от Дементьева доподлинно узнаём: он — не в любви к старине да монастырям, его возбуждать должны «производительность труда» и «бригадный метод». Что за уродливая привязанность к «малой родине» (краю, месту, где ты взрос), когда и Добролюбов и КПСС разъяснили, что надо быть привязанным к большой родине (так, чтоб границы любви точно совпадали с границами государственной власти, этим упрощается и армейская служба). И почему бы это образный русский язык хранился именно в деревне (если Дементьев прописал всю жизнь социалистическим жаргоном — и ничего)? фу-фу, мужиковствующие, ещё смеют нам предсказывать, что «…с протянутой рукою К своим истокам собственным придём» — нет, не придём! — знает Дементьев. Если уж хотите деревню воспевать, так воспевайте новую, «узнавшую большие перемены», покажите «духовный смысл и поэзию колхозного земледельческого труда и социалистического преобразования деревни» (поди, потрудись, красный профессор, когда в морлоков гнут, поди!).
Раз по тактике надо Европу защищать — так чем плохо «М. Гвардии» магнитофонное завывание в городском дворе? или что в воронежской слободе «сатанеет джаз», а Кольцова не читают? Чем поп-музыка хуже русских песен? Советское благополучие «ведёт к обогащению культуры» (на доминошниках, на картёжниках, на пьяницах — на каждом шагу мы это видим!). Нас ли учить выворачивать? Уверяют в «М. Гвардии», что Есенина — травили? убили? Есенина — любили! — бесстыдно помнит Дементьев (не сам, конечно, он, комсомольским активистом, не парткомы, не месткомы, не газеты, не критики, не Бухарин но… любили).
А главное: «свершилась великая революция!», «возник строй социализма», «моральный потенциал русского народа воплотился в большевиках», «уверенно смотреть вперёд!», «ветер века дует в наши паруса»…
И — до уныния так, устаёт рука выписывать. И обязательно цитаты из Горького, и обязательно из Маяковского, и всё читанное по тысяче раз… Угроза? Есть, конечно, но вот какая: «проникновение идеалистических» (тут же и с другого локтя, чтоб запутать:) «и вульгарно-материалистических»…, «ревизионистских» (и для баланса:) «догматических… извращений марксизма-ленинизма!». Вот, что нам угрожает! — не национальный дух в опасности, не природа наша, не душа, не нравственность, а марксизм-ленинизм в опасности, вот как считает наш передовой журнал!
И это газетное пойло, это холодное бессердечное убожество неужели предлагает нам не «Правда», а наш любимый «Новый мир», единственный светоч — и притом как свою программу?
Так в нашей стране, в наше время нельзя ни об одной проблеме (а тысяча их гнётся в исковерканьи) сказать незамутнённо, ясно, чисто. В обоих спорящих журналах мысли не только не прояснены, но — заляпаны коммунистической терминологией и слюной, — а тут подхватились самые поворотливые трупоеды — «Огонёк», и дали по «Н. Миру» двухмиллионный залп «письмо одиннадцати» писателей, которых и не знает никто. Да уж не в защиту «страны отцов», или там «духовного слова», а — последние следы спора утопляя в политическом визге, в самых пошлых доносных обвинениях: провокационная тактика наведения мостов! чехословацкая диверсия! космополитическая интеграция! капитулянтство! не случайно Синявский — автор «Н. Мира»!..
Да ведь как аукнется. Ведь и Дементьев пишет: в опасности марксизм-ленинизм, не что-нибудь другое. Волка на собак в помощь не зови.
Тут, дёрнувши веревочкой, спроворились поместить, почему-то в «Соц. индустрии», письмо Твардовскому какого-то токаря: «хотелось бы всем нам шагать в ногу» (сталеварам и литераторам), «ответ хотим партийный, иного ответа рабочий класс — (а от его имени токарь Захаров) — не примет».
