проповеди, что «уже заплатили кровью мученичества многие смелые церковные проповедники… Вы наложили руку на церковное достояние, собранное поколениями верующих людей, и не задумались нарушить их посмертную волю». (Наркомы, конечно, послания не читали, а управделы вот уж хохотали: нашёл, чем корить, — посмертная воля! Да с… мы хотели на наших предков! — мы только на потомков работаем.) «Казнят епископов, священников, монахов и монахинь, ни в чём не повинных, а просто по огульному обвинению в какой–то расплывчатой и неопределённой контрреволюционности». Правда, с подходом Деникина и Колчака остановились, чтоб облегчить православным защиту революции. Но едва Гражданская война стала спадать — снова взялись за Церковь, и вот прокатилось по Трибуналам, и в 1920 ударили и по Троице–Сергие–вой лавре, добрались до мощей этого шовиниста Сергия Радонежского, перетряхнули их в московский музей.
Патриарх цитирует Ключевского: «Ворота лавры Преподобного затворятся и лампады погаснут над его гробницей только тогда, когда мы растратим без остатка весь духовный нравственный запас, завещанный нам нашими великими строителями земли Русской, как Преподобный Сергий». Не думал Ключевский, что эта растрата совершится почти при его жизни.
Патриарх просил приёма у Председателя Совета Народных Комиссаров, чтоб уговорить не трогать лавру и мощи, ведь отделена же Церковь от государства! Отвечено было, что Председатель товарищ
Ленин занят обсуждением важных дел и свидание не может состояться в ближайшие дни.
Ни — в позднейшие.
И был циркуляр Наркомюста (25 августа 1920) о ликвидации всяких вообще святых мощей, ибо именно они затрудняли нам светоносное движение к новому справедливому обществу.
Следуя дальше за выбором Крыленки, оглядим и рассмотренное в Верхтрибе (так мило сокращают они между собой, а для нас–то, букашек, как рявкнут: встать! Суд идёт!).
Дело «Тактического центра» (16–20 августа 1920) — 28 подсудимых и ещё сколько–то обвиняемых заочно по недоступности.
Голосом, ещё не охрипшим в начале страстной речи, весь осветлённый классовым анализом, поведывает нам Верховный Обвинитель, что кроме помещиков и капиталистов «существовал и продолжает существовать ещё один общественный слой, над социальным бытием которого давно задумываются представители революционного социализма. …Этот слой — так называемой интеллигенции… В этом процессе мы будем иметь дело с судом истории над деятельностью русской интеллигенции» и с судом революции над ней (стр. 34).
Специальная узость нашего исследования не даёт возможности охватить, как же именно задумывались представители революционного социализма над судьбой так называемой интеллигенции и что же именно они для неё надумали? Однако нас утешает, что материалы эти опубликованы, всем доступны и могут быть собраны с любой подробностью. Поэтому лишь для ясности общей обстановки в Республике напомним мнение Председателя Совета Народных Комиссаров тех лет, когда все эти трибунальские заседания происходят.
В письме Горькому 15 сентября 1919 (мы его уже цитировали) Владимир Ильич отвечает на хлопоты Горького по поводу арестов интеллигенции и об основной массе тогдашней русской интеллигенции («околокадетской») пишет: «на деле это не мозг нации, а говно»[100]. В другой раз он говорит Горькому: «это её [интеллигенции] будет вина, если мы разобьём слишком много горшков… Если она ищет справедливости— почему она не идёт к нам?.. Мне от интеллигенции и попала пуля»[101] (то есть от Каплан).
Об интеллигенции он выражался: «гнило–либеральная»; «благочестивая»; «разгильдяйство, столь обычное у «образованных» людей»; считал, что она всегда не домысливает, что она «изменила рабочему делу». (Но именно рабочему делу — когда она присягала?)
Эту насмешку над интеллигенцией, это презрение к ней потом уверенно перехватили публицисты 20–х годов, и газеты 20–х годов, и быт, и наконец — сами интеллигенты, проклявшие своё вечное недомыслие, вечную двойственность, вечную беспозвоночность и безнадёжное отставание от эпохи.
