стенограммы и речи!.. Печатайте моё Письмо, а там посмотрим!..
Ропот и вой. Поднимается Рюриков и скорбно морща свой догматический лоб:
— Александр Исаевич! Вы просто не представляете, какой ужас пишет о вас западная пресса. У вас волосы встали бы дыбом. Приходите завтра в «Иностранную литературу», мы дадим вам подборки, вырезки.
Смотрю на часы:
— Я хочу напомнить, что я — не московский житель. Сейчас я иду на поезд, и мне не удастся воспользоваться вашей любезностью.
Ропот и вой. Обманутый разгневанный Федин закрывает обсуждение, длившееся пять часов. Я корректно буркаю два досвиданья через два плеча и ухожу.
Поле боя — за ними. Они не уступили нигде, нисколько.
Но чья победа?
В тот день я не успел повидать А. Т. Он послал мне письмо:
«Я просто любовался вами и был рад за вас и нас… очевидное превосходство правды над всяческими плутнями и «политикой»… По видимости дело как будто не подвинулось… На самом же деле произошла безусловно подвижка дела в нашу пользу… Практически мой вывод такой, что мы готовы заключить с вами договор, а там видно будет».
Но ещё больше Твардовского меня удивило Би-Би-Си. Заседание окончилось в пятницу вечером. Прошёл week-end — и в понедельник днём англичане уже передавали о вызове меня на секретариат и о смысле заседания — довольно верно.
Не иголочка в стогу, теперь не потеряюсь!
ЦДЛ гудел слухами. Писатели, поддержавшие меня при съезде, теперь требовали разъяснений от секретариата.
Через несколько дней на правлении СП РСФСР огласили письмо Шолохова: он требует не допускать меня к перу! (не к типографиям — к перу! Как Тараса Шевченко когда-то!). Он не может больше состоять в одном творческом союзе с таким «антисоветчиком», как я! Русские братья-писатели заревели на правлении: «И мы — не можем! Резолюцию!». Перепугался Соболев (ведь указаний не было!): товарищи, это неправильно было бы ставить на голосование! Кто не может — пишите индивидуальные заявления.
И струсили братья-русаки. Ни один не написал.
Среди московских писателей: а может и мы с ними не можем?
Ну, разве доступно ввинтиться в гранит? Разве есть такие свёрла? Кто бы предсказал, что при нашем режиме можно начать громогласить правду — и выстоять на ногах?
А вот — получается?..
Узда лагерной памяти осаживает мои загубья до боли: хвали день по вечеру, а жизнь по смерти.
Ноябрь 1967
Рязань
ВТОРОЕ ДОПОЛНЕНИЕ
(февраль 1971)
Странная вырабатывается вещь. Не предвиденная ранними планами и не обязательная: можно писать, можно и не писать. Три года не касался, спрятав глубоко. Не знал, вернусь ли к ней, до того ли будет. Несколько близких друзей, прочитавших: бойко получается, обязательно продолжай! Вот, в передыхе между Узлами главной книги припадаю к этой опять.
И первое, что вижу: не продолжать бы надо, а дописать скрытое, основательней объяснить это чудо: что я свободно хожу по болоту, стою на трясине, пересекаю омуты и в воздухе держусь без подпорки. Издали кажется: государством проклятый, госбезопасностью окольцованный — как это я не переломлюсь? как это я выстаиваю в одиночку, да ещё и махинную работу проворачиваю, когда-то ж успеваю и в архивах рыться, и в библиотеках, и справки наводить, и цитаты проверять, и старых людей опрашивать, и писать, и перепечатывать, и считывать, и переплетать — выходят книга за книгою в Самиздат (а через одну и в запас копятся) — какими силами? каким чудом?
И миновать этих объяснений нельзя, а назвать — ещё нельзее. Когда-нибудь, даст Бог, безопасность наступит — допишу. А пока даже план того объяснения на бумажке составить для памяти — боюсь: как бы та бумажка не попала в ЧКГБ.
Но уже вижу, перечитывая, что за минувшие годы я окреп, осмелел и осмеливаюсь больше и больше рожки высовывать и сегодня решаюсь такое написать, что три года назад казалось смертельно. Всё явней следится моё движение — к победе или к погибели.
Тем и странна эта вещь, что для всякой другой создаёшь архитектурный план, и ненаписанную видишь уже в целом и каждой частью стараешься служить целому. Эта же вещь подобна нагромождению пристроек, ничего не известно о следующей — как велика будет и куда пойдёт. Во всякую минуту книга столь же кончена, сколь и не кончена, можно кинуть её, можно продолжать, пока жизнь идёт, или пока телёнок шею свернёт о дуб, или пока дуб затрещит и свалится.
Случай невероятный, но я очень его допускаю.
ПРОРВАЛО!
Да, сходство с Бородиным подтверждалось: с битвы прошло два месяца, почти ни одного выстрела не было сделано с обеих сторон — ни газетного упоминания, ни особенной трибунной брани, — да ведь Пятидесятилетие проползали, и требовалось им как можно нескандальнее, как можно глаже. Тоже и я, со склонностью к перемирию, своего «Изложения» [4] о бое в ход не пускал, правильно ли, неправильно, бережа для слитного удара когда-нибудь. Не происходило никаких заметных перемещений литературных масс, и поле боя, помнится, оставалось за противником, у него осталась Москва, — но чувствовал я именно в этой затиши: где-то что-то неслышно, невидимо подмывалось, подрывалось — и не звала ли нас обагрённая земля воротиться на неё безо всякой схватки?
