было метров шесть. Но сохранение моей драгоценной жизни так волновало Воронкова, что вкрадчиво он осведомился, не дует ли мне, а то у них «коварная комната».

За время этой болтовни я выложил перед собою на стол два-три старых моих письма — Брежневу и в «Правду». Белые листы с неизвестным машинописным текстом невинно легли на коричневый стол, но ужасно взволновали Маркова, сидящего по другую сторону. Он так, наверно, понял, что какую-то ещё новую бомбу я положил, сейчас оглашу, и нетерпение не давало ему сил дождаться удара: он должен был прочесть! Нарушая весь приличный тон беседы, он выкручивал шею и выворачивал глаза.

Пришел Соболев — и Марков начал так: на съезде нельзя было разобрать моего письма, у съезда была «своя напряжённая программа». К сожалению письмо стало фактом не внутреннего, а международного значения и задевает интересы нашего государства. Надо разобраться и найти выход. (Чем дальше, тем больше это станет главной мелодией: как нам выйти из положения? помогите найти выход!)

Коротко сказал и беспокойно смотрел на меня. Тем же гостиным тоном, как мы говорили об особняке Ростовых, я осведомился, не будет ли им интересно «узнать историю этого письма». Оказывается — да, очень интересно. Тогда я длинно стал рассказывать историю всех клевет на меня, и как я возражал, и как вот письма посылал (трясу ими, Маркову отлегло). Потом был — налёт, стоивший мне романа и архива…

Полканистый Соболев:

— Какой налёт?

Я (любезно): — …госбезопасности.

Затем — мои несколько жалоб в ЦК, и все оставлены без ответа. Затем начало «тайного издания» моих вещей, все условия для плагиата. А клевета всё расширяется. (Патетически): К кому же обращаться? Да к высшему органу нашего Союза — к съезду! Разве это незаконно? (Марков и Воронков вместе: вполне законно. Сартаков и Соболев дуются.) Съезд был назначен на июнь 1966 года, я готовил письмо (вру, ещё идеи не было). Но съезд, как известно присутствующим, был перенесен на декабрь (кивают). Что же делать? Тогда я решил обратиться непосредственно к Леониду Ильичу Брежневу. Там я уже говорил и о положении писателя в нашем обществе и как вовремя можно было остановить культ Сталина. И что ж? На это письмо не было никакого ответа. (Они между собой быстро, как сговорясь, как актеры в хорошо отрепетированной массовке: «Леонид Ильич не получил… не получил Леонид Ильич!.. Леонид Ильич конечно не получил!..») Я стал ждать декабря, чтобы писать съезду. (Вру, уезжал в Укрывище, дописывать «Архипелаг».) Но съезд опять перенесли — на май. (Кивки.) Хорошо! Я стал ждать мая. Если б его ещё перенесли — я ждал бы ещё. (Небось пожалели внутренне — отчего ещё дальше не перенесли?)

Сартаков:

— Но зачем же четыреста экземпляров?! (Цифра от Би-Би-Си.)

Я:

— Откуда это — четыреста? Двести пятьдесят. Вот именно потому, что письма, посланные по одному, по два экземпляра, легли под сукно, — я был вынужден послать сотни.

Они:

— Но это — непринятый образ действий!

Я:

— А тайно издавать роман при жизни автора — это принятый?

Соболев (полканисто):

— Но где логика? Зачем посылать делегатам, если шлётся в президиум?

Я:

— Мне важно было получить поддержку авторитетных писателей. Я получил от ста и вполне удовлетворён.

Марков:

— Но зачем в какую-то «Литературную Грузию»?

Я:

— А почему же органу братской республики не знать о моём письме?

Марков:

— Со всех мест нам присылают ваши письма. И не думайте, что все — за вас, многие — решительно против.

Я:

— Так вот я и хочу открытого обсуждения.

