победителей» (жалко было им слезать с этого безотказного конька!) Если учесть, что среди секретарей не только не все владели пером, но и читали-то запинаясь, то задуманный спуск на тормозах был полугодовым и обещал перетянуть телегу в послеюбилейное время, когда можно будет разговаривать покруче.
Всё это я узнал от А. Т., зайдя в редакцию в начале июля. Он был кисл и мрачен. Каждый месяц он сталкивался с этой загораживающей тупой силой но и за полтораста месяцев не мог привыкнуть. Цензура запрещала ему уже самые елейные повести (Е. Герасимова). Воронков, которого я таким подхватистым видел недавно, — и тот не всякий раз подходил к телефону, а отвечал — надменно. Но тут из-за моего прихода А. Т. посилился и позвонил ещё. Воронков изволил подойти и сказать, что секретари читают, однако не знают, где взять «Раковый корпус» (ведь его не изымала ЧК, и нет в ЦК). A. T. оживился: я пришлю!
Надежда! Он решил послать тот единственный редакционный чистенький незатрёпанный и выправленный экземпляр, который я им дал недавно. Я возмутился: «Не хочу им, собакам, отдавать — затрепят, залохматят!» Вздыбился и A. T.: «О голове идёт, а вы — затрепят!» Только стал меня просить «выбросить страничку про метастазы» — очевидно это и были те «полторы-две страницы» спорных. Помнилось ему (внушил кто то из редакции, ещё наверное Дементьев до ухода), якобы есть там длинное рассуждение, что лагеря проросли страну как метастазы (будто это пришлось бы размазывать на страницу!) Очень трудно высвобождать А. Т. от превоначального ложною убеждения. Я уверял, что нет такой страницы, он не верил. Я показал абзац, где есть примерная фраза, ну могу её вычеркнуть, ладно. Нет, есть где-то страница! Тут втёрся в дверь маленький Кондратович и живенько стал носом поковыривать под страницы: у Шулубина должно быть, у Шулубина! Я стал при них пробегать шулубинские страницы и ещё давал Кондратовичу смотреть, как своему же, не опасаясь, что тяпнет за ногу. Но у него разгорелись глаза это не его были глаза, а вставленные подменённые глаза от цензуры, и ноздри были не его, а снаряжённые нюхательными волосочками цензуры — и он уверенно радостно выкусил клок:
— Вот! Вот!
— Где?
— Вот:
На всех стихиях человек
— Так это — про метастазы?
— Всё равно, что про метастазы. Ещё хуже.
Я это все не о Кондратовиче рассказываю, — о журнале и о Твардовском. Измученный и напуганный Твардовский приник к предупреждению Кондратовича:
— Получается, что сказано было о николаевской России — то относится и к нам.
— Да не о николаевской России, а об Англии, которая собиралась выдать декабриста Тургенева.
То ли устыдясь, что не знал мотивов пушкинского стихотворения, то ли что вообще занёс руку на Пушкина, А. Т. примирился:
— Ну, только уберите фразу, что Костоглотов согласен. Это было их обычное сдавленное ожидание кроме того, что скажут обо всей вещи, ещё надо предвидеть — из какой полоски вырежут ремешок, ремешок навяжут на кнут и будут кнутом цитировать по мордасам.
Для душевного покоя A. T. убрал я и эту фразу. Он повеселел и решил «утешать» меня что Егорычева31 вот сняли, а меня — не сняли; что я хорошо себя вёл на секретариате: и без задирки, и безо всякого раскаяния.
Ему совсем не хотелось, чтобы я теперь раскаивался! Ему определённо нравилась вся моя затея с письмом. Да кажется впервые за годы нашего знакомства он поверил, что я могу самостоятельно передвигать ноги.
Стали говорить о «Пире победителей» — как отвести его от обсуждения в секретариате, и что Симонов вслед за Твардовским отказался его читать.
— Вы хоть мне бы дали, — попросил он.
— Да ведь, А. Т., честно! — единственный экземпляр у меня был, и вот загребли. У самого не осталось.
— В конце концов, — рассуждал он покладисто, созерцательно, — у Бунина есть «Окаянные дни». Ваша пьеса не более же антисоветская! А его остального мы печатаем… Нет, менялся Твардовский! Менялся, и совсем не медленно. Давно ли он спрашивал, как я смел какие-то лагерные пьески положить «рядом со святым Иваном Денисовичем»? Давно ли он целыми главами не принимал даже «Раковый корпус»? А сейчас вполне обнадёживающе написал:
Я сам дознаюсь, доищусь
До всех моих просчётов.
И лишь просил:
Не стойте только над душой,
Над ухом не дышите!
Ещё так сказал добродушно:
— Я тоже разрешаю себе высказываться против советской власти, но только в самом узком кругу. — (Надо понимать, что у Твардовского значит «против советской власти» с добродушной усмешкой. Это — не в газетном резком смысле, это — не касаясь основ и партийного замысла, а лишь: не со всем кряду соглашаться, иметь же свою точку, чёрт подери!) — А например за границу поеду — там выкуси, там всё наоборот.
Уж это — как водится, уж как воспитано.
