85 % – крестьяне, интеллигенция и рабочие, вся собственно Пятьдесят Восьмая и все безчисленные несчастные «указники» за катушку ниток и за подол колосков – у них не вошли, пропали! А потому пропали, что эти авторы искренне не заметили своего страдающего народа! Это быдло для них и не существует, раз, вернувшись с лесоповала, не поёт шёпотом «Интернационал». Глухо упоминает Шелест о сектантках (даже не о сектантах, он их в мужских лагерях не видел!), где-то промелькнул у него один ничтожный вредитель (так и понимаемый как вредитель), один ничтожный бытовик – и всё. И все национальности окраин тоже у них выпали. Уж Дьяков по времени своей сидки мог бы заметить хоть прибалтийцев? Нет, нету! (Они б и западных украинцев скрыли, да уж те слишком активно себя вели.)
Весь туземный спектр выпал у них, только две крайние линии остались! Ну да ведь это для схемы и нужно, без этого схему не построишь.
У Алдан-Семёнова кто в бригаде единственная продажная душа? – единственный там крестьянин – Девяткин. У Шелеста в «Самородке» кто простачок-дурачок? Единственный там крестьянин Голубов. Вот их отношение к народу!
Вторая их ложь в том, что лагерного труда у них либо вовсе нет, их герои обычно – придурки, освобождённые от настоящего лагерного труда и проводящие дни в каптёрках, или за бухгалтерскими столами, или в санчасти (у Серебряковой – сразу 12 человек в больничной палате, «прозванной коммунистической». Да кто ж это их собрал? Да почему ж одни коммунисты? Да не по блату ли их поместили сюда на отдых?..); либо это какое-то нестрашное, неизмождающее, неубивающее картонное занятие. А ведь десяти-двенадцатичасовой труд – главный вампир. Он и есть полное содержание каждого дня и всех дней Архипелага.
Третья их ложь в том, что у них в лагере не лязгает зубами голод, не поглощает каждый день десятки пеллагрических и дистрофиков. Никто не роется в помойках. Никто, собственно, не нуждается думать, как не умереть до конца дня. («ИТЛ – лагерь облегчённого режима», – небрежно бросает Дьяков. Посидел бы ты при том облегчённом режиме!)
Достаточно этих трёх лжей, чтобы исказить все пропорции Архипелага, – и реальности уже не осталось, истинного трёхмерного пространства уже нет. Теперь, согласно общему мировоззрению авторов и личной их фантазии, можно сочинять, складывать из кубиков, рисовать, вышивать и плести всё что угодно – в этом придуманном мире всё можно. Теперь можно и посвятить долгие страницы описанию высоких размышлений героев (когда кончится произвол? когда нас призовут к руководству?), и как они преданы делу Партии, и как Партия со временем всё исправит. Можно описывать всеобщую радость при подписке на заём (подписаться на заём вместо того, чтобы иметь деньги для ларька). Можно всегда безмолвную тюрьму наполнить разговорами (лубянский парикмахер спешит спросить, коммунист ли Дьяков… Бред). Можно вставлять в арестантские переклички вопросы, которые отвеку не задавались («Партийность?.. Какую должность занимал?..»). Сочинять анекдоты, от которых уже не смех, а понос: зэк подаёт жалобу вольнонаёмному секретарю партбюро на то, что некий вольный оклеветал его, зэка, члена партии! – в какие ослиные уши это надувается?.. (Дьяков). Или: зэк из конвоируемой колонны (благородный Петраков, сподвижник Кирова) заставляет всю колонну свернуть к памятнику Ленина и снять шапки, в том числе и конвоиров! – а автоматы же какой рукой?.. (Алдан-Семёнов).
У Вяткина колымское ворьё на разводе охотно снимает шапки в память Ленина. Абсолютный бред. (А если бы правда – не много б вышло Ленину почёта из того.)