Марков (жалостливо):

— Да, но если б это не стало известно нашим врагам (У них для «сосуществования» нет и термина другого все кругом — враги!)

Я:

— Очень досадно. Но это — ваша вина, а не моя. Это почему произошло? Потому что три недели вы на моё письмо не отвечали! Зачем же потеряно столько времени? Я-то ждал, что в первый же день съезда президиум меня вызовет, даст возможность огласить письмо либо во всяком случае устроит обсуждение.

Марков (страдательно):

— Ну что ж, это — упрёки, а главное как теперь быть?

(И все дробным эхом: как быть!)

Марков:

— Вы, находящийся в самой гуще политики, посоветуйте!

Я (с изумлением):

— Какая политика! Я — художник!

Воронков:

— Да ведь как передают! — по два раза в одну передачу! (Врёт, но я не могу возражать я же западною радио не слушаю.) Израиль — ваше письмо! Израиль — ваше письмо! Да читают как! — мастера художественною чтения!

Марков (язвительно):

— А всё-таки в вашем письме есть маленькая неточность.

Одна маленькая неточность? В письме, где я головы рублю им начисто! Где на камни разворачиваю их десятилетия?..

— Какая же?

Марков:

А вот: что «Новый мир» отказался печатать «Раковый корпус». Он не отказывался.

Это Твардовскии им так говорил. Он так помнит! Он честно, он искренно помнит так об этом: мы уже в редакции с ним сегодня толковали: «А. И., когда я вам отказывал?» — «А. Т.! Да вы же взяли 2-ю часть в руки, подняли и говорите: даже если бы всё зависело от одного меня.» Нет, не помнит.

И что я «ничего не хочу забыть», и что у меня «ничего святого нет» забыл: «Может быть о какой-нибудь странице шла речь. А всю 2-ю часть я не отказывал.»

Сейчас Твардовский сидит в стороне, курит и с серьёзно-внимательным видом наблюдает наш спектакль. Подошло, что все на него оглянулись.

Твардовский:

— Ну, погорячились, чего не сказали оба. Это был, так, разговор, а редакция вам не отказала.

«Так, разговор», которым едва не закончились все наши отношения.

Твардовский:

— Сейчас вся редакция согласна печатать весь «Раковый корпус». Там расхождение с автором у нас на полторы-две страницы, не стоит и говорить.

Полторы две! Помнится, целые главы вычёркивали, целых персонажей. Но всё изменилось — победители не судимы. Первый раз в жизни я могу применить эту пословицу к себе.

A. T. почувствовал заминку и — что же за молодец! откуда в нём эта расторопность и это умение! — вдруг тоном отечески-суровым, с торжественностью:

— Но в редакции я не задал вам, А. И., одного важного вопроса. Скажите, как по-вашему, могут ли «Раковый корпус» и «Круг первый» достичь Европы и быть опубликованными там?

Это нам в цвет. Такие вопросики давайте.

Я:

— Да, «Раковый корпус» разошёлся чрезвычайно широко. Не удивлюсь, если он появится за границей.

Кто-то (сочувственно):

— Да ведь переврут, да вывернут!

(Не больше, чем ваша цензура.)

Соболев (ужасаясь попасть в такое беззащитное положение):

— Да ещё какие порядки объявили: принимают к печати даже рукописи, пришедшие через третьих лиц, а за авторами, видите ли, сохраняют гонорары.

Кто-то:

— Но как случилось, что «Корпус» так разошёлся?

Я:

— Я давал его на обсуждение писателям, потом в несколько редакций, и вообще всем, кто просил. Свои произведения своим соотечественникам отчего ж не давать?

И не смеют возразить! Вот времена…

Твардовский (как будто только вспомнив):

— Да! Мне же Вигорелли прислал отчаянную телеграмму: Европейская Ассоциация грозит развалом. Члены запрашивают у него разъяснений по письму Солженицына. Я послал пока неопределённую телеграмму.

