к ним? — но они ко мне не заботливей: за эти годы на все их вызовы являться — я б и писателем перестал быть.

Уж новей моего известия у них не может быть: выходит «Корпус» на Западе! И не о том надо волноваться, что выходит, а: как его там примут? Первая настоящая проверка меня как писателя! И обдумывать надо — не чего там переполошился «Н. Мир», а: не пришло ли время моего удара? Ведь томятся перележалые документы, Бородинского боя нашего никто не знает — не пора ль его показать? Хотелось покоя — а надо действовать! Не ожидать, пока сберутся к атаке — вот сейчас и атаковать их!

Не объёмный расчёт ведёт меня — тоннельная интуиция.

С этим и еду я во вторник 16-го: запускать «Изложение»! Там страниц много, полста экземпляров перепечатаны впрок ещё за зиму (уже Литвинов и Богораз передавали своё прямо корреспондентам, но я ещё осторожничаю, я гнаный зверь, я прячусь за пятьдесят писательских спин), сейчас лишь сопроводиловку [7] допечатать быстро, связку бомбы, чтоб разрозненные части детонировали все разом и к понятному всем теперь сроку:

«…Я настойчиво предупреждал Секретариат об опасности ухода моих произведений за границу, поскольку они давно и широко ходят по рукам. Упущен год, неизбежное произошло… ясна ответственность Секретариата.»

В последний момент ещё держат меня за рукава московские друзья: надо подождать! именно сейчас, такой момент — общая реакция, сламывают воли: не надо раздражать верхи.

Так вот именно потому сейчас и двигать!!!

Для этого я приехал в Москву. А между прочим — заглянуть и в «Н. Мир»: что там за переполох?

Крайнее возбуждение! горестный тёмный гнев на лицах Лакшина и Кондратовича — но ничто по-людски не говорят: иерархия и дисциплина прежде всего, без А. Т. нельзя! А тот никак с дачи не доедет: лопнул скат по дороге, у известинского заевшегося шофера даже не нашлось ключа — колесо отвернуть. Через три часа А. Т. вошёл напряжённый внутренне, но и — убитый, мною убитый. Теперь собралась в его кабинете вся главная коллегия, как следственная комиссия, испытующе-строгая. И кладут передо мной — так брезгливо, что даже в руках держать её мерзко — грязную, гадкую телеграмму из предательских подлых «Граней» (а название-то какое хорошее для мыслящих людей!)

«Франкфурт-ам-Майн, 9.4., Новый мир.

Ставим вас в известность, что комитет госбезопасносги через Виктора Луи переслал на Запад ещё один экземпляр Ракового Корпуса, чтобы этим заблокировать его публикацию в Новом мире. Поэтому мы решили это произведение публиковать сразу.

Редакция журнала Грани»

Так неожиданно, и столько тут противоречий, даже загадок — не могу понять! в голову не лезет. Но мне и понимать не требуется! — провокация! и как советский человек, я должен… Им и самим тут почти ничего не ясно, но не хватает простой гражданской зрелости — с выяснения неясностей и начинать. К чему одному привыкли советские люди — дать отпор! чем разбираться, чем исследовать, чем обдумывать — дать отпор! Прибитость многих десятилетий. Но и молодой, критичный, сообразительный же Лакшин немысляще нависает с остальными в той же стенке: дать отпор!

О, главная слабость моя — «Новый мир»! О, главная моя уязвимость! Ни с кем не трудно мне разговаривать, только с вами и трудно. Никакому советскому учреждению я давно ничего не должен, только вам одним, но через вас-то и цапает, и заволакивает меня вся липкая система: должен! должен! наш! наш!

Твардовский (значительно и даже торжественно):

— Вот наступает момент доказать, что вы — советский человек. Что тот, кого мы открыли — наш человек, что «Новый мир» не ошибся. Вы должны думать — обо всей советской литературе, вы должны думать о товарищах. Если вы неправильно себя поведёте — наш журнал могут закрыть.

