же днях настоянием Лакшина был заключен со мною и договор на роман (трусливый Закс почернел, съёжился и сумел как-то отпереться: свою постоянную обязанность поставить подпись пересунуть на Твардовского)16.
И в нормальной стране — чего ещё теперь надо было ждать? Запускать роман в набор, и всё. А у нас решение редакции было — ноль, ничто. Теперь-то и надо было голову ломать: как быть?
Но кроме обычной подачи в цензуру на зарез — что мог придумать А. Т.? Опять показать тому же Лебедеву? — «Я думаю, — говорил А. Т., — если Лебедеву что в романе и пригрезится, то не пойдёт же он… Это ему самому невыгодно…».
Лебедев, разумеется, не пошёл, — но не пошёл и роман. Я наивно представлял, что для схватки с китайцами им всякое оружие будет хорошо, и очень пригодятся мои сталинские главы, тем более, что поношение Сталина возьмёт на себя не ЦК, а какой-то писатель. Но был август 1964-го, и, наверно, ощущал же Лебедев, как топка становится почва под ногами его шефа. Уж не раз он, наверно, раскаивался, что запятнал свою репутацию мною.
А. Т. дал ему на пробу только четверть романа, сказав: «Первая часть. Над остальными работает».
Тут сложилось так, что у А. Т. произошло столкновение с Лебедевым из-за Эренбурга. Поликарпов («отдел культуры» ЦК) и Лебедев хотели, чтоб отклонение последней части эренбурговских мемуаров взял на себя Твардовский, то есть, чтоб они не были «запрещены цензурой», но «отклонены редакцией». А. Т. ответил им с достоинством: «Не я его сделал лауреатом, и депутатом, и борцом за мир. Я вообще не его поклонник. Но раз уж он и лауреат, и депутат, и всемирно известен, и за 70 лет — значит, надо печатать, что б он ни написал».
Из-за глав моего романа раздражение ещё усилилось. Лебедев объявил их клеветой на советский строй. А. Т. попросил объяснений. Лебедев ответил единственным примером: «Разве наши министерства работали ночами? Да ещё так — в шашки играют…»17. И посоветовал: «Спрячьте роман подальше, чтобы никто не видел». А. Т. ответил твёрдо: «Владимир Семёнович, я вас не узнаю. Ещё недавно как мы с вами относились к подобным рецензиям и рецензентам?» Лебедев: «Ах, если бы вы знали, кто недоволен теперь и жалеет, что «Иван Денисович» был напечатан!»
(Из других источников, достоверно: Н. П. Хрущёва жаловалась одному генералу-пенсионеру: «Ах, если бы вы знали, как нам досталось за Солженицына! Нет уж, больше вмешиваться не будем!»)
Да и то сказать, не проходит чудо дважды по одной тропочке. Попрекать ли Лебедева, что он отшатнулся? Не удивиться ли верней, как он первый-то раз смелость нашёл18?
На том и кончилось пока «движение» «Круга». Правда, ещё в проспекте на 1965 год Твардовский посмел объявить, что я «работаю над большим романом для журнала».
Я хотел молчать и писать, я хотел воздержаться от всякого елозения моих вещей — и сам же не выдерживал. Потому что трудно сообразить истинный смысл обстановки и свою верную линию: а вдруг я что-то упускаю? Так по нескольким театрам протаскал я «Свет, который в тебе», но не имела та пьеса успеха у режиссеров. А весной 64-го, вопреки своей тактике осторожности, просто толчком, я дал в несколько рук свои «Крохотки» на условии, что их можно не прятать, а «давать хорошим людям».
Эти «Крохотки», напротив, имели большой успех. Они очень скоро распространились в сотнях экземпляров, попали в провинцию. Неожиданнее всего было для меня то, что откровенная защита веры (давно ли в России такая позорная, что ни одна писательская репутация её бы не выдержала?) была душевно принята интеллигенцией. Самиздат прекрасно поработал над распространением «Крохоток» и прорисовал недурной выход для писателя, которого власти решили запретить. Распространение «Крохоток» было такое бурное, что уже через полгода — осенью 64-го, они были напечатаны в «Гранях», о чём «Новый мир» и я узнали из письма одной русской эмигрантки.
Твардовскому это нелегальное движение даже самых моих мелких (и уже отвергнутых им!) вещей было болезненно неприятно: тут и ревность была, что-то моё идёт помимо его редакторского одобрения; и опасения, что это может «испортить» роману и вообще моей легальной литературе (а в чём ещё можно было испортить?..). И вот как он менялся или какие были грани в нём самом: давно ли он превзошёл себя в усилиях выдвинуть безнадёжный мой роман, а вот уже брезгливо спрашивал по поводу одной насильно прочтённой моей крохотки (его принудили в пахринской компании, он почти с отвращением читал, — ещё и распространялось не через него!):
— Творец — и с большой буквы? Что это?..