Прошло ещё полтора месяца — всё было так же, ни гласа, ни воздыхания. Да собственно, я не ждал ничего и не нужно мне было ничего — я-то стоял на скале! Но беспокойство, не упускаю ли ещё какую-то возможность, навело меня предложить Твардовскому заключить на «Раковый» теперь договор: ведь мы, как будто, вновь сосватались. А в том болотном неустойчивом равновесии, где не говорят «да», и не говорят «нет», где все уклоняются от решения — один-то маленький толчок, может, всего и нужен? Вот и сделаем его. И пусть хоть на договор кто-нибудь наложит запрет! А не будет — можно и рукопись толкать. Надо же пробовать!
Этот планчик застал Твардовского врасплох: и неожиданно ему было, чтобы я о договоре первый завёл, и толкал же я его на мятеж, не иначе самому преступить волю начальства. И мне кажется так: внутренне в нём сразу сработало, что он — не может, не смеет, на это не пойдёт. Но если жёсткие люди своё промелькнувшее ощущение тут же перекладывают в слова, люди с мягкотою не решаются так круто отказать. И он в основном обещал, но ещё надо уточнить, и десятидневными уточнениями, двумя моими ненужными заездами в редакцию, а его неприездом (к нему на дачу газ проводили) и с дачи телефонным звонком уяснилось: «Я всё равно не могу заключить с вами договора на «Корпус», пока не получу на то разрешения».
С какой это поры даже на договор редакция нуждается в разрешении? Впал Твардовский в малодушие опять. В этих опаданиях и приподыманиях, между его биографией и душой, в этих затемнениях и просветлениях — его истерзанная жизнь. Он — и не с теми, кто всего боится, и не с теми, кто идёт напролом. Тяжелее всех ему.
Для меня же отказ его имел уже характер освобождающий: потому что к этому дню у меня зародился новый план — толчка большого, а не малого, и договор только связывал бы меня.
До меня доходили слухи (потом оказались ложными), будто в Италии уже готовится издание «Ракового корпуса». А у нас медлили! И я придумал предупредительный шаг, отметку: вот я вам сказал, впредь отвечать будете вы! Приходило же время разорвать их судебную хватку с литературной шеи. Разве при нашей цензуре, разве при нашем бесправии, разве при отказе государства от международного авторского права, — за книги, вышедшие на Западе, должны отвечать не наши боссы? Почему — авторы?.. [3]
По образцу первого письма я думал снова послать экземпляров 150, сократясь лишь на нацреспубликах. Однако склонили меня не делать огласки разом, не разрывать одежд с треском, — а только угрозить этим треском. Показалось мне — разумно. И я решил своё второе письмо разослать лишь «сорока двум секретарям» и секретариату — и никому не дать на руки, чтоб не пошло в Самиздат и не пошло за границу.
Ещё надо было выбрать наилучший срок. Хотя ничто меня теперь не гнало, у меня времени в запасе стояли озёра, — но сходнее было сдерзить до пышного Юбилея Революции. И вместо полугодия от съездовского письма я выбрал три месяца от встречи на Поварской.
Однако снова петелька: надо же «советоваться» с А. Т., мы же опять в дружбе. А разве он может такой шаг одобрить?.. А разве я могу от задуманного отказаться?..
Я назначил день, когда буду в редакции. А. Т. обещал быть — и не приехал. Его томило, что я о договоре буду спрашивать! — и он избежал встречи. Так избыточная пустая затейка с этим договором тоже вложилась в общую конструкцию: я рвался с ним советоваться! но его не было! И к вечеру 12 сентября сорок три письма были уже в почтовых ящиках Москвы! Лучше оказалось и для А. Т. и для меня, что мы не встретились.
Но как он теперь? От этой новой дерзости — взовьётся? Секретари извились как от наступа на хвост, что-то кричал и рычал Михалков по телефону в «Новый мир», уже 15-го собрали предварительный секретариат для первого обгавкиванья, пока без стенограммы. И в тот же день послали мне вызов на 22-е. И в тот же день гнал за мной гонцов Твардовский.
Я ехал к нему 18-го, уже сомневаясь: не суета ли моя? Зачем уж я так наседаю на этот осиный рой? Ведь и крепко я стал, ведь и временем располагаю — ну, и работал бы тихо. Разве драка важнее работы?
Я и Твардовскому своё сомнение высказал в тот день, но он! — он сказал: надо было!! раз уж начали — доводите до конца!
Опять он меня удивил, опять вынырнул непредсказуемый. Куда делись его опущенность, уклончивость, усталость? Он снова был быстр и бодр, моё второе письмо как сигнал трубы подняло его к бою — и он уже выдержал этот бой предбой, Шевардино — на секретариате 15-го. Говорил, что его поддержали (печатать «Раковый корпус») Салынский и Бажан, а были и поколеблённые. «Дела не безнадёжны!» — подбодрял он себя и меня.
Одно единственное заседание казалось мне разрушением и моего рабочего ритма и душевного стиля, уж я тяготился и сомневался. А он на своём поэтическом веку как долгом тёмном волоку — сколько их перенёс? триста? четыреста? Чему ж удивляться? — тому ли, что он поддался кривому ввинчиванию мозгов? Или душевному здоровью, с которым перенёс и уцелел?
Я сетовал, что он меня вызвал толковать, только от работы время отрывая. «Да может никакого времени скоро не останется!» — сверкнул он грозно. Он вот чего боялся, умелого сдержанного Лакшина призвал и с ним вместе готовился меня уговорить и настроить, чтоб я был сдержан там, чтоб не выскакивал, не сшибался