И справедливо же! Вот рокочет под сводами Верхтриба голос Обвинительной Власти и возвращает нас на скамью:
«Этот общественный слой… подвергся за эти годы испытанию всеобщей переоценки». Переоценка, так часто говорилось тогда. И как же она прошла? А вот: «Русская интеллигенция, войдя в горнило Революции с лозунгами народовластия, вышла из него союзником чёрных… — (даже не белых!) — …генералов, наёмным и послушным агентом европейского империализма. Интеллигенция попрала свои знамёна и забросала их грязью» (Крыленко, стр. 54).
И только потому «нет нужды добивать отдельных её представителей», что «эта социальная группа отжила свой век».
На раскрыве XX столетия! Какая мощь предвидения! О, научные революционеры! [Добивать, однако, пришлось. Ещё все 20–е годы добивали и добивали.)
С неприязнью осматриваем мы 28 лиц союзников чёрных генералов, наёмников европейского империализма. Особенно шибает нам в нос жат Центр—тут и Тактический Центр, тут и Национальный Центр, тут и Правый Центр (а в память из процессов двух десятилетий лезут Центры, Центры и Центры, то инженерные, то меныпевицкие, то троцкистско–зиновьев–ские, то правобухаринские, и все разгромлены, и все разгромлены, и только потому мы с вами ещё живы). Уж где Центр, там конечно рука империализма.
Правда, от сердца несколько отлегает, когда мы слышим далее, что судимый сейчас Тактический Центр не был организацией, что у него не было: 1) устава; 2) программы; 3) членских взносов. А что же было? Вот что: они встречались^. (Мурашки по спине.) Встречаясь же, ознакамливались с точкой зрения друг друга! (Ледяной холод.)
Обвинения очень тяжёлые и поддержаны уликами: на 28 обвиняемых 2 (две) улики (стр. 38). Это — два письма отсутствующих на суде деятелей: Мякотина и Фёдорова. Отсутствующих, но до Октября состоявших в тех же разных Комитетах, что и присутствующие, и это даёт нам право отождествить отсутствующих и присутствующих. А письма вот о чём: о расхождениях с Деникиным по таким маленьким вопросам, как крестьянский (нам не говорят, но очевидно: советуют Деникину отдать землю крестьянам), еврейский, федеративно–национальный, административного управления (демократия, а не диктатура) и другие. И какой же вывод из улик? Очень простой: тем самым доказана переписка и единство присутствующих с Деникиным! (Б–р–р… гав–гав!)
Но есть и прямые обвинения присутствующим: обмен информацией со своими знакомыми, проживавшими на окраинах (в Киеве, например), не подвластных центральной советской власти! То есть, допустим, раньше это была Россия, а потом в интересах мировой революции мы тот бок уступили Германии, а люди продолжают записочки посылать: как там, Иван Иваныч, живёте?., а мы вот как… И Н.М. Кишкин (член ЦК кадетов) даже со скамьи подсудимых нагло оправдывается: «человек не хочет быть слепым и стремится узнать всё, что делается всюду».
Узнать всё, что делается всюду’?’?. Не хочет быть слепым??. Так справедливо же квалифицирует их действия обвинитель как предательство! предательство по отношению к Советской Власти!
Но вот самые страшные их действия: в разгар Гражданской войны они… писали труды, составляли записки, проекты. Да, «знатоки государственного права, финансовых наук, экономических отношений, судебного дела и народного образования», они писали трудьй (И, как легко догадаться, нисколько при этом не опираясь на предшествующие труды Ленина, Троцкого и Бухарина…) Профессор С.А. Котляревский — о федеративном устройстве России, В.И. Стемпков–ский—по аграрному вопросу (и, вероятно, без коллективизации…), B.C. Муралевич—о народном образовании в будущей России, профессор Карташёв — законопроект о вероисповеданиях. А (великий) биолог Н.К. Кольцов (ничего не видавший от родины, кроме гонений и казни) разрешал этим буржуазным китам собираться для бесед у него в институте. (Сюда же угодил и Н.Д. Кондратьев, которого в 1931 окончательно засудят, процесс «Трудовой Крестьянской Партии».)