С этим ощущением я приехал в Москву, спустя великий юбилей, и чтоб немного действий проявить перед тем, как на всю зиму нырну в безмолвие. Для действий — нужен был Твардовский, но его оказалось нет давно, уже целый месяц он пребывал в своей обычной слабости, в ней незаметно и провёл барабанный Юбилей (от которого неизлечимо-наивный Запад ждал амнистии хоть Синявскому-Даниэлю да своему слабонервному Джеральду Бруку, — но не бросили, разумеется, никому ни ломтя с праздничного стола). Так всегда и получалось у нас с A. T., так и должно было разъёрзнуться: когда нужен ему я — не дозваться, когда нужен мне он — не доступен.
День по дню пождал я его в редакции, созванивался с дачей, — наконец решено было 24-го ноября ехать мне в Пахру, и вызвался со мною Лакшин. Выехали мы утром в известинской чёрной «волге» ещё в лёгком пока снегопаде. Было у меня чтение в дорогу срочное, но не вышло, занимал меня спутник разговором. Это многим дико, а у меня инерция уже принятой работы и тянет обязательно доделывать по плану, хотя посылается единственный, может быть, случай — вот поговорить с Лакшиным, с которым никогда, почему-то, не выходило. Да при шофёре-стукаче какой и разговор? Много было пустого, а всё-таки на заднем сиденьи негромко рассказал он мне интересное вот что: в 1954 году, когда решался вопрос о снятии A. T. с Главного в «Н. Мире», этого снятия могло бы не быть, если бы Твардовский вырвался из запоя. И его уже приводили в себя, но в самый день заседания он ускользнул от сторожившего его Маршака и напился. Заседание в ЦК складывалось благоприятно для «Н. Мира»: Поспелов был посрамлён, Хрущёв сказал, что интеллигенции просто не разъяснили вопросов, связанных с культом личности и редакцию в общем не разогнали, но отсутствующего даже на ЦК главного редактора — как же было не снять?
Иногда спасительной разрядкой была эта склонность, иногда ж и погибелью.
Английский пятнистый дог встретил нас за калиткой. Вошли в дом беспрепятственно и звали хозяев. A. T. медленно спустился с лестницы. В этот момент он был больнее, беспомощнее, ужаснее всего (потом в ходе беседы намного подправился и подтянулся). Сильно обвисли нижние веки. Особенно беззащитными выглядели бледно-голубые глаза. Как-то странно, ни к кому из нас отдельно, он высказал очень грустно:
— Ты видишь, друг Мак (?), до чего я дошёл.
И у него выступили слёзы. Лакшин ободряюще обнял его за спину.
В том самом холле, и сейчас мрачном от сильного снегопада за целостенным окном, недалеко от камина, где разжигался хворост о погибшем романе, мы сели, а Трифоныч расхаживал нервно, крупно. Короткую минуту мы ничего не говорили, чтобы A. T. пришёл в себя, а для него это очень тягостно оказалось, и он спросил:
— Что-нибудь случилось? — и крупно тряслись, даже плясали его руки, уже не только от слабости, но и от страха.
— Да нет! — поспешил я вскричать, — абсолютно ничего. То есть, помните, какой мрачный приезд был тогда — так теперь всё наоборот!
Он несколько успокоился, руки почти освободились от тряски. Мял сигарету, но не закурил. И, сев на диван, спросил с половинной тревогой:
— Ну, что в мире?
Очень это меня кольнуло. Я вспомнил, как школьником, два-три дня пропустивши в школе, я бывал сильно угнетён, как будто провинился: а что там без меня делалось? Как будто за эти дни неминуемо сдвинулся в угрозу тот внешний опасный мир. И то же самое, очевидно, испытывал он, когда вот так, на целый месяц, начисто отключался не только от журнала, но от всего внешнего мира.
— В Новом мире или в остальном? — пошутил я.
— Во всём, — тихо попросил он.
Лакшин дал ему такую версию: после юбилея ничто не улучшилось, но ничто и не ухудшилось. А я даже хотел убедить, что лучше: в Англии была телевизионная инсценировка по процессу Синявского-Даниэля, поднимается новая волна в их защиту, так что дела не плохо… но эта аргументация до обоих не доходила совсем: не было для них Синявского-Даниэля.
Чтоб не тянуть, я начал излагать своё дело: что ощущаю у противника слабину. Распробовать её лучше бы всего так: никого не спрашивая, пустить в набор несколько глав «Ракового корпуса». Даже если не пройдёт, то, при появлении «РК» заграницей, я смогу справедливо негодовать на СП. Иначе, предупредил я, смотрите: вот появится «РК» за границей, неизбежно, и на нас же с вами свалят: скажут, что это мы не предпринимали никаких попыток, не могли друг с другом договориться.
A. T.: — Это надо подумать, так сразу не скажешь.
А тон этот я уже знаю: это отказ. Пытаюсь убеждать: в обоих случаях откажут или пропустят — мы выигрываем!
А. Т.: — Это дерзость будет после всего случившегося — подать как ни в чём не бывало. Надо сперва идти говорить, но я уже не могу, поймите.
(Лакшин потом объяснит мне: в последний раз в «отделе культуры» Шаура опять навязывал Твардовскому читать «Пир победителей» — и A. T. в который раз был достойно-непреклонен: ворованную вещь, распространяемую против воли автора, не взял в руки! — но слишком ругательно ответил Шауре, и больше не мог идти туда.)
Я:
— Да не надо идти просить! Подать обычным образом — и ждать. Почему нельзя?
Лакшин (подобранно, вдумчиво):
— Я не сказал Александру Исаевичу по дороге…
