ему прочесть. Это нужно было ему — как опора железная, это заменило бы ему долгие околичные рысканья по нашей новейшей истории. Но препятствия были:
— меньшее: доставить «Архипелаг» из глубокого укрытия и те 5 дней, какие А. Т. будет его читать, жить с ним вместе, не упускать книгу из виду;
— большее: при первой же нетрезвости он не удержится, станет делиться впечатлениями и — потечёт, потечёт мой хранимый, мой самый тайный. (Почему-то подозревая такую же человеческую слабость — неспособность держать тайны, я и Ахматовой не мог дать читать своих скрытых вещей, даже «Круга» — такому поэту! современнице! уж ей бы не дать?! — не смел32. Так и умерла, ничего не прочтя.)
Всё же на ноябрь договорились мы, что привезу я Трифонычу «Архипелаг». Однако, к моему приезду он не оказался на ногах, появился, тут же опять на чьём-то юбилее распил коньячка, снова ослаб. Потом не приехал в редакцию из-за того, что оборудовал у себя на даче какую-то комнату-книжный шкаф.
И спрятал я «Архипелаг».
А через несколько дней, 29 ноября, А. Т. вышел ко мне с редакционного партсобрания в теплом веселe, очень доброжелательный, сразу целоваться.
— Ничего, что с собрания?
— Да я ж там не председатель. Видели, что пришёл, сидел — хватит!
Конечно, о бороде прошёлся. Тут же, самокритично:
— Когда будете знатным и богатым — не заводите шкафов-комнат… А впрочем, что делать с подаренными книгами? Шлют, шлют, наплывом, каждый с надеждой получить рецензию в «Н. Мире». Я им отвечаю: «Вы знаете, как поступил в редакцию «Иван Денисович»? Через окошко регистратуры. Причём автор по забывчивости не написал своего адреса, и мне пришлось его искать через угрозыск».
Новая легенда, и не без тенденции.
В этих днях состоялись выборы в Академию Наук. По секции русского языка был в кандидатах Твардовский, но давлением сверху не дали его выбрать. Очень огорчён. Однако:
— Для честолюбия достаточно, что в газете была кандидатура.
От меня узнал, что физматики на общем голосовании прокатили и Леонова. Доволен.
Но вот и новая тревога: позавчера в Би-Би-Си, будто бы «провокационная передача», «меняет всю картину». Что такое? Передавали цитаты из его письма к Федину — «и совершенно точно! Как могло просочиться?» Это — за десять-то месяцев!..
— Вот как? Вы даже мне дали читать под арестом, вот тут в кабинете, без выноса!
А. Т. (добродушно довольный своею выдумкой):
— Не могли ж вы переписать все семнадцать страниц!
(Верно, я только четыре тогда переписал, экстракт.)
Всё же надеется:
— Может быть, всех семнадцати у них нет?
Я:
— В Самиздате — всё письмо! К нам в Рязань привезли даже не из литературных кругов, а — врачи.
— И всё — точно?
— Совершенно точно!
A. T. изумляется неисповедимости путей, однако больше с удовольствием, чем со страхом. Вообще-то он Би-Би-Си одобряет, и что оттуда «Раковый» читают — «хорошо, пусть читают». Вздохнул, но не завистливо ничуть:
— У вас в Европе уже бoльшая слава, чем у меня.
Я перевёл: в армии сейчас, если у кого увидят голубую книжку «Н. Мира», занесённую с «гражданки» — таскают к политруку, как за подпольную литературу. Вот это — слава.
Он вдруг:
— А всё-таки шкаф красивый получился, хотя из самого дешёвого, из ясеня! Вот приедете ко мне следующий раз, торопиться не будете…
Когда это бывало, чтоб я не торопился… когда это будет?..
Денег опять мне предлагал:
— Тысячу? Две тысячи? Три тысячи?.. Раньше говорили: мой кошелёк — ваш кошелёк, теперь: моя сберкнижка — ваша сберкнижка!
