крик? Крикнуть сейчас и на том сорваться, значит: такого ужаса я не видел за всю свою жизнь. А я видел и знаю много хуже, весь «Архипелаг» из этого, о том же я не кричу? все пятьдесят лет из этого — а мы молчим? Крикнуть сейчас — это отречься от отечественной истории, помочь приукрасить её. Надо горло поберечь для главного крика. Уже недолго осталось. Вот начнут переводить «Архипелаг» на английский язык…

Оправдание трусости? Или разумные доводы?

Я — смолчал. С этого мига — добавочный груз на моих плечах. О Венгрии — я был никто, чтобы крикнуть. О Чехословакии — смолчал. Тем постыдней, что за Чехословакию была у меня и особая личная ответственность: все признают, что у них началось с писательского съезда, а он — с моего письма, прочтённого Когоутом.

И только одним сниму я с себя это пятно: если когда-нибудь опять же с меня начнётся у нас в отечестве.

И — гнал, кончал «Круг-96». И опять — совпадение сроков, какого не спланируешь в человеческой черепной коробке: в сентябре я закончил и, значит, спас «Круг-96». И в тех же неделях, подменённый, куцый «Круг-87» стал выходить на европейских языках.

Была третья годовщина захвата моего архива госбезопасностью. Два моих романа шли по Европе — и, кажется, имели успех. Прорвало железный занавес! А я бродил себе по осеннему приистьинскому лесу — без конвоя и без кандалов. Не спроворилась чёртова пасть откусить мне голову вовремя. Подранок залечился и утвердел на ногах.

Тут много б ещё смешного можно было рассказать: как на истьинскую мою дачку повадился ходить изнеженный Луи со своей бригадой — выяснять отношения, а я вылезал к нему, чумазый и рваный работяга из-под автомобиля. Как он тайно фотографировал меня телеобъективом и продавал фотографии на запад с комментариями вполне антисоветскими, а по советско-чекистской линии доносил на меня само собой, да кажется и звукоаппаратуру рассыпал на моём участке. Как соседи дачные, по своей советской настороженности, считали, что у меня в лесу закопана радиостанция, иначе зачем я так часто в лес ухожу, да ещё с приезжающими — очевидно, — резидентами разведок? Как выполняя договор, благородно навязанный мне «Мосфильмом» года полтора назад, я тужился подать им сценарий кинокомедии «Тунеядец» (о наших «выборах») и как наверх, к Демичеву, он подавался тотчас и получал абсолютно-запретную визу. Как Твардовский с редакторским сладострастием выпрашивал у меня тот сценарий в тайной надежде: «а вдруг, можно печатать?» — и возвращал с добродушной улыбкой: «Нет, сажать вас надо, и как можно быстрей!»

Я шёл по окаянно-запретным литературным путям, а вёл себя с наглой уверенностью признанного советского литератора. И — сходило. В секретариате СП РСФСР допытывались у нашего рязанского секретаря Э. Сафонова: как я ответил на критику «Литературной газеты» и «Правды» — они хотели бы тот документ посмотреть, проскочил он мимо них, — и поверить не могли, что никак не ответил! В советских головах это ведь не помещается, полвека так: если критикуют, значит надо покаяться, признать ошибки. А я, вдруг — никак.

В тот декабрь исполнилось мне пятьдесят. У моих предшественников в глухие десятилетия сколько таких юбилеев прошло задушенными, так что близкие даже друзья боялись посетить, написать. Но вот — отказали чумные кордоны, прорвало запретную зону! И — к опальному, к проклятому, за неделю вперёд, понеслись в Рязань телеграммы, потом и письма, и меньше «левых», больше по почте, и мало анонимных, а всё подписанные. Последние сутки телеграфные разносчики приносили разом по 50, по 70 штук — и на дню — по несколько раз! Всего телеграмм было больше пятисот, писем до двухсот, и полторы тысячи отдельных личных бесстрашных подписей, редко замаскированных (как Шулубин, Нержины, Ида Лубянская, дети Сима).

— «…дай Бог вам таким держаться…»

— «…трудную минуту вспоминайте обсуждение в Союзе…»

— «…чтоб мы долго-долго ещё были вашими читателями и отпала бы нужда быть вашими издателями…»

— «…дороги выбирает себе каждый, и верю я, вы не сойдёте с избранного вами пути… радуюсь, что наше поколение по крайней мере выстрадало таких сыновей.»

— «Живите ещё столько же всем сволочам назло; пусть вам так же пишется, как им икается.»

— «…пожалуйста, не откладывайте перо. Поверьте, не все любить умеют только мёртвых.»

— «…и в дальнейшем быть автором только тех произведений, под которыми не стыдно подписываться.»

— «…Моя совесть это вы.»

— «…всё, что вы сделали — надежда на пути от духовной оторопи, в какой застыла вся страна…»

— «…жить в одно время с вами и больно и радостно.»

— «…Слава Богу, что в этот день вам не придётся услышать ни полслова неискреннего, фальшивого…»

— «…читаем ваши книги на папиросной бумаге, оттого они нам ещё дороже. И если за свои великие грехи Россия платит дорогой ценой, то наверно за великие её страдания и ещё, чтоб не упали совсем мы духом от стыда, посланы в Россию вы…»

— «когда мне надо думать, как вести себя на работе — я обращаюсь к вашим поступкам… когда бывают моменты душевного упадка — обращаюсь к вашей жизни…»

— «…оказываешься перед лицом своей совести и с горечью сознаёшь, что молчишь, когда молчать уже нельзя…»

— «Не люблю предателей. Вы отпраздновали свой день рождения, а спустя 10 дней мы будем праздновать день рождения товарища Сталина. За этот день мы поднимем полные бокалы!!! История всё и всех поставит на своё место. Заслужив признание Запада, вы приобрели презрение своего народа. Привет Никите — другу вашему» (на машинке, без подписи, брошено в дверной почтовый ящик).*

— «Вашим голосом заговорила сама немота. Я не знаю писателя, более долгожданного и необходимого, чем вы. Где не погибло слово, там спасено будущее. Ваши горькие книги ранят и лечат душу. Вы вернули русской литературе её громовое могущество. Лидия Чуковская».

