от стержня этой книги, но почему-то не обминуется.
В 1968 г. в «Молодой Гвардии» опубликованы были две статьи, заурядного темноватого публициста Чалмаева (а вероятно за ним стоял кто-то поумней), давшие повод к длительной газетно-журнальной полемике. Сумбурно построенные, беспорядочно-нахватанные по материалу (изо всех рядов, куда руки поспевали), малограмотные по уровню, сильно декламационные по манере, с хаосом притянутых цитат, со смехотворными претензиями дать «существенные контуры духовного процесса», «ориентацию в мировой культуре» и «цельную перспективу движения художественной мысли», — эти статьи всё же не зря обратили на себя много гнева и с разных сторон: изо рта, загороженного догматическими вставными зубами, вырывалась не речь — мычанье немого, отвыкшего от речи, но мычанье тоски по смутно вспомненной национальной идее. Конечно, идея эта была казённо вывернута и отвратительно раздута непомерными восхвалениями русского характера (только в нашем характере правдоискательство, совестливость, справедливость! только у нас «заветный родник» и «светоносный поток идей»), оболганьем Запада («ничтожен, задыхается от избытка ненависти» — то-то у нас много любви!), поношеньем его даже и за «ранний парламентаризм», даже и Достоевского приспособив (где Достоевский поносил социализм — перекинули ту брань на «буржуатный Запад».) Конечно, идея эта была разряжена в ком-патриотический лоскутный наряд, то и дело автор повторял коммунистическую присягу, лбом стучал перед идеологией, кровавую революцию прославлял как «красивое праздничное деяние» — и тем самым вступал в уничтожающее противоречие, ибо коммунистичность истребляет всякую национальную идею (как это и произошло на нашей земле), невозможно быть коммунистом и русским, коммунистом и французом — надо выбирать.
Но вот что удивительно: из того мычанья вырывались похвалы «святым и праведникам, рождённым ожиданием чуда, ласкового добра», и даже кое-кто назван не без погрешностей: Сергий Радонежский, патриарх Гермоген, Иоанн Кронштадтский, Серафим Саровский, и помянута «Русь уходящая» Корина (разумеется, «лишённая религиозного чувства»); и «народная тоска о нравственной силе»; и с симпатией цитирован Достоевский в довольно божественных своих местах, и даже один раз «De profundis» сокрыто; а один раз и прямо о Христе — что он «ризы над поляной отряхнул»; и даже прорвалось (лучшее место!) глубокое предупреждение — не согрешить, отвечая насилием на насилие; и против жестокости, и против взаимной отчуждённости сердец — вот уж не по-ленински! и никак не с ленинской позиции возражали Горькому (!), защищая духовное слово от базарного; и даже намёкнуто на масштаб русской тысячелетней истории, где тонут «формации», несколько их помещается (социализм не назван трусливо); и заикнуто даже о происшедшем уничтожении русской нации — только, оказывается, не от ЧК и ЧОНа, а от «буржуазного развития» — от русских купцов, что ли; и на обнищание нашей современной деревни указано на духовное — когда в кинотеатр стекаются с окружных деревень, как прежде стекались на всенощное бдение; где-то там на краю и по «алюминиевым дворцам» хлопнуто мимоходом, по Базарову… Да можно выделить, перечислить и оценить отдельные мысли этой и смежных статей «Молодой гвардии», весьма неожиданные для советской печати:
1) Нравственное предпочтение «пустынножителям», «духовным ратоборцам», раскольникам — перед революционными демократами. (Как прохороводили они у нас от Чернышевского до Керенского.) (Честно говоря — присоединяюсь.)
2) Что в дискуссиях «Современника» мельчали и покрывались публицистическим налётом культурные ценности 30-х гг. XIX в. (От вечного? мельчали, конечно.)
3) Что передвижники не выражали народной тоски по идеалу красоты, по нравственной силе, а Нестеров и Врубель возродили её. (Не может быть оспорено.)
4) Что в 10-е годы XX в. русская культура сделала новые шаги в художественном развитии человечества — и упрёки Горькому (!) за оплёвывание этого десятилетия. (Не вызывает сомнений.)