Я отклонил. Мне бы вот — за «Раковый» 60% получить, а не 25. Мне нужны официальные поступления по годам — на какие средства живу.
Смутился. Это — ему трудней. Это надо опять продвигать через начальство, через бухгалтерию «Известий», ещё прежде — через своего же молодого выдержанного осмотрительного Хитрова.
— Вот Хитров приедет, может сообразит.
(Ещё и эту последнюю выплату A. T. устроит мне — «семь бед — один ответ», вопреки возражениям Лакшина-Кондратовича, что это может повредить журналу.)
А узнав, что я сценарий сдал на Мосфильм — стал просить с милой хмельной настойчивостью, как запретную рюмку — дать ему тот сценарий, и сейчас же!
Я — пошёл за ним, к портфелю, A. T. сразу ревниво:
— Вы с первым этажом ближе, чем со вторым?
(На втором — главные члены коллегии, на первом — все рядовые, и отдел прозы, и мой портфель всегда остаётся там, к постоянной ревности A. T.)
Убрал прочь крамольные (особо номерованные) листы, остальное принёс A. T. (Бедный Трифоныч! Он со мной — открыто, а я — никогда не имею права.) Через час, после партсобрания, уже вся коллегия собралась над моим «Тунеядцем», и A. T. уже требовал:
— Право первой ночи — нам! Предупредите Мосфильм — право первого печатания за «Н. Миром»!
Это — пока не прочли подробно.
Но вот интересно, отмечено в моей тетради: хотя в тех самых днях прошлась по мне «Правда» — мы с Трифонычем в разговоре даже о том не помянули! даже для него правдинское ругательство уже было ничто!.. Времена-а!..
После того следующий раз о чтении «Архипелага» договорились мы с A. T. на четыре майских дня 1969-го (был день Победы в пятницу, смыкались выходные), что беру его в свой «охотничий домик» (так он ласково, не повидав, называл мою неведомую истьинскую дачу). Но перед самым тем A. T. снова «впал в слабость» — не глубоко, ещё вызволимо. Узнал я, что Лакшин едет к нему в Пахру, кинулся к Лакшину на квартиру, передал для Трифоныча подбодряющую записку, а самого Лакшина упрашивал: подействуйте на него, уговорите ехать ко мне, это важно для его же стойкости, для отстаивания журнала.
(Сосредоточенный всегда на своём, я не удосуживался тогда приглядеться и размыслить: ведь для осторожных целей Лакшина моё влияние на А. Т. было разрушительно. По старой привычке, со времён «Ивана Денисовича», я привык видеть в Лакшине своего естественного союзника. А это давно не было так.) Лакшин кивал мне — вежливо, дружелюбно, но, пожалуй, отсутствующе. Увидел я: нет, не станет он уговаривать. Тем более, что у меня застрянет Твардовский и на понедельник, а в тот понедельник состоится важный звонок Воронкова в редакцию, и по всем соображениям расчётливой дипломатии надо Главному быть к звонку на своём кабинетном месте. (Шла молчаливая осада Твардовского, применялась новая тактика: давили на него с глазу на глаз, вынуждая добровольно подать в отставку.)
Да только при всех раскинутых лабиринтах дипломатия не знает неба. Для этого-то скрытого противостояния и нужна была Твардовскому огнеупорная твердость, какую лишь на зэковском Архипелаге и воспитывают.
Нет, не приехал A. T. Зря протаскал я книгу. И спрятал, — уже навсегда для него.
Вот так мы жили: рядом колотились — а прочесть он не мог.