Воронков:

— Промежуточную. (Смеется цинично.)

Твардовский:

— Да ведь без нас Европейская Ассоциация существовать не может.

Марков:

— Да она для нас и была создана.

(Потом я узнал от А. Т.: в июне он должен был ехать в Рим на пленум президиума Ассоциации обсуждать тяжёлое положение писателей… в Греции и Испании. Всё сорвалось.)

Я:

— А «Круг первый» я долго не выпускал из рук. Узнав же, что его дают читать и без меня, решил, что автор имеет не меньше прав на свой роман. И не стал отказывать тем, кто просит. Таким образом, уже расходится и он, но значительно меньше, чем «Раковый».

Твардовский (встал в волнении, начинает расхаживать):

— Вот почему я и говорю: надо немедленно печатать «Раковый корпус»! Это сразу оборвёт свистопляску на Западе и предупредит печатание его там. И надо в два дня дать в «Литгазете» отрывок со ссылкой, что полностью повесть будет напечатана… (с милой заминкой) …ну, в том журнале, который автор изберёт, который ему ближе.

И никто не возражал! Обсуждали только: успеет ли «Литгазета» за два дня, ведь уже набрана. Может быть — «ЛитРоссия»?

Они были мало сказать растеряны в этот день — они были нокаутированы: не встречей, а до неё, радиобомбежкой. И самое неприятное в их состоянии было то, что кажется в этот раз им самим предложили выходить из положения (ЦК уклонилось, письмо — не к нему!) — а вот этого они не умеют, за всю жизнь они ни одного вопроса никогда не решили сами. И пользуясь коснением их серости, всегда медлительный Твардовский завладел инициативой.

Марков и Воронков наперебой благодарили меня — за что же? За то, что я к ним пришёл!.. (Теперь и я смягчился, и благодарил их, что они, наконец, занялись моим письмом.)

В этот день впервые в жизни я ощутил то, что раньше понимал только со стороны: что значит проявить силу. И как хорошо они понимают этот язык! Только этот язык! Один этот язык — от самого дня своего рождения!

Мы возвращались с Твардовским в известинской чёрной большой машине. Он был очень доволен ходом дел, предполагал, что секретари уже советовались, иначе откуда такая податливость? где же «ударом на удар»?.. Тут же А. Т. придумал, какую главу брать для отрывка в «Литгазете», и сам надписал: «Отрывок из романа «Раковый корпус».»

Его искренняя, но обрывистая память нисколько не удерживала, что это самое название он год назад объявлял недопустимым и невозможным. Ещё до всякого печатанья все уже запросто приняли: «Раковый корпус».

Ход самих вещей.

Но слишком это было хорошо, чтоб так ему и быть. Дальше всё, конечно, завязло: наверху же и задержали, и прежде всего, Демичев. (На одной из квартир, где я юмористически рассказывал, как дурил его при встрече, стоял гебистский микрофон (очевидно у Теушей). Перед Демичевым положили ленту этой записи. И хотя, если под дверью подслушиваешь и стукнут в нос, то пенять надо как будто на себя, Демичев рассвирепел на меня, стал моим вечным заклятым врагом. На весь большой конфликт наложилась на многие годы ещё его личная мстительность. В его лице единственный раз со мной пыталось знакомиться Коллективное Руководство — и вот…)

Ни коммюнике секретариата, ни отрывка в «Литгазете», разумеется, не появилось: прекратилась радиобомбёжка с Запада, и боссы решили, что можно пережить, ничего не предпринявши. Были сведения у A. T., что 30 июня наверху обсуждался мой вопрос. Но опять ничего не было решено. А Демичев придумал такой план: чтобы секретариату СП иметь суждение, надо всем сорока двум секретарям (Твардовский: «тридцать три богатыря, сорок два секретаря») прочесть мои тома и «Круг», и «Раковый», но прежде и обязательнее всего «Пир