Весь «Самородок» Шелеста – анекдот от начала до конца. Сдавать или не сдавать лагерю найденный самородок? – для этого вопроса нужна прежде всего отчаянная смелость: за неудачу – расстрел! (да и за сам вопрос ведь – расстрел). Вот они сдали – и ещё потребовал генерал устроить их звену обыск. А что было б, если б не сдали?.. Сам же упоминает автор и соседнее «звено латыша», у которого обыск был и на работе, и в бараке. Так не стояла проблема – поддержать ли Родину или не поддержать, а – рискнуть ли четырьмя своими жизнями за этот самородок? Вся ситуация придумана, чтобы дать проявиться их коммунизму и патриотизму. (Другое дело – безконвойные. У Алдан-Семёнова воруют самородки и майор милиции, и замнаркомнефти.)
Но Шелест всё-таки не угадал времени: он слишком грубо, даже с ненавистью говорит о лагерных хозяевах, что совсем недопустимо для ортодокса. А Алдан-Семёнов о явном злодее – начальнике прииска, так и пишет: «он был толковый организатор». Да вся мораль его такая: если начальник – хороший, то в лагере работать весело и жить почти свободно[125]. Так и Вяткин: у него палач Колымы начальник Дальстроя Карп Павлов – то «не знал», то «не понимал» творимых им ужасов, то уже и перевоспитывается.
В нарисованную декорацию пришлось всё-таки этим авторам включить для похожести и детали подлинные. У Алдан-Семёнова: конвоир отбирает себе добытое золото; над отказчиками издеваются, не зная ни права, ни закона; работают при 53 градусах ниже ноля; воры в лагере блаженствуют; пенициллин зажат для начальства. – У Дьякова: грубое обращение конвоя; сцена в Тайшете около поезда, когда с зэков не управились номера снять, пассажиры кидали заключённым еду и курево, а конвоиры подхватывали себе; описание предпраздничного обыска.
Но эти штрихи используют авторы, чтобы только была им вера.
А главное у них вот что. Словами рецензий:
«В “Одном дне Ивана Денисовича” лагерная охрана – почти звери. Дьяков показывает, что среди них много таких, кто мучительно думали» (но ничего не придумали).
«Дьяков сохранил суровую правду жизни… Для него безправие в лагерях это… фон (!), а главное то, что советский человек не склонил головы перед произволом… Дьяков видит и честных чекистов, которые шли на подвиг, да, на подвиг!»
(Этот подвиг – устраивать коммунистов на хорошие места. Впрочем, подвиг видят и у заключённого коммуниста Конокотина: он, «оскорб лённый безумным обвинением… лишённый свободы… продолжал работать» препаратором! То есть в том подвиг, что не дал повод выгнать себя из санчасти на общие.)[126]
Чем венчается книга Дьякова? «Всё тяжкое ушло» (погибших он не вспоминает), «всё доброе вернулось». «Ничто не зачёркнуто».
У Алдан-Семёнова: «Несмотря на всё – мы не чувствуем обиды». Хвала Партии – это она уничтожила лагеря! (Стихотворный эпилог.)
Да уничтожила ли?.. Не осталось ли чего?.. И потом – кто их создал, лагеря?.. Молчат.
А при Берии Советская власть была или нет? Почему она ему не помешала? Как же могло так статься, что у власти стоит народ и народ для народа допустил такую тиранию?
Наши авторы ведь не заботились о пайке и не работали, они всё время мыслили высоко, – так ответьте.
Молчат. Глушь…
Вот и всё. Дырка заделана и закрашена (ещё подмазал генерал Горбатов под цвет). И не было дырки в Стене! А сам Архипелаг если и был, то – какой-то призрачный, ненастоящий, маленький, не стоящий внимания.
