на 20 копеек и завтра на 20 копеек, нет! У нас так: на 2 дня в месяц откроется этот ларёк, ты простой в очереди три часа, да, зайдя (товарищи из коридора торопят), набирай сразу на все свои рубли — потому что их нет у тебя на руках, этих рублей, а сколько в ведомости стоит, столько набирай сразу: бери десять пачек папирос, бери четыре тюбика пасты!
И остаётся бедному зэку норма — его туземная колониальная норма (а колония–то— за Полярным кругом): хлеба— 700 граммов, сахара— 13, жиров— 19, мяса— 50, рыбы — 85. (Да это только цифры! — и мясо и рыба придут такие, что тут же половину отрежут и выбросят). Это — цифры, а в миске их не может быть, не бывает. Баланду свою описывают с Усть–Неры так: «пойло, которое не всякая колхозная скотина будет есть». Из Норильска: «магара и сечка господствуют по сегодняшний день». А ещё есть и стол штрафников: 400 г хлеба и один раз в день горячее.
Правда, на Севере для «занятых на особо тяжёлых работах» выписывают некое дополнительное питание. Но, уже зная острова, знаем мы, как в тот список трудно попасть (не всё тяжёлое есть «особо тяжёлое») и что губит «большая пайка»… Вот Пичугин, «пока был пригоден, намывал по 40 кг золота за сезон, перетаскивал задень на плечах по 700–800 шпал, — но на 13–м году заключения стал инвалидом— и переведен на униженную норму питания». Неужели, спрашивает, у такого человека стал меньше размер желудка?
А мы вот как спросим: этот один Пичугин своими сорока килограммами золота — сколько дипломатов содержал? Уж посольство в Непале — всё полностью! А у них там — не униженная норма?
Из разных мест пишут: общий голод, всё впроголодь. «У многих язвы желудка, туберкулёз». Иркутская область: «У молодёжи— туберкулёз, язва желудка». Рязанская область: «Много туберкулёзников».
И уж вовсе запрещается что–либо своё варить или жарить, как это разрешалось в Особлагах. Да и— из чего?..
Вот та древняя мера — Голод, — какой достигнута управляемость нынешних туземцев.
А ко всему тому — работа, с нормами увеличенными: ведь с тех пор «производительность» (человеческих мускулов) выросла. Правда, день— 8–часовой. Те же бригады: зэк погоняет зэка. В Каликатках убедили 2–ю группу инвалидов идти на работу, обещая за то применить к ним «двух–третное» освобождение, — и безрукие, безногие кинулись занимать посты 3–й инвалидной группы— а тех погнали на общие.
Но если не хватает всем работы, но если короток рабочий день, но если, увы, не заняты воскресенья, если труд–чародей отказывается нам перевоспитать эти отбросы, — то ведь ещё остаётся у нас Чародей — режим!
Пишут с Оймякона и из Норильска, с режима особого и с режима усиленного: всякие собственные свитеры, душегрейки, тёплые шапки, уж о шубах нечего и говорить— отбираются! (Это 1963 год! 46–й год эры Октября!) «Не дают тёплого белья и не дают ничего тёплого надеть под страхом карцера» (Крас–лаг, Решёты). «Отобрали всё, кроме нательного белья. Выдали: кителёк х/б, телогрейку, бушлат, шапку–сталинку без меха. Это на Индигирке, в Оймяконском районе, где сактированный день— 51°».
Правда забыть? После Голода кто ещё может лучше управить живое существо? Да Холод конечно. Холод.
Особенно хорошо воспитывает особняк— особый режим, там, где «ООРы и майоры» по новой лагерной поговорке. (OOP— Особо–Опасный Рецидивист, штамп местного суда[532].) Прежде всего введено полосатое рубище: шапочка «домиком», брючки и пиджачок — широкополосые, синие с белым, как из матрасного материала. Это придумали наши тюремные мыслители, юристы Нового Общества, — они придумали это на пятом десятилетии Октября! в двух третях XX века! на пороге коммунизма! — одеть загнанных своих преступников в клоунские шкуры. (Изо всех писем видно, что эта полосатость раздосадовала и уязвила сегодняшних двадцатипятилетников.)