— «…Живите ещё пятьдесят не теряя прекрасной силы вашего таланта. Всё минётся, только правда останется… Всегда ваш Твардовский».

Скажу, не ломаясь: в ту неделю я ходил гордый. Настигла благодарность при жизни и, кажется, не за пустяки. В день же 11-го, между сотенными пачками телеграмм, стали складываться, выхаживаться строки ответа, хотя и некуда их послать, только в Самиздат спасительной, ну с отвлеченьем на «Литературку» [10] :

«…Моя единственная мечта — оказаться достойным надежд читающей России».

И не ведаю, что близок день, когда эта клятва стреножит меня.

* А по Самиздату пришли и такие поздравления:

— «Поражены Вашей способностью дожить до 50-и лет писать правду. Просим поделиться опытом на страницах нашей газеты.

Редакция «Правды» »

— «В год Вашего 50-летия по количеству и качеству выпускаемой продукции мы заняли первое место в мире. Надеемся сотрудничать с Вами ближайшис 50 лет.

САМИЗДАТ»

— «Кацо! Дарагой! Балыпое спасиба уточнение отдельных деталей маей замечательной биографии. Нэ плохо, очень нэ плохо, паздравляю!

Иосиф Джугашвили»

ДУШАТ

Занесусь по своей линии, по своим планам и действиям — замечаю: линию Твардовского упустил, а уж она кровно в эту книгу вплелась, хотя сказать о ней могу всего лишь выведенное из встреч.

Весь 1968 год, начатый трёхнедельным письмом к Федину, был годом быстрого развития Твардовского, неожиданного расширения и углубления его взглядов и даже принципов, казалось бы устоявшихся, — а ведь исполнялось ему пятьдесят восемь! Не прямо, не ровно пробивалось это развитие (хотя б вокруг той телеграммы «Граней») — а шло!

Когда летом 68-го я увидел A. T., я поразился перемене, произошедшей в нём за 4 месяца. Он опять вызвал меня — криком в тёмную пустоту, ибо так и не знал, бедняга, где я есть (а от его дачи до моего Рождества — меньше часа автомобильной езды, уж он бы не раз ко мне накатывал!), явлюсь ли вообще. «Когда эта конспирация кончится?!» — топал он в редакции. И можно понять его раздражение и даже отчаяние, ну, как со мной договариваться и совместно действовать? Вероятно, не раз зарекался он обязать меня твёрдой связью, но я явлюсь, обезоружу его готовностью, дружелюбностью, — он смягчается и не имеет настояния жёстко условиться на будущее.

Может быть, я б и в этот раз не явился, но из редакции по секрету передали мне, в чём новость: в «отделе культуры» ЦК сказали Лакшину и Кондратовичу, что «скоро Солженицыну конец — Мондадори печатает «Пир победителей»». Беляев: «Его растерзают!» — т. е., разгневанные патриоты.

Мелентьев: «Ну, не растерзают, у нас закон. Но — посадят». Твардовский очень напугался и, главное: не я ли пьесу пустил? Он всё не верил до конца, что нет у меня «Пира», что только они могут пустить. (И ведь как им жадалось этот «Пир» увидеть на Западе! сколько раз почесуха их брала самим передать, а не решались, плюгавцы, потому что, через плечо, с оборотом, сильно кусал их «Пир», наломал-навредил бы им больше, чем мне.)

Я рванулся и приехал на дачу А. Т. тотчас — много раньше, чем он рассчитывал меня увидеть. Очень он обрадовался такой неожиданности, широкими руками принял меня. Сели опять в том же мрачном холле, где три года назад на хворостяном костре сжигались моё спокойствие и моя нерешительность. Я притворился, конечно, что повода не знаю, и А. Т. подробно мне всё рассказывал, я же, к его полному облегчению в десятый раз подтвердил, что нет у меня экземпляра «Пира», честно, что это — провокация агитпропа. (Тогда Трифоныч: «Да как же мне самому прочесть?». Я: «Возьмите у них, чёрт с ними, скажите — с моего согласия». Нет, так и не взял.) Но и встречный аргумент я ему положил: его-то «мальчики», Лакшин да Кондратович, такие изворотливые в защите журнала, могли бы не просто струхнуть и бежать плакаться А. Т., и он бы топал, меня вызывал, а сразу там, в «отделе культуры», сдвинув строго брови, ответить: «Позвольте, это — крайне важное сообщение. Чтобы действовать, редакции необходимо знать источник и достоверность его». Мол, если западная газета, так назовите число; а если вы узнали по тайным каналам — так не сами ли вы, голубчики, и продали?.. Трудно ли было найтись? Но для этого надо иметь дыхание свободное. Воспитанные же на советской службе, они, как и в случае с Луи, с «Гранями», всё, что знали и умели, по-советски: ловить сверху упрёки и травить их вниз. А. Т. и сейчас мимо ушей пропустил мой аргумент как самый незначащий.

Однако всем остальным чрезвычайно порадовал он меня. Застал я его за чтением Жореса Медведева «Об иностранных связях». Удивлялся: «Пробивные два братца!». И вообще о Самиздате, восхищённо взявшись за голову обеими руками: «Ведь это ж целая литература! И