Что ещё? На всякий случай ещё подмажут журналисты. Вот Мих. Берестинский по поручению неутомимой «Литгазеты» (кроме литературы, она ничего не упустит) съездил на станцию Ерцево. И сам ведь, оказывается, сидел. Но как глубоко он растроган новыми хозяевами островов: «Невозможно даже представить себе в сегодняшних исправтруд органах, в местах заключения, людей, хотя бы отдалённо напоминающих Волкового…[127] Теперь это подлинные коммунисты. Суровые, но добрые и справедливые люди. Не надо думать, что это безкрылые ангелы… (Очевидно, такое мнение всё же существует… – А. С.) Заборы с колючей проволокой, сторожевые вышки, увы, пока нужны. Но офицеры с радостью рассказывают, что всё меньше и меньше поступает «контингента»[128]. (А чему они радуются – что до пенсии не дотянут, придётся работу менять?)
Ма-аленький такой Архипелажик, карманный. Очень необходимый. Тает, как леденец.
Кончили заделку. Но, наверно, на леса ещё лезли доброхоты с мастерками, с кистями, с вёдрами штукатурки.
И тогда крикнули на них:
– Цыц! Назад! Вообще не вспоминать! Вообще – забыть! Никакого Архипелага не было – ни хорошего, ни плохого. Вообще – замолчать!
Так первый ответ был – судорожное порханье.
Второй – основательная закладка пролома.
Право воли знать об Архипелаге вернулось в исходную глухую точку – в 1953 год.
И спокойно снова любой литератор может распускать благонюни о перековке блатных. Или снимать фильм, где служебные собаки сладострастно рвут людей.
Всё делать так, как бы не было ничего, никакого пролома в Стене.
И молодёжь, уставшая от этих поворотов (то в одну сторону говорят, то в другую), машет рукой – никакого «культа», наверно, не было, и никаких ужасов не было, очередная трепотня. И идёт на танцы.
Верно сказано: пока бьют – пота и кричи! А после кричать станешь – не поверят.
* * *
Когда Хрущёв, вытирая слезу, давал разрешение на «Ивана Денисовича», он ведь твёрдо уверен был, что это – про сталинские лагеря, что у него – таких нет.
И Твардовский, хлопоча о верховной визе, тоже искренне верил, что это – о прошлом, что это – кануло.
Да Твардовскому простительно: весь публичный столичный мир, окружавший его, тем и жил, что вот – оттепель, что вот – хватать прекратили, что вот – два очистительных съезда, что вот возвращаются люди из небытия, да много их! За красивым розовым туманом реабилитаций скрылся Архипелаг, стал невидим вовсе.
Но я-то, я! – ведь и я поддался, а мне непростительно. Ведь и я не обманывал Твардовского! Я тоже искренне думал, что принёс рассказ – о прошлом. Уж мой ли язык забыл вкус баланды? – я ведь клялся не забывать. Уж я ли не усвоил природы собаководов? Уж я ли, готовясь в летописцы Архипелага, не осознал, до чего он сроден и нужен государству? О себе, как ни о ком, я уверен был, что надо мною не властен этот закон:
Дело-то забывчиво, тело-то заплывчиво.
Но – заплыл. Но – влип… Но – поверил… Благодушию метрополии поверил. Благополучию своей новой жизни. И рассказам последних друзей, приехавших оттуда: мягко стало! режим послабел! выпускают, выпускают! целые зоны закрывают! эмведешников увольняют…
Нет, – прах мы есть! Законам праха подчинены. И никакая мера горя не достаточна нам, чтоб навсегда приучиться чуять боль общую. И пока мы в себе не превзойдём праха – не будет на земле справедливых устройств – ни демократических, ни авторитарных.
Так неожидан оказался мне ещё третий поток писем, от зэков нынешних, хотя он-то и был самый естественный, хотя его-то и должен был я ждать в первой череде.
На измятых бумажках, истирающимся карандашом, потом в конвертах случайных, надписанных уже часто вольняшками и отправленных, значит, по левой, – слал мне свои возражения, и даже