Вот ещё об особом режиме: бараки в решётках и на замках; бараки подгнивают, зато построен кирпичный вместительный БУР (хотя, кроме чифиря, в лагере не осталось и нарушений: нет ни скандалов, ни драк, ни даже карт). По зоне — передвижение в строю, да так, чтобы в струночку, иначе не впустят, не отпустят. Если надзиратель выследит в строю курение — бросается своей разжиревшей фигурой на жертву, сбивая с ног, вырывает окурок, тащит в карцер. Если не вывели на работу — не вздумай прилечь отдохнуть: на койку смотри как на выставку и не притрагивайся до отбоя. В июне 1963 поступил приказ выполоть вокруг бараков траву, чтоб и там не лежали. А где трава ещё осталась— дощечка с надписью: лежать запрещается (Иркутская область).
Боже, как знакомо! Где это мы читали? Где это мы совсем недавно слышали о таких лагерях? Да не бериевские ли Особ–лаги? Особ — Особ…
Особый режим под Соликамском: «малейший шумок — в кормушку суют стволы автоматов».
И конечно, везде любой произвол с посадкою в ШИЗО. Поручили Ивакину грузить автомашину плитами (каждая — 128 кг) в одиночку. Он отказался. Получил 7 суток.
В мордовском лагере в 1964 один молодой зэк узнал, что, кажется, в Женеве и, кажется, в 1955 году подписано соглашение о запрещении принудительного труда в местах заключения, — и отказался от работы! Получил за свой порыв — 6 месяцев одиночки.
Всё это и есть — геноцид, пишет Караванский.
А левые лейбористы возьмутся назвать это иначе? (Боже мой, не цепляйте вы левых лейбористов! Ведь если они останутся нами недовольны— погибла наша репутация!..)
Но что ж всё мрачно да мрачно? Для справедливости дадим оценить режим молодому Практическому Работнику, выпускнику Тавдинского училища МВД (1962): «Раньше (до 1961) на лекциях по десять надзирателей стояло — не могли справиться.
Сейчас— муху слышно, друг другу делают замечания. Боятся, чтоб их не перевели на более строгий режим. Работать стало гораздо легче, особенно после Указа (о расстреле). Уже к паре применили. А то, бывало, придёт на вахту с ножиком: берите, я гада убил… Как работать?»
Конечно, чище стал воздух. Подтверждает это и учительница колониальной школы: «За хихиканье во время политбе–сед— лишение досрочного освобождения. Но если ты актив, то будь хоть хам из хамов, лишь следи, чтобы другой не бросил окурка, не был в шапке, — и тебе работа легче, и характеристика лучше, и окажут потом помощь в прописке».
Совет Коллектива, Секция Внутреннего Порядка (от Марченко узнаём расшифровку: Сука Вышла Погулять) — это как бы дружинники, у них красная повязка: не проходи мимо нарушений! Помогай надзирателям! А Совет имеет право ходатайствовать о наказаниях] У кого «статья третйтся» (применимы две трети) или «половинится» — непременно надо идти помогать СВП, иначе не получишь «условно–досрочного». У кого «статья глухая»— не идут, им ненужно. И.А.Алексеев пишет: «основная масса предпочитает медленную казнь, но в эти советы и секции не идёт».
А мы уже начинаем воздух ощущать, правда? Общественная деятельность в лагере! Какие лучшие чувства она воспитывает (холуйство, донос, отталкивание соседа)— вот и светлая лестница, ведущая в небо исправления. Но и как же она скользка!