5) Народ хочет быть не только сытым, но и вечным. (А если уже не так, то ничего мы не стоим.)
6) Земля — вечное и обязательное, в отрыве от неё — не жизнь. (Да, я ощущаю — так, я в этом убеждён. А Достоевский воскликнул: «Если хотите переродить человечество к лучшему… то наделите его землёй! В земле есть что-то сакраментальное… Родиться и всходить нация должна на земле, на почве, на которой хлеб и деревья растут»33.)
7) Деревня — оплот отечественных традиций. (Опоздано. Сейчас, увы, уже — не оплот, ибо деревню убили. Но было — так. Разве — царский Санкт-Петербург? Или Москва пятилеток?)
8) Ещё и купечество ярко проявляло в себе русский национальный дух. (Да, не меньше крестьянства. А сгусток национальной энергии — наибольший.)
9) Народная речь — питание поэзии. (На том стою и я.)
10) У нас выросло просвещённое мещанство. (Да! — и что ужасный класс необъятный, некачественный образованный слой, образованщина, присвоившая себе звание интеллигенции — подлинной творческой элиты, очень малочисленной, насквозь индивидуальной. И в той же образованщине — весь партаппарат.)
11) Молодого человека нашей страны облепляют: выхолощенный язык, опустошающий мысль и чувство; телевизионная суета; беготня кинофильмов. (И — спорт. И — партпрос.)
Одним словом в 20е-30е годы авторов таких статей сейчас же бы сунули в ГПУ да вскоре и расстреляли. Года до 33-го за дуновение русского (сиречь тогда «белогвардейского», а ругательно на мужиков — «русопятского») чувства казнили, травили, ссылали (вспомним хотя бы доносительские статьи О. Бескина против Клюева и Клычкова). Исподволь чувство это разрешали, но красно-перемазанным, в пеленах кумача и с непременным тавром жгучего атеизма. Однако уцелевших подросших крестьянских (и купеческих? а то и священских?) детей, испоганенных, пролгавшихся и продавшихся за красные книжечки, — иногда, как тоска об утерянном рае, посещало всё-таки неуничтоженное истинное национальное чувство. Кого-то из них оно и подвинуло эти статьи составить, провести через редакцию и цензуру, напечатать.
И понятно, что в тех же месяцах официальная советская пресса, начиная с «Коммуниста», лупанула «М. Гвардию» за эти статьи. «Порицание было единодушным», как пишет Дементьев, и «казалось, что дальнейший разговор не имеет смысла». Но компатриоты из «М. Гвардии» ещё и после разгрома чалмаевских статей пытались вытягивать противоестественное соединение «русскости» и «коммунистичности», эту помесь дворняжки со свиньёй, столько же стоящую, сколько «диалог» между коммунистами и христианами до того дня, пока коммунисты не пришли к власти.
Но обо всём том, может быть, не узналось бы и не упомнилось, и мои б очерки были на несколько густых страниц полегче, если бы редакции «Н. Мира» не взбрела несчастная идея — влиться в общее «ату», да ещё поруча статью писать засохшему Дементьеву.
Если вспомнить десятилетия советской литературы, поток ортодоксально-помойной критики разных напостовцев, литфронтовцев, рапповцев, ЛитЭнциклопедии 1929-33 года, а потом официальщины СП, — право же, статьи Чалмаева никак не покажутся худшим образцом. Чем же так они рассердили и разварили «Новый мир»?
Эмоциональный толчок был — расплатиться за свою вечную загнанность: изо всех собак, постоянно кусающих «Н. Мир», одна провинилась, отбилась — и свои же кусают её. Смекнув ситуацию: вот удобно ударить и нам! Чем ударить? — марксизмом, конечно, чистейшим Передовым Учением. Дементьеву это было очень сродни. Но по крайней мере один человек в редакции — Твардовский, мог бы помнить и понимать пословицу: волка на собак в помощь не зови. Даже на злых враждебных собак всё-таки не зови в помощь волка марксизма, бей их честной палкой — а волка не зови. Потому что волк твою собственную печень слопает.