Из сплетенья своих чиновных-депутатских-лауреатских десятилетий высвобождался Твардовский петлями своими, долгими, кружными. И прежде всего, естественно, силился он проделать этот путь на испытанной пахотной лошадке своей поэзии. В душные месяцы после чехословацкого подавления он писал — сперва отдельные стихотворения:
— «На сеновале», потом они стали расширяться в поэму — «По праву памяти». В те самые весенние месяцы 69 года он её дописывал, когда я не дозвался его читать «Архипелаг». Бедняге, ему искренне казалось, что он важное новое слово говорит, прорывает пелену всеми недодуманного, приносит освобождение мысли не одному себе, но миллионам жаждущих читателей (уже давно шагнувших на километры вперед!..). С большой любовью и надеждой он правил эту поэму уже в вёрстке, отвергнутой цензурой, и летом 69-го снова собирался подавать её куда-то наверх. (Судьба главного редактора! В своём журнале свою любимую поэму напечатать не имел права!) В июле подарил вёрстку мне и очень просил написать, как она мне. Я прочёл — и руки опустились, замкнулись уста: что я ему напишу? что скажу? Ну да, снова Сталин (как будто дело в нём, ягнёнке!) и «сын за отца не отвечает», а потом «и званье сын врага народа», «И всё, казалось, не хватало Стране клеймёных сыновей»; и — впервые за 30 лет! — о своём родном отце и о сыновней верности ему — ну! ну! ещё! ещё! — нет, не хватило напора, тут же и отвалился: что, ссылаемый в теплушке с кулаками, отец автора
«Держался гордо, отчуждённо,
От тех, чью долю разделял…
…Среди врагов советской власти
И получилась личная семейная реабилитация, а 15 миллионов — сгиньте в тундру и тайгу? Со Сталиным Твардовский теперь уже не примирялся, но:
Тот, кто оваций не любил…
Чей образ вечным и живым…
Кого учителем своим
Именовал Отец смиренно…»
Как же и чем я мог на эту поэму отозваться? Для 1969-го года, Александр Трифонович, — мало! слабо! робко!
Вообще, у Твардовского и возглавленной им редколлегии увеличенное было представление о том, насколько они — пульс передовой мысли, насколько они ведут и возглавляют общественную жизнь даже всей страны. (Что они знали хотя б о националистах Украины и Прибалтики? о церковных вопросах? о сектантах?..) В редакции все они друг друга так восполняли и убеждали, по нескольку человек по нескольку часов просиживая в комнате, что казалось им они, члены редакционной коллегии, и есть движущий духовный центр, самозамкнутый во владении истиной, авторы — воспитуемые, от авторов не получишь светового толчка.
Зимой 68/69-го, снова в солотчинской тёмной избе, я несколько месяцев мялся, робел приступать к «Р-17», очень уж высок казался прыжок, да и холодно было, не раскутаешься, не разложишься, — так часами по лесу гулял и на проходке читал «Новый мир», прочёл досконально целую сплотку, более двадцати номеров подряд, пропущенных из за моей густой работы, — и сложилось у меня цельное впечатление о журнале. Конечно, более приятного и разумного чтения в СССР не было. Чтение освежающее, броунизирующее мысли. Интеллектуальная лёгкая гимнастика. Всегда — благородно, честно, старательно (если простить, пролистывать целые сотни пустых или гадких страниц туполобых казённо-революционных, казённо-интернациональных и казённо-патриотических публицистов.)
Но это — сравнивая со всем печатным. Если же рядом с журналом есть выбор чего-либо из Самиздата — какая рука не предпочтёт самиздатского? С развитием в 60-х годах самовольного машинописного печатания живая жизнь всё более уходила туда, — редакция же «Н. Мира» трагически не понимала этого, и заместители, собираясь в кабинете Твардовского, серьёзно планировали стратегию отечественной мысли. Пожалуй, самой неудачной из таких попыток была статья Дементьева (НМ 1969, № 4, а вышла в июне) — давно уже не члена редакции, а всё ещё — родственной идеологической души, а всё ещё радетеля, запечного друга.
Историю той несчастной статьи либо обойти совсем, либо разобрать подробней. Она как будто отводит