Вот из Тираспольского ИТК–2 жалуется Олухов (коммунист, директор магазина, сел за злоупотребление): выступил на слёте передовиков производства, кого–то разоблачал, «призывал заблудившихся сынов Родины к добросовестному труду», зал ответил громкими аплодисментами. А когда сел на свою скамейку, к нему подошёл зэк и сказал: «Если бы ты, падло, выступил так 10 лет назад, я б тебя зарезал прямо на трибуне. А сейчас законы мешают, за тебя, суку, расстрел дадут».
Чувствует читатель, как всё диалектически взаимосвязано, единство противоположностей, одно переходит в другое? — с одной стороны, бурная общественная деятельность, с другой — опирается на расстрельный Указ? (А сроки чувствует читатель? «10 лет назад»— и всё там же человек. Прошла эпоха— и нет эпохи, а он всё там же…)
Тот же Олухов рассказывает и о заключённом Исаеве, бывшем майоре (Молдавия, ИТК–4). Исаев был «непримирим к нарушителям режима, выступал на Совете Коллектива против конкретных заключённых», то есть требуя им наказаний и отмены льгот. И что же? «На другую ночь у него пропал яловый военный сапог— один из пары. Он надел ботинки— но на следующую ночь пропал и один ботинок». Вот какие недостойные формы борьбы применяет загнанный классовый враг в наше время!..
Конечно, общественная жизнь — это острое явление и им надо умело руководить. Бывают случаи и совершенно разлагающие заключённых, как, например, с Ваней Алексеевым. — Назначили первое общелагерное собрание на 20 часов. Но и до 22 часов играл оркестр, а собрание не начиналось, хотя офицеры сидели на сцене. Алексеев попросил оркестр «отдохнуть», а начальство— ответить, когда будет собрание. Ответ: не будет. Алексеев: в таком случае мы, арестанты, сами проведём собрание на тему о жизни и времени. Арестанты загудели о своём согласии, офицеры сбежали со сцены. Алексеев вышел с тетрадкой на трибуну и начал с культа личности. Но несколько офицеров налетели, отняли трибуну, выворачивали лампочки и сталкивали тех заключённых, которые успели забраться сюда. Надзирателям было приказано арестовать Алексеева, но Алексеев сказал: «Граждане надзиратели, ведь вы комсомольцы. Вы слышали — я говорил правду, на кого ж вы руку поднимаете — на совесть ленинской идеи?» Всё же арестовали бы и совесть идеи, но зэки–кавказцы взяли Алексеева в свой барак и тем на одну ночь спасли от ареста. Потом он отсидел карцер, а после карцера оформили его выступление как антисоветское. Совет Коллектива ходатайствовал перед администрацией об изоляции Алексеева за антисоветскую агитацию. На основании этого ходатайства администрация обратилась в нарсуд — и дали Алексееву 3 года крытой тюрьмы.
Для верного направления умов очень важны установленные в нынешних колониях еженедельные политзанятия. Их проводят начальники отрядов (200–250 человек), офицеры. Избирается каждый раз определённая тема, ну например: гуманизм нашего строя, превосходство нашей системы, успехи социалистической Кубы, пробуждение колониальной Африки. Эти вопросы живо захватывают туземцев и помогают им лучше выполнять колониальный режим и лучше работать. (Конечно, не все понимают правильно. Из Иркутска: «В голодном лагере нам говорят об изобилии в стране продуктов. Говорят о внедрении механизации повсюду, а мы на производстве только и видим кайло, лопату, носилки, да применяем горб».)
На одном политзанятии Ваня Алексеев ещё прежде того собрания учудил так. Попросил слова и сказал: «Вы — офицеры МВД, а мы, заключённые, — преступники времён культа личности, мы с вами— враги народа и теперь должны самоотверженным трудом заслужить прощение советского народа. И я серьёзно предлагаю вам, гражданин майор, взять курс на коммунизм!» Записали ему вдело «нездоровые антисоветские настроения».
Письмо этого Алексеева из УстьВымлага— обширно, бумага истирается и строчки блеклые, 6 часов я его разбирал. И чего там только нет!
