под лопаткой.
Первая ночь была грозная, смерть дышала в лицо, отказывало сердце.
А с утра отступило. Рана затаилась.
А сознание – полное, ясное, в свободном движении, как и положено быть всему духовному в нас. И уже не верится в смерть.
В зеркале – живая окраска лица, не помертвело. И температуры нет. И пронзающие боли первых часов опали (или это от морфия?), и тошнота упала, – и так хочется забыть о заботах тела, и жить одним духом и мыслью, – как легко бы!
Куда же попала главная пуля? Толкуют врачи, что – во Владимирский крест, и так ослабла, и изменила направление.
Изменила – к лучшему? Изменила – к худшему?
Толкуют, что нет кровохарканья, нет перитонита, это хорошо.
Больной, раненый сразу выбывает из числа взрослых, самостоятельных людей. Он теряет не только власть своего положения, но даже просто право человека знать о себе самом. Если бы от студенчества не знал латыни, не понял бы по недоговоркам врачей: пуля пробила диафрагму и разворотила печень.
Всё-таки не сердце, не горло, не умер враз. Не самое худшее.
Но и печень у нас одна.
Знают враги, что выклёвывать: печень.
А недоможная правая кисть – искалечена уже навсегда. Наверное, правой рукой заслонился.
Спросил, как раненый музыкант. Ничего серьёзного.
Хотя теперь не имело значения, но «интересно»: как же это произошло? как убийца мог попасть в театр? Эта загадка задевала вполне по-земному.
Впрочем, что стоило убить его все эти киевские дни, зачем театр?..
Какие они все полицейские! Искатели чинов и возвышений. Вот был Герасимов в Петербурге, в самые революционные годы, – сколько раз он беззвучно спас и царя, и Столыпина, и других. Террористы в отместку оклеветали его, а Курлов съел.
Курлова! – тёмного, путаного, себеумного, ничтожного, навязанного начальника всех полиций – сам не убрал, оставил его взбалмошную охрану, пожалел государевы чувства. Взглянуть бы ему сейчас в глаза!
Просил вызвать его. Не шёл, лукавый. Уехал праздновать вместе с Государем.
Да разве Столыпин имел ещё власть вызывать?
Да разве Столыпин и главою правительства имел когда-нибудь полную власть?
Как же просто оказалось: убили главу российского правительства – и никто даже не приходит объяснить.
Впрочем, первый день настолько прилично чувствовал себя – казалось, выберется из беды и ещё разберётся здоровый. Вполне земно шли мысли. И врачи не скрыли от раненого прочтённое в газетах: стрелял – агент Охранного отделения Богров.
Богров? Тот самый, о котором вчера и говорили? Секретный сотрудник, доносящий о террористах? Умопомрачительно.
Эти вопросы бы сейчас затравили, заелозили бы телом, если бы уже не всё равно: какая разница кто и зачем? Дотянулись…
На самом деле – дух плавал свободно и необидчиво. Мысль была ясна необыкновенно.
И Пётр Аркадьевич – ждал. Для важнейшего во всей жизни разговора.
Ждал.
Государя.
Вечером, едва привезли в больницу и наложили перевязку, – Столыпин тотчас, ещё до первого причастия, просил передать Государю: что готов за него умереть.
В первую тяжёлую ночь, когда смерть нависала, ждал его все часы.
Утром сегодня, когда стало легче, тем более ждал.
Столько было ему передать! О стольком предупредить! Сейчас Столыпин мог разговаривать с ним как никогда независимо и дополна.
Но день тёк, но день тёк – а Государь не шёл.
И знал, и знал же Столыпин своего Государя! И мог бы вспомнить, что даже и в день Ходынской катастрофы не был отменён бал у французского посла. И мог бы помнить, что для Государя ничего нет радостней и дороже военных парадов – а 2-го сентября как раз и идёт по распорядку главный военный парад, и далеко за городом, и согнаны десятки тысяч войск, – и как же может быть регламент нарушен.
