было неподсудно, ненаказуемо?
И чего же доброго ждать? Что может вырасти из этого зловония?
Как великолепно оправдалась злодейская затея Архипелага!
Часть седьмая
Сталина нет
И не раскаялись они в убийствах своих…
Апокалипсис, 9:21
Глава 1
Мы ждали правды после нашей смерти. – Распах короткий и малый. – После «Ивана Денисовича». Неправдоподобный взрыв прессы. – Взрыв писем. – Письма наших врагов. – Пропасть непонимания. Мы перестаём быть единым народом.
Как прикрывали брешь. «Слава Партии!» – Пути подмены Архипелага. – Проклятье международному империализму! – Тайные партийные собрания ортодоксов. – Но против начальства разве допустимо бороться? – Как Благомыслам спастись за счёт других. – «Почему Шухов не боролся?» – Коммунисты или простой Иван? – Басни коммунистической печати. – Басни советских писателей. – Как хороши лагеря сегодня. – Команда: вообще замолчать о лагерях.
Хрущёв и Твардовский верили, что «Иван Денисович» – о прошлом. – Но и я поверил! – Никакая мера горя нам недостаточна. – Письма нынешних зэков. – И снова проступили контуры Архипелага. – Все силовые линии нашего общества – к тирании. – Как читали зэки книгу, «одобренную партией». – И в прилагерном мире тож. – История скульп туры Недова.
Не прощайте фашистских убийц! – а мы не знали, не понимали… – И не следователи виноваты, а сами заключённые. – Короткое время они забезпокоились. – Как гебистам дослужить до пенсии. – Чистка архивов. – Вы боитесь нас и мёртвых! – «Пора восстановить понятие враг народа».
Конечно, мы не теряли надежды, что будет о нас рассказано: ведь рано или поздно рассказывается вся правда обо всём, что было в истории. Но рисовалось, что это придёт очень нескоро, – после смерти большинства из нас. И при обстановке совсем изменившейся. Я сам себя считал летописцем Архипелага, всё писал, писал, а тоже мало рассчитывал увидеть при жизни.
Ход истории всегда поражает нас неожиданностью, и самых прозорливых тоже. Не могли мы предвидеть, как это будет: безо всякой зримой вынуждающей причины всё вздрогнет и начнёт сдвигаться, и немного, и совсем ненадолго бездны жизни как будто приопахнутся – и две-три птички правды успеют вылететь прежде, чем снова надолго захлопнутся створки.
Сколько моих предшественников не дописало, не дохранило, не доползло, не докарабкалось! – а мне это счастье выпало: в раствор железных полотен, перед тем как снова им захлопнуться, – просунуть первую горсточку правды.
И как вещество, объятое антивеществом, – она взорвалась тотчас же!
Она взорвалась и повлекла за собой взрыв писем людских – но этого надо было ждать. Однако и взрыв газетных статей – через скрежет зубовный, через ненависть, через нехоть – взрыв казённых похвал, до оскомины.
Когда бывшие зэки из трубных выкликов всех сразу газет узнали, что вышла какая-то повесть о лагерях и газетчики её наперехлёб хвалят, – решили единодушно: «опять брехня! спроворились и тут соврать». Что наши газеты с их обычной непомерностью вдруг да накинутся хвалить правду, – ведь этого ж всё-таки нельзя было вообразить! Иные не хотели и в руки брать мою повесть.
Когда же стали читать – вырвался как бы общий слитный стон, стон радости – и стон боли. Потекли письма.
Эти письма я храню. Слишком редко наши соотечественники имеют случай высказаться по общественным вопросам, а бывшие зэки – тем более. Уж сколько разуверялись, уж сколько обманывались – а тут поверили, что начинается-таки эра правды, что можно теперь смело говорить и писать!
И обманулись, конечно, в который раз…
«Правда восторжествовала, но поздно!» – писали они.
