было задерживать? Это же последняя тупость была…
— Ну, работы почты мы не можем касаться…
— Если вы граждане? Вы всё должны охватывать вокруг! Шло письмо против разбойников издателей — в итальянскую коммунистическую газету. Это выгодно для компартии Италии! Зачем же вы задержали? Разве только из общего отвращения к моему имени?
И вдруг пожилой таможенник улыбается, как бы извиняясь за свои погоны, как бы на миг и без них (сегодня вечером с этим выражением будет семье рассказывать?):
— Не у всех. Не у всех.
Щадя его перед молодым, я не замечаю поправки:
— И вот потеряно три недели!
— Так вы же не являлись!
— Позвольте, а что это за вызов? — Достаю, сую: — «Необходимо явиться…» — кого так вызывают? Это ж милицейский вызов! Одну старуху вызвали так — она чуть не умерла, а оказывается — реабилитация покойного мужа, приятное известие!
Майор стеснён:
— Ну, мы в письме не могли прямо написать.
Я уже — прямо в хохот:
— Перехватят? Прочтут? да если вы не перехватите, кто же?
Таможенник делает последнее усилие вернуться к программе, с которой его послали, но — между прочим, это же не существенный вопрос:
— А вы — сами Витторио Страде передавали?
— Нет, я сам его не повидал… — (Я его в жизни не видал.)
Ещё легче, ещё незначительней:
— А — через кого?
Но к этому легчайшему вопросу я наиболее готов. Обворожительно-язвительно, водя пальцем по их же бланку:
— Скажите, пожалуйста, это правда, здесь написано, что вы министерство внешней торговли.
— Да, конечно, — ещё не поняли они.
Я откидываюсь на диван, так мне с ними легко и хорошо:
— А для министерства внешней торговли — не слишком ли много вопросов?
Живо схватились оба:
— Мы — не комитетчики! Вы не думайте, мы — не комитетчики!
Ишь, какой термин у них. «Гебисты» — не говорят. Так полное понимание:
— А если так — остальное вас не может интересовать.
Разговор — к концу, взаимная ясность, и только я настаиваю:
— Я настаиваю! Я очень прошу, чтоб вы как можно скорей отправили это письмо Витторио Страде! Boт сейчас наши представители едут на КОМЕСКО в Рим, и если бы это письмо было напечатано — как им было бы легко отвечать на вопросы!
— Мы доложим, мы доложим. Мы сами понимаем.
Я уж совсем развязно:
— Там — марки нет. Если нужно — я, пожалуйста, сейчас наклею.
И приятно обрадованные, как будто очень довольные выяснением, они ушли, не предлагая мне никакого акта и ничем не грозя.
Вот так с вами и разговаривать! Веселятся мои свидетели.
Через несколько дней «Архипелаг» закончен, отснят, плёнка свёрнута в капсюлю — и в этот самый день, 2 июля, такая новость:
Вышел на западе «Круг первый»! — пока малый русский тираж, заявочный на «copyright», английское издание может появиться через месяц-два, и такое предложение: будет на днях возможность отправить «Архипелаг»!
Только потянулись сладко, что работу об-угол, — так в колокол! в колокол! — в тот же день и почти в тот же час! Никакой человеческой планировкой так не подгонишь! Бьет колокол, бьёт колокол судьбы и событий оглушительно! — и никому ещё не слышно, в июньском нежном зелёном лесу.
Отправление будет авантюрное, с большим риском, но по малым возможностям другого не видно, не рисуется. Значит, отправляю. Только-только вынырнуло сердце из тревоги — и ныряет в новую. Отдышки нет.
А — выход на Западе двух моих романов сразу — дубль?! Как на гавайском прибое у Джека Лондона, стоя в pocт на гладкой доске, никак не держась, ничем не припутан, на гребне девятого вала, в раздире лёгких от ветра угадываю! предчувствую: а это — пройдёт! а это — удастся! а это слопают наши!
Но — мрачная, давящая неделя. Неудачные случайности, затрудняющие отправку. Сгущается всё под 9-е июня, под православную Троицу. И так стекается, что провал или удачу я узнаю лишь несколькими днями позже. У меня уже следующая работа — последняя редакция истинного «Круга» «Круга-96» (из 96 глав и сюжет неискажённый), которого никто не знает (на Западе выходит «Kpyг-87»), но валится из рук, работать не могу. Когда тебе слабо и плохо — так хорошо прильнуть к ступням Бога. В нежном берёзовом лесу наломать веток и украсить деревянную любимую дачку. Что будет через несколько дней — уже тюрьма или счастливая работа над романом? О том знает только Бог один. Молюсь. Можно было так хорошо вздохнуть, отдохнуть, перемяться, — но долг перед умершими не разрешил этого послабленья: они умерли, а ты жив — исполняй же свой долг, чтобы мир обо всём узнал.
Если провал — можно выиграть несколько дней, недель, даже месяцев, и ещё поработать, последнее что-нибудь сделать, — только надо скрыться из дому, где я засечён, куда придут. И вечером под Троицу я убегаю с дачи (поспешные сборы, голова плохо соображает, это не первый мой побег из дому — горький побег из родного дома, а в гражданскую войну сколькие, наверно, вот так?!), сплю на укрытой квартире, без телефона.