Постоянная угроза — могут закрыть. И я — не просто я, а либо жёрнов, либо шар воздушный на шее «Н. Мира».

После Бородина я возомнил, что я — свободный человек. Нет нет, нисколько! Как вязнут ноги, как трудно вытаскивать их! Пытаюсь отнекаться тем, что:

— Опоздали «Грани». Вот уже «Таймс» напечатал. «Таймс» — неважно, важны — «Грани»! важен отпор и советская принципиальность!

Подсовываю А. Т. мою сопроводиловку, копию — Лакшину.

(Кондратовичу не даю, он читает через плечо Лакшина)

Нет, на А. Т. не действует. И на остальных (глянув на A. T.) не действует.

— «Таймс» — это не на русском.

Лакшин:

— Очень важно, Александр Исаевич, перед историей. Ведь в справочниках всегда указывается первая публикация на родном языке. И если будет указано — «Грани», какой позор!

Вдруг A. T. пробуждается и к сопроводиловке:

— А вы собираетесь это рассылать? Не время, не время! Сейчас знаете какое настроение — можно головы лишиться. В уголовный кодекс добавляют новую статью.

Я:

— Ко мне вся гармошка кодекса да-авно не относится, не боюсь.

A. T.:

— И вы уже начали рассылать!

Не начал я, но вру:

— Да! — (Чтоб неотвратимее.)

Не одобряет, не одобряет. И даже в стол себе не хочет взять такой ошибочной, опрометчивой бумаги. Не это главное сейчас! Единомысленно и строго сдвинулись вокруг меня опять. И Твардовский прямо диктует мне:

«Я категорически запрещаю вашему нео-эмигрантскому, откровенно враждебному журналу… Приму все меры…»

Какие?! Правительство наших прав не защищает, но требует, чтобы мы защищались сами! — вот это по-нашему.

— А иначе, Александр Исаевич, мы вам больше не товарищи!

И на лицах Лакшина-Хитрова-Кондратовича каменное, единое: нет, мы вам больше не товарищи! Мы — патриоты и коммунисты.

О, как трудно не уступить друзьям! Да мне и действительно не хочется, чтобы «Грани» печатали «РК», только всё испортят, особенно когда уже началось европейское печатание. Ну что ж ну, ладно ну, телеграмму я дам (Я сломлен! Так быстро!) Пытаюсь сложить — а слова не складываются. Дайте подумать! Отводят в кабинет Лакшина. Но я как бы под арестом, пока не напишу запретительной телеграммы — из редакции не отпустят.

А всегда надо подумать! Всегда осмотреться. На обороте той же телеграммы карандашом — что это — черновик.

«Многоуважаемый Пётр Нилович!

Я считаю, что Солженицын должен послать этому нео эмигрантскому — (в этом нео они видят какой то особенный укор!) — откровенно враждебному нашей стране. Я пытаюсь срочно вызвать Солженицына, местонахождение которого мне сейчас неизвестно, в Москву. Жду ваших указаний.

Твардовский.

11 апреля»

(Указаний после того не получил Твардовский и, изнывая, через сутки позвонил Демичеву сам. Тот «А-а, пусть как хочет». А вы, мол, расхлебаете! Ещё в большем угрызении стал Твардовский искать меня.) А слова-то телетраммы никак не складываются. Что-то наскрёб, но совсем без ругани, понёс показывать. — A. T. разгневался: слабо, не то. Я его мягко похлопал по спине, он пуще вскипел:

— Я — не нервный! Это — вы нервный!

Ну, ин так. Не пишется. Утро вечера мудреней, дайте подумать, завтра утром пошлю, обещаю. Кое-как отпустили А на душе — мерзко. Л. К. Чуковская с недоумением:

— Не понимаю. Игры, в которые играют тигры. Лучше устраниться.

