взметнули меня последние дни. Слишком много писем для нескольких дней, но уж такие дни, надо писать ещё одно! Может быть, нет худа без добра: защита от своих и одновременно хорошая возможность прошерстить и западных издательских шакалов, испоганивших мне «Ивана Денисовича» до неузнаваемости, до политической агитки.

Человеку свойственно бить по слабому, сильно гневаться на беззащитного. Сколькие советские писатели с удовольствием (и без всякой даже надобности) лягали русскую церковь, русское священство (хотя б и в «Двенадцати стульях»), или весь «западный мир», зная, насколько это безопасно, безответно и укрепляет их шансы перед своим правительством. Этот подлый наклон чуть-чуть не овладевает и мной, своё письмо (в «Ле Монд», «Униту» и «Лит-газегу») я наклоняю слишком резко против западных издательств — как будто у меня есть какие-нибудь другие! Друзья вовремя поправляют меня…

И вот уже (25.4) с напечатанным письмом [9] я шагаю в редакцию «Литературной газеты». Только гадливо встречаться с Чаковским — но, к счастью, нет его. А два заместителя (нисколько, конечно, не лучше), ошарашенные моим приходом, встречают меня настороженно-предупредительно. Как ни в чём не бывало, как будто я их завсегдатай, кладу им на стол своё письмишко. Кинулись, наперебой читают, вздрагивают:

— А в «Монд» уже послали?

— Вот сейчас иду посылать.

— Подождите! Может быть… Вы понимаете, это не от нас зависит… Брови к потолку. — Но если…

— Всё понимаю. Хорошо, два дня жду вашего звонка.

Ещё в «ЛитРоссии» лысого, изворотливого, бесстыдного и осмотрительного Поздняева пугаю такой же бумажкой — и ухожу.

Текут часы — и вдруг меня серое щемление охватывает изнутри: а не допустил ли я подлости? а не слишком ли резок я к Западу? а не выглядит это как сломленность, как подслуживание к нашим?..

Очень мерзко на душе. Вот самая страшная опасность: защем совести, измаранье своей чистой чести, — никакая угроза, никакая физическая гибель и в сравненье идти не могут. Хотя уверяют меня друзья, что ничего позорного в письме нет, но с замиранием жду звонка «Литазеты» — не хочу звонка!

Да его и нет. Лишил их Бог разума на их погибель, давно лишил (а всё не гибнут…). В международной политике они справляются неплохо — потому что Запад перед ними едва ли не на коленях, потому что все прогрессисты наперебой перед ними заискивают, — а вот во внутренней почти всегда наши выбирают худшее для себя решение изо всех возможных. При отсутствии свободных собеседников это не может быть иначе.

Отсылаю в «Ле Монд» заказное с обратным уведомлением. (Всё — кобелю под хвост, не отошлют.) А в «униту»? Говорят, Витторио Страда в Москве, на днях уезжает, коммунистический литературный критик, — вот его и попросим.

Но, по лагерной терминологии, Витторио Страда — небитый фрей, глупей бы не мог он выдумать: клочок письма не в карман положил, а — в чемодан, с пачками тяжёлого Самиздата. А на него, видно, стукнули, что многое везёт и осмелились проверить, да! — где гордость «свободных независимых» коммунистов? — протряхнули и ободрали как последнего буржуазного туриста. И что же в Италии? Написал в свою «Ринашиту»? Пожаловался в свой ЦК? Их ЦК опротестовал перед нашим? Да ничего подобного, смолчали, тут их независимость и кончается: ведь придут ко власти — сами будут делать так же.

А в Рождестве — нежная зелень, первые соловьи, перед утрами туман от Истьи. От рассвета до темени правится и печатается «Архипелаг», я еле управляюсь подавать листы, а тут ещё машинка каждый день портится, то сам её паяю, то вожу на починку. Самый страшный момент: с нами — единственный подлинник, с нами — все отпечатки «Архипелага». Нагрянь сейчас ГБ — и слитный стон, предсмертный шёпот миллионов, все невысказанные завещания погибших — всё в их руках, этого мне уже не восстановить, голова не сработает больше. Столько десятилетий им везло, каждый раз перед ними уходила вода из Сиваша — неужели попустит Бог и теперь? неужели совсем невозможна справедливость на русской земле?

Но — щебечут, заливаются разноголосые птички, квакают лягушки, всё крупнее листы на деревьях, всё гуще тень, — а людей нет, дачные соседи ещё не приехали, никакие шпионы не бродят, — да не знают они, да не видят нас, прохлопают!

Правда, слух дошёл, что ободрали В. Страду на таможне. Провал на границе — как будто страшная вещь для советского человека, — но я так обнаглел, что уже и не пугаюсь: я начинаю ощущать свою силу и взятую высоту. Да и письмишко невинное, да и в коммунистическую газету — чёрт с ним. Работаем дальше!! И вдруг — по дачному адресу, куда никакие письма не приходят — (всем запрещено писать, приезжать) — письмо из таможни: «в связи с возникшей необходимостью по касающемуся вас делу» меня приглашают на шереметьевскую таможню к какому то Жижину (Куда утекла русская нация! Знаем куда, всосалась в землю Архипелага. А на поверхность вот эти и всплыли какие-то Жижины, Чечевы, Шкаевы)

Так не безмятежное небо над нами — огромное зреймо КГБ — и мигнуло, как Голова из «Руслана»: знай наших! поминай своих… Всё они видят, всё копошенье наше — и мы у них в руках. Оледенели. Но — спокойно! Взять себя в руки, подумать несколько часов. Без лагерной выучки ещё, пожалуй, и помчишься, свободный гражданин, по вызову таможни. А не пора бы — поставить их на место! А напишем так:

«Выраженной вами необходимости встретиться я не вижу. Как правило, у художественной литературы не бывает общих дел с таможней. Если, однако, для вас эта необходимость настоятельна — ваш представитель может посетить меня.»