И даже ещё поздней, потому что нисколько не восторжествовала…
Ну да были и трезвые, кто не подписывался в конце писем («берегу здоровье в оставшиеся дни моей жизни») или сразу, в самый накал газетного хвалебствия, спрашивал: «Удивляюсь, как Волковой дал тебе напечатать эту повесть? Ответь, я волнуюсь, не в БУРе ли ты?..» или: «Как это ещё вас обоих с Твардовским не упрятали?»
А вот так, заел у них капкан, не срабатывал. И что ж пришлось Волковым? – тоже браться за перо! тоже письма писать. Или в газеты опровержения. Да они, оказывается, и очень грамотные есть.
Из этого второго потока писем мы узнаём и как их зовут-то, как они сами себя называют. Мы всё слово искали, лагерные хозяева да лагерщики, нет – практические работники, вот как! вот словцо золотое! «Чекисты» вроде не точно, ну они – практические работники, так они выбрали.
Пишут:
«Иван Денисович – подхалим».
(В. В. Олейник, Актюбинск)
«К Шухову не испытываешь ни сострадания, ни уважения».
(Ю. Матвеев, Москва)
«Шухов осуждён правильно… А что зэ ка зэ ка делать на воле?»
(В. И. Силин, Свердловск)
«Этих людишек с подленькой душёнкой судили слишком мягко. Тёмных личностей Отечественной войны… мне не жаль».
(Е. А. Игнатович, г. Кимовск)
Шухов – «квалифицированный, изворотливый и безжалостный шакал. Законченный эгоист, живущий только ради брюха».
(В. Д. Успенский, Москва)
«Вместо того чтобы нарисовать картину гибели преданнейших людей в 1937 году, автор избрал 1941 год, когда в лагерь в основном попадали шкурники[116]. В 37-м не было Шуховых[117], а шли на смерть угрюмо и молча с думою о том, кому это нужно?»[118]
(П. А. Панков, Краматорск)
О лагерных порядках:
«А зачем давать много питания тому, кто не работает? Сила у него остаётся неизрасходованной… С преступным миром ещё слишком мягко обращаются».
(С. И. Головин, Акмолинск)
«А насчёт норм питания не следует забывать, что они не на курорте. Должны искупить вину только честным трудом. Эта повесть оскорб ляет солдат, сержантов и офицеров МВД. Народ – творец истории, но как показан этот народ..? – в виде “попок”, “остолопов”, “дураков”».
(старшина Базунов, Оймякон, 55 лет, состарился на лагерной службе)
«В лагерях меньше злоупотреблений, чем в каком-либо другом советском учреждении (!!). Утверждаю, что сейчас в лагерях стало строже.
Охрана не знала, кто за что сидит»[119].
(В. Караханов, Подмосковье)
«Мы, исполнители, – тоже люди, мы тоже шли на геройство: не всегда подстреливали падающих и, таким образом, рисковали своей службой».
(Григ. Трофимович Железняк)[120]
«Весь день в повести насыщен отрицательным поведением заключённых без показа роли администрации… Но содержание заключённых в лагере не является причиной периода культа личности, а связано с исполнением приговора».
(А. И. Григорьев)
«Солженицын так описывает всю работу лагеря, как будто там и партийного руководства не было. А ведь и ранее, как и сейчас, существовали партийные организации и направляли всю работу согласно совести».
[Практические работники] «только выполняли, что с них требовали положения, инструкции, приказы. Ведь эти же люди, что работали тогда, работают и сейчас[121], может быть, добавилось процентов десять, и за хорошую работу поощрялись не раз, являются на хорошем счету как работники».
«Горячее негодующее возмущение у всех сотрудников МВД… Просто удивляешься, сколько жёлчи в этом произведении… Он специально настраивает народ на МВД!.. И почему наши Органы разрешают издеваться над работниками МВД?.. Это нечестно!»
(Анна Филипповна Захарова, Иркутск. обл., в МВД с 1950, в партии с 1956)
Слушайте, слушайте! Это нечестно! – вот крик души. 45 лет терзали туземцев – и это было честно. А повесть напечатали – это нечестно!