И правда, что за морок? Как мог я им обещать! Да разобраться-то надо? Цепь загадок:

1) как могло случиться, что такую телеграмму вообще доставили? или огрех аппарата — или провокация КГБ.

2) кто такой Луи?

3) «ещё один экземпляр»! а где и кем доставлен первый? (И оба же — не бесплатно! И деньги за мой «Корпус» уже пошли на укрепление Госбезопасности!)

Пока неотклонимо готовится мой залп из пятидесяти «Изложений», узнать о Луи — и сразу находится бывшая зэчка, сидевшая с ним в карагандинском лагере, приносит дивный букет: никакой не Луи, Виталий Левин, сел необучившимся студентом, говорят — что-то с иностранными туристами, в лагере был известным стукачом, после лагеря не только не лишён Москвы, но стал корреспондентом довольно «правых» английских газет, женат на дочери английского богача, свободно ездит за границу, имеет избыток валюты и сказочную дачу в генеральском поселке в Баковке по соседству с Фурцевой. И рукопись Аллилуевой на Запад отвёз — именно он.

Всё ясно. Телеграмма — подлинная (доставлена по просчёту, по чуду), ГБ торгует моим «Корпусом», «Грани» честно предупреждают Твардовского, за это я должен по-советски облить их грязью, а ГБ пусть и дальше торгует моей душой, она — власть, она — наша, она — имеет право.

И полдюжины редакционных новомирских лбов полдюжины дней хохлятся в кабинетах, изливают друг другу, какой я негодяй, что скрываюсь от редакции, во всем угодливо кивают Главному, а он топочет на меня ногами, и угодничает перед Демичевым, и изнывает от страха за «Новый мир» — и ни один не вчитается в телеграмму, и ни один не позвонит на телеграф: да подлинная ли телеграмма? не поинтересуется: существует ли такой Луи? в какой стране? кто он и что?

Вот это и есть советское воспитание — верноподданное баранство, гибрид угодливости и трусости, только бы дать отпор — по направлению, где не опасно!.. Просто смешно, что накануне я мог обморочиться и заколебаться.

Оберёг меня Бог опозориться вместе с ними. Из штопорного вихря выносит меня на коне: потекли «Изложения»! И тут же, им вослед, попорхало ещё новое моё письмо — о Луи! [8] Да если б не было Виктора Луи — хоть придумай его, так попался кстати под руку! За всё печатание «Корпуса» отвечать теперь будет ГБ, а не я! Чтоб А. Т. пристыдился, две записки день за днём оставляю ему в редакции, — и, освобождённый, уезжаю в своё Рождество. Все удары нанесены и в лучшее время — теперь пусть гремит без меня, я же буду работать.

А прежде того — тихую тёплую Пасху встречать. Церкви близко нет, обезглавленная видна с моего балкончика — в селе Рождестве, церковь Рождества Христова. Когда-нибудь, буду жив или хоть после смерти, надо её восстановить. А сейчас только ночная передача Би-Би-Си заменит всенощное стояние. А в Страстную Субботу, в мирный солнечный день, жаркий из-за того, что ветви ещё голы, с наслаждением ворочаю завалы хвороста, натащенного наводнением, проникаюсь покоем. Как Ты мудро и сильно ведёшь меня, Господи!

Вдруг — быстрые крепкие мужские шаги. Это — Б. М., писатель, мой славный друг, шедрый на помощь. Пришагал на длинных, прикатил новую беду: ….. (что случилось — когда-нибудь потом).

Нет, никогда не знаешь, где подостлать.

Нет покоя. То же мирное солнышко светит на тот же оголённый лес, и так же мудро журчит, струится поток — но ушёл покой из души, и всё сменилось. Час назад, день назад победительна была скачка моего коня — и вот сломана нога, и мы валимся в бездну.

Что же мне делать? Отсечь и эту угрозу. Удержать защищённое равновесие на гребне или даже пике опасности, куда