и продолжали.

— Беломорканал (1932), Волгоканал (1936), Волгодон

(1952);

— ж–д Котлас—Воркута, ветка на Салехард;

— ж–д Рикасиха—Молотовск[373];

— ж–д Салехард—Игарка (брошена);

— ж–д Лальск—Пинюг (брошена);

— ж–д Караганда—Моинты—Балхаш (1936);

— ж–д по правому берегу Волги у Камышина;

— ж–д рокадные вдоль финской и персидской границ;

— ж–д вторые пути Сибирской магистрали (1933–35 годы,

около 4000 км);

— ж–д Тайшет—Лена (начало БАМа);

— ж–д Комсомольск—Совгавань;

— ж–д на Сахалине от ст. Победино на соединение с японской сетью;

— ж–д к Улан–Батору[374] и шоссейные дороги в Монголии;

— автотрасса Москва—Минск (1937–38);

— автотрасса Ногаево—Атка—Нера;

— постройка Куйбышевской ГЭС;

— постройка Нижнетуломской ГЭС (близ Мурманска);

— постройка Усть–Каменогорской ГЭС;

— постройка Балхашского медеплавильного комбината

(1934–35);

— постройка Соликамского бумкомбината;

— постройка Березниковского химкомбината;

— постройка Магнитогорского комбината (частично);

— постройка Кузнецкого комбината (частично);

— постройка заводов, мартенов;

— постройка Московского государственного университета

им. М.В.Ломоносова (1950–53, частично);

— строительство города Комсомольска–на–Амуре;

— строительство города Совгавани;

— строительство города Магадана;

— весь Дальстрой;

— строительство города Норильска;

— строительство города Дудинки;

— строительство города Воркуты;

— строительство города Молотовска (Северодвинска,

с 1935);

— строительство города Дубны;

— строительство порта Находки;

— нефтепровод Сахалин—материк;

— постройка почти всех объектов атомной промышленности;

— добыча радиоактивных элементов (уран и радий — под

Челябинском, Свердловском, Турой);

— работа на разделительных и обогатительных заводах

(1945–48);

— добыча радия в Ухте; нефтеобработка на Ухте, получение тяжёлой воды;

— угледобыча в бассейнах Печорском, Кузнецком, месторождениях Карагандинском, Сучанском и др.

— рудодобыча в Джезказгане, Южной Сибири, БурятМон–голии, Шории, Хакасии, на Кольском полуострове;

— золотодобыча на Колыме, Чукотке, в Якутии, на острове Вайгач, в Майкаине (Баян–Аульского района Павлодарской области);

— добыча апатитов на Кольском полуострове (с 1930);

— добыча плавикового шпата в Амдерме (с 1936);

— добыча редких металлов (месторождение «Сталинское»,

Акмолинской области, до 50–х годов);

— лесозаготовки для экспорта и внутренних нужд страны. Весь европейский русский Север и Сибирь. Бесчисленных лесоповальных лагпунктов мы перечислить не в силах, это половина Архипелага. Убедимся с первых же наименований: лагеря по реке Коин; по реке Уфтюге Двинской; по реке Нем, притоке Вычегды (высланные немцы); на Вычегде близ Рябова; на Северной Двине близ Черевкова; на Малой Северной Двине близ Аристова…

Да возможно ли составить такой список?.. На каких картах или в чьей памяти сохранились эти тысячи временных лесных лагучастков, разбитых на год, на два, на три, пока не вырубили ближнего лесу, а потом снятых начисто? Да почему только лесозаготовки? А полный список всех островков Архипелага, когда–либо бывших над поверхностью, — знаменитых устойчивых по десяткам лет лагерей и кочующих точек вдоль строительства трасс, и могучих отсидочных централов, и лагерных палаточно–жердевых пересылок? И разве взялся бы кто–нибудь нанести на такую карту ещё и КПЗ? ещё и тюрьмы каждого города (а их там по несколько)? Ещё и сельхозколонии с их покосными и животноводческими подкомандировками? Ещё и мелкие промколонии, как семячки засыпавшие города? А Москву да Ленинград пришлось бы отдельно крупно вычерчивать. (Не забыть лагучасток в полукилометре от Кремля — начало строительства Дворца Советов.) Да в 20–е годы Архипелаг был один, а в 50–е— совсем другой, совсем на других местах. Как представить движение во времени? Сколько надо карт? А Ныроблаг, или Усть–Вымлаг, или Соликамские или Потьмин–ские лагеря должны быть целой областью заштрихованной — но кто из нас и те границы обошёл?

