* *
Однако Марченко описывает только Дубравлаг, куда ныне стянуты политические со всей страны. Ко мне же стёкся материал по лагерям бытовым, из разных мест – и перед авторами писем я в долгу, не должен смолчать. И в долгу вообще перед бытовиками: я мало уделил им во всей толще пройденной книги.
Итак, постараюсь изложить главное, что мне известно о положении в современных лагерях.
Да каких «лагерях»? Лагерей-то нет, вот в чём важная новинка хрущёвских лет! От этого кошмарного сталинского наследия мы избавились! Порося перекрестили в карася, и вместо лагерей у нас теперь… колонии (метрополия – колонии, туземцы живут в колониях, так ведь и должно быть?). И стало быть, уже не ГУЛАГ, а ГУИТК (ну да памятливый читатель удержал, что и так он назывался когда-то, всё уже было). Если добавить, что и МВД у нас теперь нет, а только МООП, то признаем, что заложены все основы законности и не о чем шум поднимать[137].
Так вот, режимы введены с лета 1961 года такие: общий – усиленный – строгий – особый (без «особого» мы никуда с 1922 года…). Выбор режима производится приговаривающим судом «в зависимости от характера и тяжести преступления, а также (якобы) от личности преступника». Но проще и короче: пленумами Верховных судов республик разработаны перечни статей Уголовного кодекса, по которым и видно, кого куда совать. Это – впредь, это – свежеосуждаемых. А то живое население Архипелага, кого хрущёвская предсъездовская реформа застигла на Архипелаге – в «зазонном содержании», безконвойными и на облегчённом режиме? Тех «рассмотрели» местные народные суды по перечням статей (ну может быть, ещё по ходатайствам местных оперов) – и рассовали по четырём режимам[138].
Эти метания так легки и веселы на верхней палубе! – вправо руль на девяносто! влево руль на девяносто! – но каковы они грудным клеткам в немом и тёмном трюме? Года 3–4 назад сказали: обзаводитесь семьями, домами, плодитесь и живите – вас уже греет солнце наступающего коммунизма. Ничего плохого вы с тех пор не совершили, вдруг – лай собак, хмурые цепи конвоиров, перекличка по делам, и семья ваша осталась в недостроенном доме, а вас угоняют за какую-то новую проволоку. «Гражданин начальник, а – хорошее поведение?.. Гражданин начальник, а – добросовестный труд?..» Кобелю под хвост ваше хорошее поведение! Кобелю под хвост ваш добросовестный труд!..
Какая, какая ответственная администрация на земле допустит вот такие повороты и прыжки? Разве только в нарождающихся африканских государствах…
Что за мысль руководила реформой 1961 года – истинная, не показная? (Показная – «добиться лучшего исправления».) По-моему, вот какая: лишить заключённого материальной и личной независимости, невыносимой для Практических Работников, поставить его в положение, когда на его желудке отзывалось бы одно движение пальца Практического Работника, – то есть сделать зэка вполне управляемым и подчинённым. Для этого надо было: прекратить массовую безконвойность (естественную жизнь людей, осваивающих дикие места), всех загнать в зону, сделать основное питание недостаточным, пресечь подсобные его средства: заработок и посылки.
А посылка в лагере – это не только пища. Это – всплеск моральный, это – кипучая радость, руки трясутся: ты не забыт, ты не одинок, о тебе думают! Мы в наших каторжных Особлагерях могли получать неограниченное число посылок (их вес – 8 килограммов – был общепочтовым ограничением). Хотя получали их далеко не все и неравномерно, но это неизбежно повышало общий уровень питания в лагере, не было такой смертной борьбы. Теперь введено и ограничение веса посылки – 5 кг – и жестокая шкала: в год не более шести-четырёх-трёх-двух посылок соответственно по режимам. То есть на самом льготном общем режиме человек может получить раз в два месяца пять килограммов, куда входят и упаковка и, может быть, что-то из одежды, – и значит, меньше 2 кг в месяц на все виды еды! А при режиме особом – 600 грамм в месяц…[139]
Да если б их-то давали!.. Но и эти жалкие посылки разрешаются лишь тем, кто отсидел более половины срока. И чтобы не имел никаких «нарушений» (чтобы нравился оперу, воспитателю, надзирателю и надзирателеву поросёнку)! И обязательно 100 % производственного выполнения. И обязательное участие в «общественной жизни» колонии (в тех тощих концертах, о которых пишет Марченко; в тех насильственных спартакиадах, когда человек падает от слабости; или хуже – в подручных надзорсостава).
Поперхнёшься и той посылкой! За этот ящичек, собранный твоими же родственниками, – требуют ещё душу твою!
Читатель, очнитесь! Мы историю – кончили, мы историю уже захлопнули. Это – сейчас, сегодня, когда ломятся наши продуктовые магазины (хотя бы в столице), когда вы искренне отвечаете иностранцам, что наш народ вполне насытился. А наших оступившихся (а часто ни в чём не виноватых, вы же поверили наконец в мощь нашего правосудия!) соотечественников исправляют голодом вот так! Им снится – хлеб!
(Ещё заметим, что самодурству лагерных хозяев предела нет, контроля нет! Наивные родственники присылают бандероль – с газетами или с лекарствами. И бандероль засчитывают как посылку! – очень много случаев таких, из разных мест пишут. Начальник режима срабатывает как робот с фотоглазом: штука! А посылку, пришедшую следом, – отправляют назад.)