И — квартира Туркиных, в Москве, дата — на десять дней позже, чем они меня вызывают, и — три льготных часа, буду их ожидать.

Послано. Две рабочих недели продолжаем напропалую — держимся, никто не огрызнулся, никто не нагрянул. И вот моя работа кончена, ещё несколько дней работы на машинке. Еду в Москву. Сидим на квартире, час проходит — смеются родственники и ты поверил, что придут? нашёл дураков! Под окнами — сквер, я ухожу туда гулять с приятелем, а хозяина квартиры прошу если придут распахни вот это окно. Но заговорились, забыл я на окно оглядываться, и оттуда разбойничьи мне свистят на квартал. (Что подумали бедные таможенники — попали в засаду и со всеми документами.) Я быстро вернулся:

— Простите, заставил вас ждать.

Они — полны любезности, плащи сняли, ещё стоят — да напуганные, после такого свиста сейчас, гляди, их самих свяжут!

Майор, лет шестидесяти, с тонким пустым портфелем, и по виду, пожалуй, правда таможенник. Лейтенант молоденький — гебист безусловно.

Садимся, полчаса разговариваем — и никому ж не вдогляд, что рядом со мной на диване беспечно, открыто валяется только что мне привезенный мондадорьевский «Раковый корпус» контрабанда явная!

Молодой:

— Давайте дверь закроем, мы кому-то мешаем.

(А там за дверью моих двое молодчиков подслушивают.)

Я:

— Ну что вы, кому ж мы мешаем! Тут все свои.

Пожилой:

— Всё-таки бывают исключительные случаи, когда у таможни находятся общие дела с литературой.

Открывает свой тонкий портфель, оттуда достаёт тонкую папочку и с ехидной готовностью подаёт мне — моё «Изложение». Моё «Изложение», но первым же зырком ухватываю: машинка не моя, не из наших.

Я:

— По содержанию моё, оформление — не моё, а как это к вам попало?

— На границе задержали.

Я (очень укоризненно):

— На границе?! — (Качаю головой) — Это ведь — для внутреннего употребления.

Он:

— Вот именно.

Пауза, в обоюдном сокрушении. Я ведь ничего не знаю, ни о Страде, ни о ком, нельзя сделать ошибочного движения, фигуру тронешь — ходи.

Тогда пожилой уже из кармана изящно украдчивым движением достаёт конверт и подаёт мне с превосходной любезностью.

— А это?

И — впились в меня четыре глаза! Да зрячий и я: почерк на конверте мой, и даже обратный адрес рязанский, ещё и лучше — значит, не прятался. Но теперь надо быстро хватать фигуру, а то опять неестественно будет, называй сам.

— Как — у Витторио Страды? вы — взяли! Боже мой, что вы наделали! Что вы наделали! Зачем же вы это сделали!

Пожилой (благородно):

— Это — по нашим правилам. Ведь конверт был распечатан. Вот если бы он был запечатан — мы бы ни в коем случае не стали его открывать!

— А — что же?

— Мы бы сказали пассажиру — бросьте при нас в почтовый ящик…

(А из того почтового ящика труба идёт, конечно, к ним в заднюю комнату.)

— …Ну, а уж если распечатано — мы смотрим, и вот видим такое дело от вас… Надо выяснить… А я «Изложением» трясу:

— Скажите, а вот с этим материалом вы познакомились?

Пожилой, не так уверенно:

— Д-да.

— У вас там много людей работает? Мне бы хотелось, чтоб как можно больше с ним познакомились! чтоб вы были в курсе литературной жизни.

— Н-ну, не все у нас прочли, — всё-таки обнадеживает меня майор, значит похватывали!

— Так вот, — приступаю я к нему уже плотней. — Вы теперь понимаете, что делается? Происходит какая-то тёмная игра: какие-то мрачные силы продали мою вещь за границу. Теперь я пытаюсь остановить это проституирование нашей литературы…

— Почему проституирование?

— А как же? Произведение наше — продаётся, там искажается, а каким словом это назвать? — и мне не дают возражать! Я пишу в одну газету, в другую, обещают — и не печатают! Тогда я протестую в «Ле Монд», сдаю письмо на почту, заказным с обратным уведомлением -перехватывают…

— Откуда вы знаете, что перехватывают?

— Ну, если обратное уведомление за месяц не вернулось — что я должен думать?.. Надеялся на «Униту» — в «Уните» почему-то тоже нет. А теперь мне понятно! теперь всё понятно… Что ж вы наделали?.. Кому ж вы на руку играете?..

Надо же: тотчас разобраться, и это письмо дослать Витторио Страде с извинениями, чтоб они его успели напечатать.

Он ещё держится:

— Нет, простите, у нас правила…

Я (с лёгкостью, сочувствием, да просто как между советскими партийными людьми):

— Товарищи! Ну, я не хочу вас называть чиновниками, вы понимаете? Не хочу думать о вас так плохо. Ведь кроме своего служебного долга вы же граждане нашего общества! Вы же не можете так относиться: вот это — моё дело, а что рядом — я не знаю? Ваши правила — да, хорошо, а — почтовые правила? Они — обязательны? Почему же письмо, отправленное по почтовым правилам — не идёт? Хорошо, я не буду ссылаться на конституцию… Но по смыслу — если письмо было выгодно для нашей страны, для нашей литературы почему