«Такой дряни ещё не приходилось переваривать… И это не только моё мнение, много нас таких,
имя нам легион[122]».
Да короче:
«Повесть Солженицына должна быть немедленно изъята изо всех библиотек и читален».
(А. Кузьмин, Орёл)
Так и сделано постепенно[123].
«Эту книгу надо было не печатать, а передать материал в органы КГБ».
(Аноним[124], ровесник Октября)
Да так почти и произошло, угадал ровесничек.
И ещё другой Аноним, уже поэт:
Ты слышишь, Россия,
На совести нашей
Единого пятнышка нет!
Опять это «инкогнито проклятое»! Узнать бы – сам ли расстреливал, или только посылал на смерть, или обыкновенный ортодокс, – и вот тебе аноним! Аноним без пятнышка…
И наконец – широкий философский взгляд:
«История никогда не нуждалась в прошлом (?), и тем более не нуждается в нём история социалистической культуры».
(А. Кузьмин)
История не нуждается в прошлом! – вот до чего договорились Благомыслы. А в чём же она нуждается? – в будущем, что ли?.. И вот они-то пишут историю…
И что можно сейчас возразить всем им, всем им против их слитного невежества? И как им сейчас можно объяснить?
Ведь истина всегда как бы застенчива, она замолкает от слишком наглого напора лжи.
Долгое отсутствие свободного обмена информацией внутри страны приводит к пропасти непонимания между целыми группами населения, между миллионами – и миллионами.
Мы просто перестаём быть единым народом, ибо говорим действительно на разных языках.
* * *
А всё – таки прорыв совершился! Уж как была крепка, как надёжна казалась навек отстроенная стена лжи – а зазияла брешь. Ещё вчера у нас никаких лагерей не было, никакого Архипелага – а сегодня всему народу и всему миру увиделось: лагеря! да ещё фашистские!
Как же быть?? Многолетние мастера выворачивания! изначальные хвалебщики! – да неужели вы это стерпите! Вы – и оробеете? Вы – и поддадитесь?..
Да конечно же нет! Мастера выворачивания первые и хлынули в эту брешь. Они как будто годами только её и ждали, чтобы наполнить её своими серокрылатыми телами и радостным – именно радостным! – хлопаньем крыльев закрыть от изумлённых зрителей собственно Архипелаг.
Их первый крик – мгновенно найденный, инстинктивный – был: это не повторится! Слава Партии! – это не повторится!
Ах, умницы, ах, мастера заделки! Ведь если «это не повторится», так уж само собой приразумевается, что сегодня этого нет! В будущем – не будет, а сегодня конечно же не существует!
Так ловко хлопали они своими крыльями в бреши – и Архипелаг, едва появившись взорам, уже стал и миражом: его и нет, и не будет, ну, может быть, разве только – был… Так ведь – культ личности! (Удобный этот «культ личности»! – выпустил изо рта, и как будто что-то объяснил.) А что действительно есть, что осталось, что наполняет брешь и что пребудет вовек – это «Слава Партии!» (Сперва как будто слава за то, что «не повторится», а потом и сразу почти уже как будто слава и за сам Архипелаг, это сливается, не разделишь: ещё и журнала того не достали с пресловутой повестью, но всюду слышим: «Слава Партии!» Ещё не дочитали до того места, как плёткой бьют, но со всех сторон гремит: «Слава Партии!»)
Так херувимы лжи, хранители Стены, прекрасно справились с первым моментом.
Но брешь всё-таки оставалась. И крылья их не могли на том успокоиться.
Второе усилие их было – подменить! Как фокусник, почти не закрывая платочком, меняет курицу на апельсин, так подменить и весь Архипелаг, и вместо того, который в повести показан, представить зрителям уже совсем другой, гораздо более благородный. Сперва попытки эти были осторожны (предполагали, что автор повести близок к трону), и подмену надо было делать, непрерывно хваля мою повесть. Ну, например, рассказывать об Архипелаге «от очевидцев»