Но в том-то и дело, что марксизм не был для «Н. Мира» принудительным цензурным балластом, а так и понимался, как учение Единственно-Верное, лишь бы было «исходно-чистым». Так и атеизм, очень необходимый для этого выступления, был своеродным, искренним убеждением всей редколлегии «Н. Мира», включая, увы, Твардовского. И потому неслучайны были и не показались им ошибочными аргументация и тон этого позорного выступления журнала — так незадолго до его конца.
В исходном замысле, ещё не перенесённом на бумагу, ещё обсуждаемом в кабинете, очевидно были у новомирцев и вполне правильные соображения: «эта банда» кликушески поносит Запад не только как капиталистический Запад (такого марксистам не жалко, и Дементьеву тоже), а как псевдоним всякого свободного веяния в нашей стране (вопреки марксизму, эти передовые веяния почему-то поддерживаются именно обречённым Западом), как псевдоним интеллигенции и самого «Н. Мира». В статьях «М. Гвардии» что-то слишком подозрительно выпячиваются «народные основы», церковки, деревня, земля. А в нашей стране так это смутно напряжено, что произнеси похвально слово «народ» — и уже это воспринимается как «бей интеллигенцию!» (увы, образованщину на 80%, а из кого народ состоит — и вовсе неведомо…), произнеси похвально «деревня» — значит угроза городу, «земля» — значит упрёк «асфальту». Итак, против этих тайных, невысказанных угроз, защищая себя под псевдонимом интернационализма и пользуясь всеми ловкостями диалектического марксизма — в бой, Александр Григорьич!
И вот, с профессорской учёностью, легко находя неграмотное и смешное в статьях молодогвардейских недоучек (да ведь двадцатьпять этажей голов срубили в этом народе, удивляться ли мычанью лилипутскому?) тараном попёр новомирский критик в пролом проверенный, разминированный, безопасный, куда с 20-х годов бито всегда наверняка, и сегодня тоже вполне угодно государственной власти.
Критик помнит о задаче, с которой его напустили — ударить и сокрушить, не очень разбирая, нет ли где живого, следуя соображениям не истины, а тактики. Начиная с давней истории, без тряски не может он слышать о каких-то «пустынножителях, патриархах…» или допустить похвалу 10-м годам, раз они сурово осуждены т. Лениным и т. Горьким; уже по разгону, по привычке, хотя к спору не относится — дважды охаять «Вехи»: «энциклопедия ренегатства», «позорный сборник», заодно лягнуть Леонтьева, Аксакова, даже Ключевского, «почвенничество», «славянофильство» — а что противопоставим? нашу науку. (Ах, не смешили б вы кур «вашей наукой»! — дважды два сколько назначит Центральный Комитет…) Впрочем, учит партия (только с 1934 года) от наследия не отказываться — и в наследие широко захватывает Дементьев «и Чернышевского, и Достоевского» (один звал к топору, другой к раскаянию, надо бы выбирать), да хоть «и «Троицу» Рублёва» (после 1943-го тоже можно).
От всего церковного шибче всего трясёт новомирского критика: и от порочного «церковного красноречия» (высшей поэзии!) и от каких-то «добрых храмов», «грустных церквей» у поэтов «Молодой гвардии». (Уж там какие ни стихи, а боль несомненная, а сожаление искреннее: уходит под воду церковь я удержу, спасу, но если «Всё ближе пенная волна, Прижмусь к стене и канем вместе…»)
А Дементьев холодно и фальшиво: «Событие совсем не из весёлых», но не надо «состояния экзальтации», «церковная тема требует более продуманного и трезвого подхода». (Да уж продуманней, чем церкви — что у нас уничтожали? при Хрущёве и бульдозерами. Какова б «М. Гвардия» ни была, да хоть косвенно защитила религию. А либеральный искренно-атеистический «Н. Мир» с удовольствием поддерживает послесталинский натиск на церковь.)
И что такое патриотизм, мы