А уж известие, что «Крохотки» напечатаны за границей, было для него громовым ударом. Со страхом прочли они в своём цензурном справочнике, какой это ужасный антисоветский журнал — «Грани». (Там же не было написано, какие в нём бывают статьи о Достоевском, о Лосском…) Впрочем, полгода понадобилось «Крохоткам», чтобы достичь Европы, — для того же, чтоб о случившемся доложили вверх по медлительным нашим инстанциям, и инстанции бы прочухались, — ещё 8 месяцев…
А пока что произошла «малая октябрьская» — сбросили Никиту. Это были тревожные дни. Такой формы «просто переворота» я не ожидал, но к возможной смерти Хрущёва приуготовлялся. Выдвинутый одним этим человеком — не на нём ли одном я и держался? С его падением не должен ли был бы загреметь и я? Естественные опасения для вечно гнаного лагерника — ведь я и вообразить себе не мог всей истинной силы своей позиции. Беззвучный и бездеятельный до снятия Хрущева, я намеревался теперь стать ещё беззвучней и ещё бездеятельней. Первым моим рывком была срочная поездка к Твардовскому, на новую дачу. Я был настроен тревожно, он — бодро. Решение пленума ЦК было для него обязательным не только административно, но и морально. Раз пленум ЦК почёл за благо снять Хрущева — значит действительно терпеть его эксперименты дальше было нельзя. Два года назад А. Т. весь заполнен был восхищением, что во главе нас стоит «такой человек». Теперь он находил весьма обнадёживающие стороны в новом руководстве (с ним «хорошо говорили наверху»). Да и то признать, последние месяцы хрущёвского правления жилось Твардовскому невыносимо. Минутами он просто не видел, как можно существовать журналу. Трупоедке «Москве» можно печатать и Бунина (кромсая), и Мандельштама, и Вертинского, «Новому миру» — никого, ничего, и даже булгаковский «Театральный роман» два года удерживали — «чтобы не оскорбить МХАТа». «Нужен верноподданный рассказ от вас», — грустно говорил он, вовсе и не прося.
Я приехал с довольно паническим проектом: подменить роман романом. То есть, «Круг», которого ещё пока никто не знает, кроме Лебедева, утерявшего власть, я заберу из сейфа журнала, а вместо этого вскоре дам «Раковый корпус», и это будет считаться «тот самый роман», только переименованный автором. Я опасался, что вот-вот придут проверить сейф «Нового мира», изымут мой роман — и сверзимся мы с Твардовским далеко в преисподнюю. Теперь уж я считал оплошным неразумием, что вытащил роман из подполья и дал читать в редакцию. Теперь я метался — как понезаметнее прильнуть к земле и снова слиться с серым цветом её? Как бы мне по-прежнему тихо писать, расставшись со всякими издательствами?
Но — плохо я ещё понимал Твардовского, предлагая ему такую авантюрно-лагерную затею. Он слишком уважал и свой журнал и свой пост, чтобы действовать методом «заначки» и подмены. Да и: что же прятать, если в романе «нет ничего против идеи коммунизма», как мы согласились на заседании редакции?.. Не мог же я теперь пятиться: вы не доглядели! — это — опасней гораздо!
А. Т. боялся другого, он ещё с лета угрожающе выпытывал не ходит ли роман по рукам? «Есть слухи — его читают», — на всякий случай припугивал он. Он счёл бы это с моей стороны чёрным предательством. Роману закрыли все пути, может быть многие годы он не получит никакого движения — но я, автор, не смел никому давать его читать. В этом понимал А. Т. смысл нашего договора с редакцией.
Впрочем, в ожидании расправы, и мне было не до распространения.
На сковыре Никиты я потерял один полный комплект всего своего написанного: это было второе (из двух) полное хранение, вдали от Москвы. Хранитель имел от меня разрешение в случае опасности всё сжечь. Падение Хруща ему показалось (в глуши не оценишь) такой опасностью: переворот, начнутся повальные обыски и аресты. И он сжёг. Впрочем, всего было по 3-4 копии, только «Пир победителей» — в двух, и теперь остался лишь один в Москве.
Хрущёвское же падение подогнало меня спасать мои вещи: ведь все они были здесь, все могли быть задушены. В том же октябре с замиранием сердца (и удачно) я отправил «Круг Первый» на Запад. Стало намного легче. Теперь, хоть расстреливайте!
Однако, в свержении Хрущёва было для меня и малое облегчение — малое, почти призрачное, которое скажется не сейчас, позже гораздо, но оно было: уход Хрущёва освобождал меня от долга чести. Взнесённый Хрущевым, я при нём не имел бы настоящей свободы действий, я должен был вести себя благодарно по отношению к нему и Лебедеву, хоть это и смешно звучит для бывшего зэка с простой человеческой благодарностью, которую не может отменить никакая политическая правота. Освобождённый теперь от покровительства (да было ли оно?), я освобождался и от благодарности.
Я верил, что лучшие времена будут и даже суждено мне до них дожить, что ещё наступит время полной публичности. А пока я избирал себе путь многолетнего молчания и скрытого труда. По возможности не делать ни одного общественного шага, дать себя забыть (о, если бы забыли!..). Никаких попыток печатания. А самому — писать, писать. Разве это плохо?.. Мне казалось — мудрая линия. А это было — самоуничтожение.
Полгода потом я и в «Новом мире» не был — нечего делать. Всю зиму 64/65 гг. работа шла хорошо, полным ходом я писал «Архипелаг», материала от зэков теперь избывало. Торопя судьбу, нагоняя упущенные полстолетия, я бросился в Тамбовскую область собирать остатки сведений о крестьянских повстанцах, которых уже сами потомки и родственники заученно звали бандитами.
Гонений мне как будто не добавилось. Как заткнули мне глотку при Хрущёве, так уж не дотыкали плотней.
И я опять распустился, жил как неугрожаемый: затевал переезд в Обнинск, близ него купил чудесную летнюю дачку на р. Истье у села Рождества. Разрывался писать и «Архипелаг» и начинать «Р-17».
Впрочем, новое руководство отличалось вообще большой осмотрительностью и очень медленно что-нибудь решало или изменяло. Только