По-шла дискуссия по-советски! Типичная своей бездарностью оскорбительная подделка некритикуемой, неответственной прессы. Унизительная участь, слоновье терпенье — быть главным редактором официального журнала и всерьёз выслушивать, как безграмотный дурак оценивает твою литературу — и сколько лет жизни Твардовского прошло в том!.. В этот раз он нашёлся с остроумием: попросил «Соц. индустрию» прислать хотя бы фотокопию этой подделки и дать анкетные сведения о таинственном Захарове. Впрочем, Захаров оказался вполне реальный — тот токарь, который депутат Верховного Совета и член ЦК, и уж теперь-то предупреждал пророчески: «кто в рабочий класс не верит, тому и рабочий класс в доверии откажет». И фотокопию тоже приводила газетка, вот чудо, — но какую! Уверенная (и обоснованная) наглость советских газетчиков: что наш читатель не станет сверять газету за 10 дней, — и даже страничку малую, какую привели, не потрудились подделать под газетную статью!
(на фотокопии:)
(в газете на 10 дней раньше:)
Уважаемые т.т. из газеты «Соц. индустрия»!
давно собирался поднять в печати
Уважаемый Александр Трифонович!
давно собирался написать Вам.
но откладывал:
(ноль)
на заводе работы много, да и на общественные
дела постоянно отвлекаешься — (этакая рабочая подлинность интонации!)
состоялся недавно
состоялся недавно в цехе
спросил меня мой товарищ (товарищ — по ЦК? по по Верховному Совету?)
спросил меня мой товарищ, рабочий наш
Только первой страничкой показали нам свою подделку, дальше сам догадывайся.
И никому нигде не опровергнуть! — в этом наша непродажная пресса, не зависимая от денежного мешка.
(Давно мечтаю: какой-нибудь фотограф приготовил бы такой альбом: Диктатура пролетариата. Никаких пояснений, никакого текста, только лица двести-триста чванных, разъеденных, сонных и свирепых морд — как они в автомобили садятся, как на трибуны восходят, как за письменными столами возвышаются — никаких пояснений, только: Диктатура пролетариата!)
Каково жить Твардовскому? каково — всей редакции «Н. мира»? Если где в этой книге я проглаживаю их слишком жёстко — исправьте меня: на муки их, на скованность их, на беззащитность.
Я-то об этих атаках ничего не знал. Я — у себя на истьинской даче прочёл с большим опозданием статью Дементьева — и ахнул, и завыл, и рассердился на «Н. мир». Составил даже анализ на бумажке. 2-го сентября пришёл в редакцию. Они все только и жили своей дискуссией (да уж веселей публичная схватка, чем как весной душили Твардовского в закрытом кабинете) и своим маленьким ответом «Огоньку», который, при месячной неповоротливости и цензурных задержках «Н. Мира», всё-таки удалось прилепить в последний номер и выпустить в свет. Торжествовал Твардовский скромно:
(Да ничего особенного. Умеренное остроумие. Дементьевского шибающего духа, к счастью, нет.)
— Достойный. Но вообще, А. Т., статья Дементьева доставила мне боль. Не с той стороны вы их бьёте. Эта засохлая дементьевская догматичность…
Очень насторожился:
— Да я сам половину этой статьи написал. (- Не верю. У Твардовского есть эта несоветская черта: от ругаемой вещи не отшатываться, а любить больше прежнего. -) Ведь они — банда!
— Не отрицаю. Но вы — всё равно не с той стороны… Помните, вы в Рязани, когда роман читали: «идти на костёр — так было б из-за чего».
— Я зна-аю, — возбуждался он к спору и раскуривался, — вы ж — за церковки! за старину!.. (- Да не плохо бы и крестьянскому поэту тоже… -) То-то они вас не атакуют.
— Да меня не то что атаковать, меня и называть нельзя.
— Но вам я прощаю. А мы — отстаиваем ленинизм. В нашем положении это уже очень много. Чистый марксизм-ленинизм — очень опасное учение (?!), его не допускают. Хорошо, напишите нам статью, в чем вы не согласны.
