с комиссиями этими, даже и без газетного наговора, без внешней необходимости, мы сами способствовали, чтобы сентиментально прилгать тут. Ведь как же не растрогаться: мы привыкли к тому, что даже адвокат нападает на нас, а тут прокурор – и нас защищает! Мы истомились по воле, мы чувствуем – там какая-то новая жизнь начинается, мы это видим и по лагерным изменениям, – и вдруг чудодейственная полновластная комиссия, поговорив с каждым пять десять минут, вручает ему железнодорожный билет и паспорт (кому-то – и с московской пропиской)! Да что же, кроме хвалы, может вырваться из нашей истощённой, вечно простуженной хрипящей арестантской груди?
Но если чуть приподняться над нашей колотящейся радостью, бегущей упихивать тряпки в дорожный мешок, – таково ли должно было быть окончание сталинских злодеяний? Не должна ли была бы эта комиссия выйти перед строем, снять шапки и сказать:
– Братья! Мы присланы Верховным Советом просить у вас прощения. Годами и десятилетиями вы томились тут, не виновные ни в чём, а мы собирались в торжественных залах под хрустальными люстрами и ни разу о вас не вспомнили. Мы покорно утверждали все безчеловечные указы Людоеда, мы – соучастники его убийств. Примите же наше позднее раскаяние, если можете. Ворота – открыты, и вы – свободны. Вон, на площадке, садятся самолёты с лекарствами, продуктами и тёплой одеждой для вас. В самолётах – врачи.
В обоих случаях – освобождение, да не так оно подано, да не в том его смысл. Разгрузочная комиссия – это аккуратный дворник, который идёт по сталинским блевотинам и тщательно убирает их, только всего. Здесь не закладываются новые нравственные основы общественной жизни.
Я привожу дальше суждение А. Скрипниковой, с которым я вполне согласен. Заключённые поодиночке (опять разобщённые!) вызываются на комиссию в кабинет. Несколько вопросов о сути его судебного дела. Они заданы доброжелательно, вполне любезно, но они клонятся к тому, что заключённый должен признать свою вину (не Верховный Совет, а опять-таки несчастный заключённый!). Он должен помолчать, он должен голову склонить, он должен попасть в положение прощённого, а не прощающего! То есть, маня свободой, от него добиваются теперь того, чего раньше не могли вырвать и пытками. Зачем это? Это важно: он должен вернуться на волю робким. А заодно протоколы комиссии представят Истории, что сидели-то в основном виноватые, что уже таких-то зверских беззаконий и не было, как разрисовывают. (Вероятно, и финансовый был расчётец: не будет реабилитации – не будет реабилитационной компенсации[135].) Такое истолкование освобождения не взрывало и самой системы лагерей, не создавало помех новым поступлениям (которые не пресекались и в 1956–1957), никаких не получалось обязательств, что их тоже освободят.
А тех, кто перед комиссией по гордости отказывался признать себя виновным? Тех оставляли сидеть. Не очень было их и мало. (Женщин, не раскаявшихся в Дубравлаге в 1956 году, собрали и отправили в Кемеровские лагеря.)
Скрипникова рассказывает о таком случае. Одна западная украинка имела 10 лет за мужа-бандеровца, от неё потребовали теперь признать, что сидит за мужа-бандита. «Ни, нэ скажу». – «Скажи, на свободу пойдёшь!» – «Ни, нэ скажу. Вин – нэ який нэ бандит, вин – ОУНовец». – «Ну а не хочешь – сиди!» (председатель комиссии – Соловьёв). – Прошло всего несколько дней, и к ней пришёл на свидание едущий с севера муж. У него было 25 лет, он легко признал себя бандитом и помилован. Он не оценил жениной стойкости, а накинулся на нее с упрёками: «Та казала б, шо я – дьявол с хвостом, шо копыта у меня бачила. А яка мини теперь справа с хозяйством та с детьми?»
Напомним, что и Скрипникова отказалась признать себя виновной и осталась ещё три года сидеть.
Так даже эра свободы пришла на Архипелаг в прокурорской мантии.
* * *
Но всё же не пуст был переполох Практических Работников: небывалое сочетание звёзд сошлось на небе Архипелага в 1955–1956 годах. Это были его роковые годы и могли бы стать его последние годы!
Если бы люди, облечённые высшей властью и отягчённые полнотой информации о своей стране, ещё могли бы в эти годы оглянуться, и ужаснуться, и зарыдать? Ведь кровавый мешок за спиной, он весь сочится, он пятнает багрово всю спину! Политических распустили – а бытовиков миллионы кто же напёк? Не производственные ли отношения? не среда ли? Не мы ли сами?.. Не вы ли?
Так к свиньям собачьим надо было отбросить космическую программу! Отложить попечение о морском флоте Сукарно и гвардии Кваме Нкрумы! Хотя бы сесть да затылок почесать: как же нам быть? Почему наши лучшие в мире законы отвергаются миллионами наших граждан? Что заставляет их лезть в это гибельное ярмо, и чем невыносимее ярмо – тем ещё гуще лезут? Да как, чтобы этот поток иссяк? Да может, законы наши – не те, что надо? (А тут бы не обошлось подумать о школе задёрганной, о деревне запущенной и о многом том, что называется просто несправедливостью без всяких классовых категорий.) Да тех, уже попавших, как нам к жизни вернуть? – не дешёвым размахом «ворошиловской» амнистии, а душевным разбором каждого павшего – и дела его, и личности.
Ну, кончать Архипелаг – надо или нет? Или он – навеки? Сорок лет он гнил в нашем теле, – хватит?