Зорко следится также, чтоб ни кусочек съедобный не был передан зэку и при свидании! Надзиратели видят свою честь и свой опыт в том, чтоб такого не допустить. Для этого приезжающих вольных женщин обыскивают, обшаривают перед свиданием! (Ведь Конституцией же это не запрещено! Ну, не хочет – пусть уезжает не повидавшись.)
Ещё плотней заложен путь приходу денежных поступлений в колонию: сколько бы ни прислано было родственниками, всё это зачисляется на лицевой счёт «до освобождения» (то есть государство безпроцентно берёт у зэка взаймы на 10 и 25 лет). И сколько бы ни заработал зэк – он этих денег тоже не увидит.
Хозрасчёт такой: труд заключённого оплачивается в 70 % от соответственной зарплаты вольного (а – почему? разве его изделия пахнут иначе? Если б это было на Западе, это называлось бы эксплуатацией и дискриминацией). Из оставшегося вычитается 50 % в пользу колонии (на содержание зоны, Практических Работников и собак). Из следующего остатка вычитается за харчи и обмундирование (можно себе представить, почём идёт баланда с рыбьими головами). И последний остаток зачисляется на лицевой счёт «до освобождения». Использовать же в лагерном ларьке заключённый может в месяц соответственно по режимам: 10–7–5–3 рубля. (Но из Калика́ток Рязанской области жалуются, что за всеми вычетами даже этих 5 рублей у людей не осталось – на ларёк не хватило.) А вот сведения из правительственной газеты «Известия» (ещё в льготное время, март 1960, и рубли ещё дутые, сталинские): ленинградская девушка Ирина Папина, которая до нарывов по всем пальцам корчевала пни, стаскивала камни, разгружала вагоны, заготовляла дрова, зарабатывала… 10 рублей в месяц (хрущёвский рубль – один в месяц).
А дальше идёт «режимное оформление» самого ларька, пересечённое с равнодушием торговцев. По выворотному свойству колониального режима (ведь так теперь правильно будет говорить вместо «лагерного»? Языковеды, как быть, если острова сами переименовались в колонии?..) ларёк-льгота превращается в ларёк-наказание, в то слабое место зэка, по которому его бьют. Почти в каждом письме, из колоний сибирских и архангельских, пишут об этом: ларьком наказывают! ларька лишают за каждый мелкий проступок. Там за опоздание в подъёме на три минуты лишался ларька на три месяца (это называется у зэков «удар по животу»). Там не успел письмо кончить к вечернему обходу – на месяц лишили ларька. Там лишили потому, что «язык не так подвешен». А из устьвымской колонии строгого режима пишут: «что ни день, то серия приказов на лишение ларька – на месяц, на два, на три. Каждый четвёртый человек имеет нарушения. А то бухгалтерия за текущий месяц забыла тебе начислить, пропустила в списке, – уж это пропало». (Другое дело – в карцер сразу не посадили, это и за прошлое не пропадёт.)
Старого зэка, пожалуй, не удивишь. Обычные черты безправия.
Ещё пишут: «дополнительно два рубля в месяц могут быть выписаны за трудовые успехи. Но чтоб их получить, надо совершить на производстве героический поступок».
Вы подумайте только, как высоко ценится труд в нашей стране: за выдающиеся трудовые успехи – два рубля в месяц (и то – с собственного твоего счёта).
Вспоминают и норильскую историю, правда 1957 года, – ещё при блаженной передышке: какие-то неизвестные зэки съели любимую собаку распорядителя кредита Воронина, и за это в наказание семь месяцев (!) весь лагерь «летел без зарплаты».
Очень реально, очень по-островному.
Возразит Историк-Марксист: это анекдотический случай, зачем о нём? А нарушитель, сами сказали, только каждый четвёртый. Значит, веди себя примерно, и даже на строгом режиме тебе обез печены три рубля в месяц – килограмм сливочного масла почти.
Как бы не так! Вот повезло этому Историку с его «лотереей» (да и статейки писал очень правильные) – не побывал в лагере. Это хорошо, если в ларьке есть хлеб, дешёвые конфеты и маргарин. А то хлеб – 2–3 раза в месяц. А конфеты – только дорогие. Какое там сливочное масло, какой там сахар! – если торговец будет ретив (но он не будет), так есть Руководство – ему подсказать. Зубной порошок, паста, щётки, мыло, конверты (да и то не везде, а уж писчую бумагу – нигде, ведь на ней жалобы пишут!), дорогие папиросы – вот ассортимент ларька. Да не забудьте, дорогой читатель, что это – не тот ларёк на воле, который каждое утро открывает свои створки, и вы можете взять сегодня на 20 копеек и завтра на 20 копеек, нет! У нас так: на 2 дня в месяц откроется этот ларёк, ты простой в очереди три часа, да, зайдя (товарищи из коридора торопят), набирай сразу на все свои рубли – потому что их нет у тебя на руках, этих рублей, а сколько в ведомости стоит, столько набирай сразу: бери десять пачек папирос, бери четыре тюбика пасты!
И остаётся бедному зэку норма – его туземная колониальная норма (а колония-то – за Полярным кругом): хлеба – 700 граммов, сахара – 13, жиров – 19, мяса – 50, рыбы – 85. (Да это только цифры! – и мясо и рыба придут такие, что тут же половину отрежут и выбросят). Это – цифры, а в миске их не может быть, не бывает. Баланду свою описывают с Усть-Неры так: «пойло, которое не всякая колхозная скотина будет есть». Из Норильска:
«магара и сечка господствуют по сегодняшний день». А ещё есть и стол штрафников: 400 г хлеба