Знал – а ждал.
И к вечеру 2-го сентября, когда Государь вернётся в город, – ждал особенно.
Но тот – не приехал.
И – безплодно прошёл самый ясный, невозвратный день сознания.
Неужели он не мог изменить распорядка торжеств – ни на мало?..
Неужели ему совсем не существенно узнать – о делах государства? О несделанном? О будущих опасностях? Перенять мысли умирающего? Весь план своей Реформы Пётр Аркадьевич хотел изложить Государю сегодня – как наследство. И убедить, и увлечь к исполнению.
Не в заслуги прошлого – не за то, что Столыпин победил ему революцию, восстановил здоровую страну, – но себе же на будущее! Себе же!
Ведь он сам не видит, как ещё заклинена Россия. И как вырываться ей.
А пришёл – следователь, какой-то мелкий. Допрашивал, записывал в протокол: как именно произошло там, в театре, как именно стоял министр и близ кого, как подошёл убийца и в какой руке держал…
А приехал, и врачи допустили, – Коковцов. Он уже стал временно исполняющий министр-председатель.
В две отставки не произошедшее, это произошло теперь: Коковцов – принимал пост.
Не противник. Но – узок в уме и в чувствах. Как углубить ему ум, как расширить сердце? Ему надо сердцем осмелеть, прежде чем всё это потянуть.
Почему – не Кривошеин?..
Государева воля.
Кое-что изложил ему. (Из первых: добиться у Государя заменить Сухомлинова, открывается сумбур в военном ведомстве.)
В незаполненный день приносил зато секретарь пачки телеграмм – со всех концов России пожелания выздороветь.
В час беды мы слышим эти клики друзей – и всегда с опозданием. Как дороже бы иметь одну шестнадцатую их рядом – но в минуты деланья.
И – телеграммы, и газетные сообщения об отслуженных молебнах, – особенно в церквах столичных навёрстывали молебнами. А местные – передавали образки, образки. И епископ черниговский привёз масло от мощей великомученицы Варвары.
Как любят на Руси эту чрезмерность. Да не взамен бы ежедневного дела. Легче отмолиться, трудней поддержать. Трудней – делать дело.
Столыпин и сам над собой постоянно знал – реющего, веющего, направляющего Бога.
И наипервыми своими усилиями стремился засыпать крестьянские закрома.
И неужели – уйти сейчас? Перед главной своей реформой?
Хотелось бы чистого, твёрдого голоса, обещающего продолжение воли и силы.
Но нигде по России такой голос не раздался. Да – есть ли?
Уйти – ещё полным сил, в сорок девять лет! И оставив Россию – ещё всё раздираемой бешеной этой враждой гражданского состояния к императорской власти. Клеветой. Недомыслием.
Как это устроено Тобою, Господи, с непонятным планом для нас: сколько бы Ты ни отпустил каждому сделать, сколько б раз мы ни пересекли наш последний предел замысла, – но на каждом новом горизонте и даже на последнем горизонте смерти – ещё больше, ещё больше тревожно неуправного, где так нужен я, но Ты повелел рукам моим опуститься.
А – Оля?.. А шестеро? – маленьких и взрослых?..
Наказанье это Божье или милость Его: не облегчённый забвеньем, разве коротким сном, непрерывно знаешь и помнишь: вот, я ранен. И могу умереть.
И, наверно, умру.
Ничего нового от телеграмм, от слухов. И не вникнуть в боли и шелохи в самом себе: что там совершается? разрушается? исцеляется? густится не в месте кровь? или отсасывается утомлённым сердцем?
Врачи – как будто и не лечат: только морфий да кофеин. Говорят: встанет через три недели. Не меняют повязки, не шевелят. Собирались пулю вынимать – отставили. Ждут знаменитость из Петербурга.
Вечно деятельному – всё обрезано враз. И говорить не с кем. И передать невозможно. И сознание, осуждённое никогда не вмешаться в будущее, перебирает своё прошлое.