Нет, оказывается! Нет, не хватит! Мозговые извилины напрягать – лень, а в душе и вовсе ничего не отзванивает. Пусть Архипелаг ещё на сорок лет останется, а мы займёмся Асуанской плотиной и воссоединением арабов!
Историкам, привлечённым к 10-летнему царствованию Никиты Хрущёва, когда вдруг как бы перестали действовать некие физические законы, к которым мы привыкли; когда предметы стали на диво двигаться против сил поля и против сил тяжести, – нельзя будет не поразиться, как много возможностей на короткое время сошлось в этих руках и как возможности эти использовались словно бы в игру, в шутку, а потом покидались безпечно. Удостоенный первой после Сталина силы в нашей истории – уже ослабленной, но ещё огромной силы, – он пользовался ею, как тот крыловский Мишка на поляне, перекатывая чурбан без цели и пользы. Дано ему было втрое и впятеро твёрже и дальше прочертить освобождение страны – он покинул это, как забаву, не понимая своей задачи, покинул для космоса, для кукурузы, для кубинских ракет, берлинских ультиматумов, для преследования Церкви, для разделения обкомов, для борьбы с абстракционистами.
Ничего никогда он не доводил до конца – и меньше всего дело свободы. Нужно было натравить его на интеллигенцию? – ничего не было проще. Нужно было его руками, разгромившими сталинские лагеря, – лагеря же теперь и укрепить? – это было легко достигнуто. И – когда?
В 1956 году – году XX съезда – уже были изданы первые ограничительные распоряжения по лагерному режиму! Они продолжены в 1957 году – году прихода Хрущёва к полной безраздельной власти.
Но сословие Практических Работников ещё не было удовлетворено. И, чуя победу, оно шло в контратаку: так жить нельзя! Лагерная система – опора советской власти, а она гибнет!
Главное воздействие, конечно, велось негласно – там где-то за банкетным столом, в салоне самолёта и на лодочной дачной прогулке, но и наружу эти действия иногда прорывались – то выступлением «депутата» Б. И. Самсонова на сессии Верховного Совета (декабрь 1958): заключённые-де живут слишком хорошо, они довольны (!) питанием (а должны быть постоянно недовольны…), с ними слишком хорошо обращаются. (И в «парламенте», не признавшем свою прежнюю вину, никто, конечно, Самсонову не отповедал.) То – сокрушительной газетной статьёю о «человеке за решёткой» (1960).
И, поддавшись этому давлению; ни во что не вникнув; не задумавшись, что не увеличилась же преступность за эти пять лет (а если увеличилась, то надо искать причин в государственной системе); не соотнеся эти новые меры со своею же верой в торжественное наступление коммунизма, не изучив дела в подробностях, не посмотрев своими глазами, – этот проведший «всю жизнь в дороге» царь легко подписал наряд на гвозди, быстро сколотившие эшафот в его прежней форме и прочности.
И всё это произошло в тот самый 1961 год, когда Никита сделал ещё один последний лебединый порыв вырвать телегу свободы в облака. Именно в 1961 году – году XXII съезда – был издан указ о смертной казни в лагерях «за террор против исправившихся (то бишь против стукачей) и против надзорсостава» (да его и не было никогда!) и утверждены были пленумом Верховного Суда (июнь 1961) четыре лагерных режима – теперь уже не сталинских, а хрущёвских.
Всходя на трибуну съезда для новой атаки против сталинской тюремной тирании, Никита только-только что попустил завинтить и свою системку не хуже. И всё это искренне казалось ему уместимым и согласуемым!..
Лагеря сегодня – это и есть те лагеря, как утвердила их партия перед XXII съездом. С тех пор такими они и стоят.
Не режимом отличаются они от сталинских лагерей, а только составом заключённых: нет многомиллионной Пятьдесят Восьмой. Но так же сидят миллионы, и так же многие – безпомощные жертвы неправосудия: заметены сюда, лишь только б стояла и кормилась система.
Правители меняются. Архипелаг остаётся.
Он потому остаётся, что этот государственный режим не мог бы стоять без него. Распустивши Архипелаг, он и сам перестал бы быть.
* * *
Не бывает историй безконечных. Всякую историю надо где-то оборвать. По нашим скромным и недостаточным возможностям мы проследили историю Архипелага от алых залпов его рождения до розового тумана реабилитации. На этом славном периоде мягкости и разброда накануне нового хрущёвского ожесточения лагерей и накануне нового Уголовного кодекса сочтём нашу историю оконченной. Найдутся другие историки – те, кто, по несчастью, знают лучше нас лагеря хрущёвские и послехрущёвские.
Да они уже нашлись: это Святослав Караванский и Анатолий Марченко[136]. И будут ещё всплывать во множестве, ибо скоро, скоро наступит в России эра гласности!
Например, книга Марченко даже притерпевшееся сердце старого лагерника сжимает болью и ужасом. А в описании современного тюремного заключения она даёт нам тюрьму ещё более Нового Типа, чем та, о которой толкуют наши свидетели. Мы узнаём, что Рог, второй рог тюремного заключения (Часть Первая, глава 12), взмыл ещё круче, вкололся в арестантскую шею ещё острей. Сравнением двух зданий Владимирского централа – царского и советского – Марченко вещественно объясняет нам, почему не состаивается аналогия с царским периодом русской истории: царское здание сухое и тёплое, советское – сырое и холодное (в камере мёрзнут уши! и никогда не снимаются бушлаты), царские окна заложены советскими кирпичами вчетверо – да не забудьте намордники!
*