И целый день — и ещё день — и ещё день — вся Троица в неизвестности. Работа — вываливается. Воздуха нет, простора нет. И даже к окнам подходить нельзя, увидят чужого. Я — уже самозаточён, только нет намордников и не ограничен паёк. А как не хочется на Лубянку! Тем, кто это знает… Вообще я стою крепко, мне многое спускается. Но «Архипелага» — не спустят! Поймав его на выходе, ещё неизвестного никому, — удушат вместе его и меня.
Только на третий день Троицы узналось об удаче. Свобода! Лёгкость! Весь мир — обойми! я — разве в оковах? я — зажатый писатель? Да во все стороны свободны мои пути! Я свободнее всех поощряемых соц. реалистов! Сейчас за три месяца сделать «Круг-96», потом исполнить несколько небольших долгов — и сброшено всё, что годами меня огрузняло, нарастая на движущемся клубке, и распахивается простор в главную вещь моей жизни — «Р-17».
И — почти как юмор, летним пухлым, но не грозным, облаком прошла большая против меня статья «Литературки» (26.6.68). Я быстро проглядывал её, ища чувствительных ударов — и не находил ни одного! Как они не находчивы, как обделены ясным соображением, как расшатались их дряхлые зубы! Даже рассердиться на эту статью — не хватает температуры. И ещё, выпарывая сами себя, привели с 9-недельным опозданием моё апрельское письмо, запрещающее «Раковый». И сколько, небось, обсуждали и правили статью в секретариате СП, в агитпропе ЦК, а никто не доглядел моего уязвимого места: что против печатания «Круга» — я ведь не возразил, не протестовал, — почему?..
Не тот борец, кто поборол, а тот, кто вывернулся.
Вот-вот, к осенним месяцам, на главных языках мира должны были появиться два моих романа. После улюлюканья вкруг Пастернака, после суда над Синявским и Даниэлем — казалось я должен был съёжиться и зажмуриться в ожидании двойного удара за мой наглый дубль. Но нет, другое наступило время — уж так обуздывали, уж так зарешёчивали, — а оно текло всё свободней и шире! И все пути и ходы моих писем и книг как будто были не моей человеческой головой придуманы и уж конечно не моим щитом осенены.
Когда-нибудь должны же были воды Сиваша в первый раз не отступить!..
Счастливей того лета придумать было бы нельзя — с такой лёгкой душой так быстро доделывал я роман. Счастливей бы не было, если б — не Чехословакия…
Считая наших не окончательными безумцами, я думал — они на оккупацию не пойдут. В ста метрах от моей дачи сутки за сутками лились по шоссе на юг танки, грузовики, спецмашины — я всё считал, что наши только пугают, маневры. А они — вступили и успешно раздавили. И значит, по понятиям XX века, оказались правы.
Эти дни — 21, 22 августа, были для меня ключевые. Нет, не будем прятаться за фатум: главные направления своей жизни всё-таки выбираем мы сами. Свою судьбу я снова сам выбирал в эти дни.
Сердце хотело одного — написать коротко, видоизменить Герцена: стыдно быть советским! В этих трёх словах — весь вывод из Чехословакии, да вывод из наших всех пятидесяти лет! Бумага сразу сложилась. Подошвы горели бежать, ехать. И уже машину я заводил (ручкой).
Я так думал: разные знаменитости, вроде академика Капицы, вроде Шостаковича, ищут со мною встреч, приглашают к себе, ухаживают за мной, но мне даже и не почётна, а тошна эта салонная трескотня — неглубокая, ни к чему не ведущая, пустой перевод времени. А ну-ка, на машине быстро их объеду — ещё Леонтовича, а тот с Сахаровым близок (я с Сахаровым ещё не был знаком в те дни), ещё Ростроповича (он в прошлом году в Рязани вихрем налетел на меня, знакомясь, а со второго свидания звал к себе жить), да и к Твардовскому же, наконец, — и перед каждым положу свой трёхфразовый текст, свой трёхсловный вывод: стыдно быть советским! И — довольно юлить! — вот выбор вашей жизни — подписываете или нет?
А ну-ка, за семью такими подписями — да двинуть в Самиздат! через два дня по Би-Би-Си! — со всеми танками не хватит лязга у наших на зубах вхолостую пролязгают, осекутся!
Но с надрывом накручивая ручкой свой капризный «москвич», я ощутил физически, что не подниму эту семёрку, не вытяну: не подпишут они, не того воспитания, не того образа мыслей! Пленный гений Шостаковича замечется как раненый, захлопает согнутыми руками — не удержит пера в пальцах. Диалектичный прагматик Капица вывернет как-нибудь так, что мы этим только Чехословакии повредим, ну, и нашему отечеству, конечно; в крайнем случае и после ста исправлений, через месяц, можно написать на четырех страницах: при всех успехах нашего социалистического строительства… однако, имеются теневые стороны… признавая истинность стремлений братской компартии к социализму…» — то есть, вообще душить можно, только братьев по социализму не следовало бы. И как-нибудь сходно думают и захлопочут искорёжить мой текст остальные четверо. А уж этого — не подпишу я.
Зарычал мотор — а я не поехал.
Если подписывать такое — то одному. Честно и хорошо.
И — прекрасный момент потерять голову: сейчас, под танковый гул, они мне её и срежут незаметно. От самой публикации «Ивана Денисовича» это первый настоящий момент слизнуть меня за компанию, в общем шуме.
А у меня на руках — неоконченный «Круг», не говорю уже — неначатый «Р-17».
Нет, такие взлёты отчаяния — я понимаю, я разделяю. В такой момент — я способен крикнуть! Но вот что: главный ли это