1906. Всё в мятежах и бунтах.
1907. «Не запугаете!»
Как эти фразы неподготовленные вдруг состраиваются. Счастье стояния! И несчастье брести среди раздоров злоб вместо упругости сцепленных государственных сил.
Но как жаловаться? Он должен был погибнуть ещё на Аптекарском, ничего не сделав. А отпущено было – пять лет работы.
И, ощущая в себе перекрестье всех тяжей России, – несомненность решения: с тем фанфароном идти на дуэль.
Да и сегодня – та же дуэль. Только враг – исподтишка, а грудь действующего всегда открыта.
Поразило выражение лица убийцы: торжествующая уверенность в правоте. Ликование достигнутой победы в кривой усмешке интеллигентного лица: поймут ли, как это остроумно?
Их всех обратили так. Полвека их обращали.
Чтó им Россия! Чтó её задачи…
Не-ет, это не агент Охранного отделения.
Посылаются нам в жизни пророческие предупреждения, какие-то заранее примеры и подобия, они являются как посторонние, а касаются нас больше, чем мы думаем. И мы обычно этих предупреждений не опознаём. Тогда, в речи об Азефе, так мерзко было допустить, чтоб охранный агент и направлял террор. А думские враги так и пророчили: правительство само погибнет от этих осведомителей! И вот – какое-то уродливое подобие того?
Как они будут сейчас доторжествовывать невыигранное тогда… Как им всем этот выстрел кстати. Докончил апрельские думские заседания.
Надо было найти время и внимание для полиции, не брезговать.
1909. Разгон России всё шибче.
1910. Год свершений. Хутора уже сеются по российскому лику, и меняется лик природы. И своя же счастливая сибирская поездка, подлинно вершина жизни: всё это – твоё создание.
Да может быть – ты всё своё и выполнил? Не так-то много отпущено отдельному человеку. Одному человеку – не всю Историю повернуть.
Но даже и в эту высшую пору, и даже особенно в неё, – был со всех сторон обставлен, связан…
Нет, не так! Нет: о, Господи! Благодарю Тебя, многощедрый, что Ты дал мне это всё – совершить.
Как раз с августа на сентябрь и был разгар поездки: вот эти самые дни, такие нудные в здешних торжествах, – в прошлом году такие раскидные, раздольные в сибирской степи, меж воздвигаемых одоньев, холмов зернового хлеба.
И – ещё бы разик съездить туда!
Прошла и ночь на 3 сентября, не такая грозная, как первая. И температура всё так же 37, и пульс не больше 90, – и так хочется поверить врачам, что надежда велика! Ни жара, ни бреда, только недвижное тело тяжко налито, и слабость. Правый бок, вокруг раны, железно огружен.
Что там в глуби происходит тайно? Кровотечения больше нет, и повязки не меняют. И не лечат ничем. Нельзя?
Приехала Оля из ковенского именья.
Да, видишь, друг мой… Да… Вот так…
Но ни поздно вечером, после парада, не приехал Государь, ни рано утром.
Приедет днём?
А что у него по распорядку? А по распорядку опять вне Киева – Коростень, Овруч.
Так не приедет?..
Не шёл.
И – знал Государя Пётр Аркадьевич! И всё-таки – ждал, что придёт. Он приготовился говорить с ним уже не как подданный, а как присмертный. Одному ему, больше некому!
…Ваше Величество! Не обманывайтесь, что всё уже хорошо! Одна крепкая буря нас ещё повалит! Всё те же две силы разрывают нас – безответственные, безумные! И одна из них – вся под вашей рукой, расчистите эти заросли, Ваше Величество!
И сам распнутый, направо и налево, этот бычий разрыв испытавши своими плечами, – кого же взамен себя он мог предложить Государю? Ведь не было.
Жалел ли теперь, что криком таким не сотряс Государя раньше? Или,