Надеемся мы всё же увидеть и такую карту[375].

— Погрузка леса на пароходы в Карелии (до 1930. После

призывов английской печати не принимать леса, груженного заключёнными, — зэков спешно сняли с этих работ и убрали в глубь Карелии);

— поставки фронту во время войны (мины, снаряды, упаковка к ним, шитьё обмундирования);

— строительство совхозов Сибири и Казахстана…

И даже упуская все 20–е годы и производство домзаков, исправдомов, исправтруддомов — чем занимались, что изготовляли четверть столетия (1929–1953) сотни промколоний, без которых нет приличного города в стране?

А что вырастили сотни и сотни сельхозколоний?

Легче перечислить, чем заключённые никогда не занимались: изготовлением колбасы и кондитерских изделий.

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ. ДУША И КОЛЮЧАЯ ПРОВОЛОКА

Говорю вам тайну: не все мы умрём, но все изменимся.

Первое послание к Коринфянам,

15:51

Глава 1. ВОСХОЖДЕНИЕ

А годы идут…

Не частоговоркой, как шутят в лагере, — «зима–лето, зима–лето», а— протяжная осень, нескончаемая зима, неохотливая весна, и только лето короткое. На Архипелаге — короткое лето.

Даже один год— у–у–у, как это долго! Даже в одном году сколько ж времени тебе оставлено думать. Уж триста тридцать–то раз в году ты потолчёшься на разводе и в моросящий слякотный дождичек, и в острую вьюгу, и в ядрёный неподвижный мороз. Уж триста тридцать–то дней ты поворочаешь постылую чужую работу с незанятой головой. И триста тридцать вечеров пожмёшься мокрый, озябший на съёме, ожидая, пока конвой соберётся с дальних вышек. Да проходка туда. Да проходка назад. Да склонясь над семьюстами тридцатью мисками баланды, над семьюстами тридцатью кашами. Да на вагонке твоей, просыпаясь и засыпая. Ни радио, ни книги не отвлекут тебя, их нет, и слава Богу.

И это— только один год. А их— десять. Их— двадцать пять…

А ещё когда в больничку сляжешь дистрофиком, — вот там тоже хорошее время — подумать.

Думай. Выводи что–то и из беды.

Всё это бесконечное время ведь не бездеятельны мозг и душа заключённых. Они издали в массе похожи на копошащихся вшей, но ведь они— венец творения, а? Ведь когда–то и в них вдохнута была слабенькая искра Божья. Так что теперь стало с ней?

Считалось веками: для того и дан преступнику срок, чтобы весь этот срок он думал над своим преступлением, терзался, раскаивался и постепенно бы исправлялся.

Но угрызений совести не знает Архипелаг ГУЛАГ! Из ста туземцев — пятеро блатных, их преступления для них не укор, а доблесть, они мечтают впредь совершать их ещё ловчей и нахальней. Раскаиваться им — не в чем. Ещё пятеро— брали крупно, но не у людей: в наше время крупно взять можно только у государства, которое само–то мотает народные деньги без жалости и без разумения, — так в чём такому типу раскаиваться? Разве в том, что возьми больше и поделись — и остался бы на свободе? А ещё у восьмидесяти пяти туземцев — и вовсе никакого преступления не было. В чём раскаиваться? В том, что думал то, что думал? (Впрочем, так задолбят и задурят иного, что раскаивается — какой он испорченный… Вспомним отчаяние Нины Перегуд, что она недостойна Зои Космодемьянской.) Или в безвыходном положении сдался в плен? В том, что при немцах поступил на работу вместо того, чтобы подохнуть от голода? (Впрочем, так перепутают дозволенное и запрещённое, что иные терзаются: лучше б я умер, чем зарабатывал этот хлеб.) В том, что, бесплатно работая в колхозе, взял с поля накормить детей? Или с завода вынес для того же?