Обвинительное наше сердце так и прыгает из груди, опережая приговор. Ну, какую, какую кару вот этим генеральским подручным? Одна им кара— расстрел! Это не требование обвинителя—это уже приговор Трибунала! (Увы, смягчили потом: концентрационный лагерь до конца Гражданской войны.)
В том–то и вина подсудимых, что они не сидели по своим углам, досасывая четвертушку хлеба, «они столковывались и сговаривались между собой, каков должен быть государственный строй после падения советского».
На современном научном языке это называется: они изучали альтернативную возможность.
Грохочет голос обвинителя, но какая–то трещинка слышится нам, как будто он глазами шнырнул по кафедре, ищет ещё бумажку? цитатку? Мгновение! надо на цырлах подать! не эту ли, Николай Васильич, пожалуйста:
«для нас… понятие истязания заключается уже в самом факте содержания политических заключённых в тюрьме…»
Вот что! Политических держать в тюрьме — это истязание! И это говорит обвинитель! — какой широчайший взгляд! Восходит новая юстиция! Дальше:
«…Борьба с царским правительством была их [политических] второй натурой и не бороться с царизмом они не моглиЬ (стр. 17).
Как не могли не изучать альтернативных возможностей?.. Может быть, мыслить — это даже первая натура интеллигента?
Ах, не ту цитату подсунули по неловкости, не из того процесса. Вот конфуз!.. Но Николай Васильевич уже в своей руладе:
«И даже если бы обвиняемые здесь, в Москве, не ударили пальцем о палец — (оно как–то похоже, что так и было…), —всё равно: …в такой момент даже разговоры за чашкой чая, какой строй должен сменить падающую якобы Советскую власть, являются контрреволюционным актом… Во время гражданской войны преступно не только всякое действие [против советской власти] …преступно само бездействие» (стр. 39).
Ну вот теперь всё понятно. Их приговорят к расстрелу — за бездействие. За чашку чая.
Например, петроградские интеллигенты решили в случае прихода Юденича «прежде всего озаботиться созывом демократической городской думы» (то есть чтоб отстоять её от генеральской диктатуры).
Крыленко —Мне хотелось бы им крикнуть: «Вы обязаны были думать прежде всего — как бы лечь костьми, но не допустить Юденича!!»
А они — не легли.
(Впрочем, и Николай Васильевич не лёг.)
А ещё такие есть подсудимые, кто был осведомлён] — и молчал. («Знаімге сказал» по–нашенскому.)
А вот уже не бездействие, вот уже активное преступное действие: через Л.Н.Хрущёву, члена политического Красного Креста (тут же и она, на скамье), другие подсудимые помогали бутырским заключённым деньгами (можно себе представить этот поток капиталов — на тюремный ларёк) и вещами (да ещё, гляди, шерстяными?).
Нет меры их злодеяниям! Да не будет же удержу и пролетарской каре!
Как при падающем киноаппарате, косой неразборчивой лентой проносятся перед нами двадцать восемь дореволюционных мужских и женских лиц. Мы не заметили их выражений! — они напуганы? презрительны? горды?
Ведь их ответов нет! ведь их последних слов нет! — по техническим соображениям… Покрывая эту недостачу, обвинитель напевает нам: «Это было сплошное самобичевание и раскаяние в совершённых ошибках. Политическая невыдержанность и промежуточная природа интеллигенции… — (да–да, ещё вот это: промежуточная природа!)— …в этом факте всецело оправдала ту марксистскую оценку интеллигенции, которая всегда давалась ей большевиками» (стр. 8).
А кто эта женщина молодая промелькнула?
Это—дочь Толстого, Александра Львовна. Спросил Крыленко: что она делала на этих беседах? Ответила: «Ставила самовар!» — Три года концлагеря!
По зарубежному журналу «На чужой стороне»[102] мы можем установить, что на самом деле было.
Ещё летом 1917 при Временном правительстве возник Совет общественных деятелей — помочь довести войну до победного конца и противодействовать социалистическим течениям,
