тюремно-лагерных долгих бесед, не было исповедей о пережитом.
Поэтому трудно собирать рассказы о ссыльной жизни.
И фотографий почти не оставила наша ссылка: если были фотографы, то снимали только на документы – для кадров и спецчастей. Группе ссыльных – да вместе сфотографироваться, это – что? это как? Это – сразу донос в ГБ: вот, мол, наша подпольная антисоветская организация. По снимку всех и возьмут.
А то однажды скромно снялись (и даже появилось в западном издании[96]): сжатые, в советском отрепьи, поблекшие, приунылые, а когда-то неукротимые, – знаменитые Мария Спиридонова, Измайлович, Майоров, Каховская, – да где же их прежняя неукротимость? Да почему ж они не мчатся конспиративно в столицу? не стреляют в угнетателей народа? не бросают бомб?..
Не оставила наша ссылка фотографий – тех, знаете, групповых и довольно весёлых: третий слева Ульянов, справа второй Кржижановский. Все сыты, все одеты чисто, не знают труда и нужды, если бородка, то холена, если шапка – то доброго меха.
Очень тогда были, дети, мрачные времена…
Глава 4
Ссылка народов
Колониальные покорения не знали высылки народов. – Сталинский опыт – первый. – Первые «спецпереселенцы» в Мужичью Чуму. – Высылка корейцев с Дальнего Востока в 1937. – Высылка финнов и эстонцев в Карелию, 1940. – Высылка немцев Поволжья в 1941. – Высылка разных наций в годы войны. – Техника изгнания народа. – Торжество единообразия. – Лишь малые трещины в нём. –