Нет, ты не только не раскаиваешься, но чистая совесть как горное озеро светит из твоих глаз. (И глаза твои, очищенные страданием, безошибочно видят всякую муть в других глазах, например — безошибочно различают стукачей. Этого видения глазами правды за нами не знает ЧКГБ— это наше «секретное оружие» против неё, в этом плошает перед нами ГБ.)

В нашем почти поголовном сознании невиновности росло главное отличие нас — от каторжников Достоевского, от каторжников П.Якубовича. Там— сознание заклятого отщепенства, у нас — уверенное понимание, что любого вольного вот так же могут загрести, как и меня; что колючая проволока разделила нас условно. Там у большинства— безусловное сознание личной вины, у нас— сознание какой–то многомиллионной напасти.

А от напасти — не пропасти. Надо её пережить.

Не в этом ли причина и удивительной редкости лагерных самоубийств? Да, редкости, хотя каждый отсидевший, вероятно, вспомнит случай самоубийства. Но ещё больше он вспомнит побегов. Побегов–то было наверняка больше, чем самоубийств. (Ревнители социалистического реализма могут меня похвалить: провожу оптимистическую линию.) И членоповреждений было гораздо больше, чем самоубийств, — но это тоже действие жизнелюбивое, простой расчёт: пожертвовать частью для спасения целого. Мне даже представляется, что самоубийств в лагере было статистически, на тысячу населения, меньше, чем на воле. Проверить этого я не могу конечно.

Ну вот вспоминает Скрипникова, как в 1931 в Медвежье–горске в женской уборной повесился мужчина лет тридцати — и повесился–то в день освобождения! — так, может, из отвращения к тогдашней воле? (За два года перед тем его бросила жена, но он тогда не повесился.)— Ну вот в клубе центральной усадьбы Буреполома повесился конструктор Воронов. — Коммунист и партработник Арамович, пересидчик, повесился в 1947 на чердаке мехзавода в Княж–Погосте. — В Краслаге в годы войны литовцы, доведенные до полного отчаяния, а главное — всей жизнью своей не подготовленные к советской жестокости, шли на стрелков, чтобы те их застрелили. — В 1949 в следственной камере во Владимире–Волынском молодой парень, сотрясённый следствием, уже было повесился, да однокамерник Павло Бара–нюк его вынул. — На Калужской заставе бывший латышский офицер, лежавший в стационаре санчасти, крадучись стал подниматься по лестнице — она вела в ещё недостроенные пустые этажи. Медсестра–зэчка хватилась его и бросилась вдогонку. Она настигла его в открытом балконном проёме 6–го этажа. Она вцепилась в его халат, но самоубийца отделился от халата, в одном белье поспешно вступил в пустоту— и промелькнул белой молнией на виду у оживлённой Большой Калужской улицы в солнечный летний день. — Немецкая коммунистка Эми, узнав о смерти мужа, вышла из барака на мороз неодетая, простудиться. — Англичанин Келли во Владимирском ТОНе виртуозно перерезал вены при открытой двери камеры и надзирателе на пороге. (Оружие его было — кусочек эмали, отколупнутый от умывальника. Келли припрятал его в ботинке, ботинок стоял у кровати. Келли спустил с кровати одеяло, прикрыл им ботинок, достал эмаль и под одеялом перерезал вену на руке.)

Повторяю, ещё многие могут рассказать подобные случаи — а всё–таки на десятки миллионов сидевших их будет немного. Даже среди этих примеров видно, что большой перевес самоубийств падает на иностранцев, на западников: для них переход на Архипелаг— это удар оглушительнее, чем для нас; вот они и кончают. И ещё — на благонамеренных (но не на твердо–челюстных). Можно понять, ведь у них в голове всё должно смешаться и гудеть, не переставая. Как устоишь? (Зоя Залесская, польская дворянка, всю жизнь отдавшая «делу коммунизма» путём службы в советской разведке, на следствии трижды кончала с собой: вешалась— вынули, резала вены — помешали, скакнула на подоконник 7–го этажа— дремавший следователь успел схватить её за платье. Трижды спасли, чтобы расстрелять.)

А вообще: как верно истолковать самоубийство? Вот Анс Бернштейн настаивает, что самоубийцы— совсем не трусы, что для этого нужна большая сила воли. Он сам свил верёвку из бинтов и душился, поджав ноги. Но в глазах появлялись зелёные круги, в ушах звенело — и он