Статья-не статья, а предыдущие страницы уже у меня были, тезисно на листочке. Статьи, конечно, я писать не буду вместо самсоновской катастрофы, но — можно ли говорить? После полувека подавленья всякого изъясняющего слова, отсеченья всякой думающей головы — такая всеобщая перепутанность, что даже и близким друг друга не понять. Вот им, друзьям, об этом открыто можно ли? Да в «Н. Мире» для меня такая уж добрая всегда обстановка, что часто духу не хватает развёртывать им неприятные речи.
— Александр Трифоныч, вы «Вехи» читали?
Три раза он меня переспросил! — слово-то короткое, да незнакомое.
— Нет.
— А Александр Григорьич читал когда-нибудь? Думаю, что не читал. А зачем безо всякой надобности лягнул два раза?
Нахмурился А. Т., вспоминая:
— Да мало ли что Ленин писал… В разгаре борьбы, — добавляю поспешно, без этого — резко, без этого — раскол!..
Твардовский — не прежняя партийная уверенность. Новые поиски так и пробиваются морщинками по лицу:
— А где достать? Она запрещена?
— Не запрещена, но в библиотеках её зажимают. Да пусть ваши ребята вам достанут.
Тут перешли в другой кабинет, как раз к этим самым ребятам — Хитрову, Лакшину.
Твардовский, громогласно-добродушно, но и задето:
— Слушайте, он, оказывается, двенадцатый к «письму одиннадцати», просто не успел подписаться!
Когда смех перешёл, я:
— A. T., так нельзя: кто не с нами на 100%, тот против нас! Владимир Яковлевич! Вы обязаны найти «Вехи» для A. T. Да вы сами-то читали их?
— Нет.
— Так надо!
Лакшин, достаточно сдержанно, достаточно холодно:
— Мне — сейчас — это — не надо.
(Интересно, как он внутренне относится к статье Де ментьева? Не могут же не оскорблять его вкуса эти затхлые заклинания. Но если нравятся Главному — не надо противоречить.)
— А зачем же вы их лягаете?
Так же раздельно, выразительно, баритонально:
— Я — не лягаю.
Ну да, не он, а — Дементьев!
Я:
— Великие книги — всегда надо.
И вдруг А. Т. посреди маленькой комнаты стоя большой, малоподвижный, ещё руки раскинув, и с обаятельной улыбкой откровенности:
— Да вы освободите меня от марксизма-ленинизма, тогда другое дело А пока — мы на нём сидим.
Вот это — вырвалось, чудным криком души! Вот это было уже — вектор развития Твардовского! Насколько же он ушёл за полтора года!
Была бы свободная страна, действительно. Открыть другой журнал, начать с ними публичную дискуссию с другой стороны, доказать самому Твардовскому, что он — совсем не Дементьев. А в нашейстране иначе распорядилась серая лапа: накрыла и меня, накрыла и их.
Как уже давила, давила, давила всё растущее, пятьдесят лет.
После бурной весны 68-го года — что-то слишком оставили меня в покое, так долго не трогали, не нападали.
Получил французскую премию «за лучшую книгу года» (дубль — и за «Раковый», и за «Круг») — наши ни звука. Избран в американскую академию «Arts and Letters» — наши ни ухом. В другую американскую академию, «Arts and Sciences» (Бостон), и ответил им согласием — наши и хвостом не ударили. На досуге и без помех я раскачивался, скорость набирал на «Р-17» и даже в Историческом музее, в двух шагах от Кремля, работал — дали официальное разрешение, и только приходили чекисты своими глазами меня обсмотреть, как я тут. И по стране поездил — никаких помех. Так долго тихо, что даже задыхаешься. Правда, летом получил я агентурные сведения (у меня сочувствующих — не меньше, чем у них платных агентов), что готовится моё исключение из СП — но замялось как-то, телеграмма странная была «отложить заседание до конца октября», далёкий расчёт! Настолько Рязанское отделение СП само ничего не знало — что за неделю
