до исключения выдавало мне справки на жизнь. Разрешительный ключ был что в четвёртый четверг октября объявили Нобелевскую по литературе — и не мне! Одного этого и боялись. А теперь развязаны руки. Дёрнул Соболев из Москвы, вызвал туда нашею Сафонова, завертелось.
И ведь так сложилось — целый 69-й год меня в Рязани не было, а тут я как раз приехал: слякотный месяцок дома поработав, с помощью читальни — над острейшим персонажем моего романа. Как раз и портрет Персонажа утвердили (навеки) — на улице, прямо перед моим окном. И хорошо пошло! так хорошо в ночь под 4-е ноября проснулся, а мысли сами текут, скорей записывай, утром их не поймаешь. С утра навалился работать — с наслаждением, и чувствую получается! Наконец то! — ведь 33 года замыслу, треть столетия — и вот лишь когда!
Но Персонаж мой драться умеет, никогда не дремал. В 11 часов — звонок, прибежала секретарша из СП, очень поспешная, глаза как-то прячет и суетливо суёт мне отпечатанную бумажку, что сегодня в 3 часа дня совещание об идейном воспитании писателей. Ушла, можно б ещё три с половиной часа работать, но: что так внезапно? Да ещё идейное воспитание… Нет, думаю, тут что-то связанное со мной. И пытаюсь дальше сладко работать — нет, раскручивается, внутри что-то, раскручивается, чувствую опасность. Бросил роман, беру свою старую папку, называется «Я и ССП», там всякие бумажонки по борьбе, по взаимным упрёкам, и доносы мне разных читателей: где, кто, что про меня сказал с трибуны. Всё это в хаосе, думаю — надо подготовиться. И срочно: ножницы, клей, монтирую на всякий случай, есть и заготовки позапрошлого года к бою на секретариате, не использовано тогда — и это теперь переклеиваю, переписываю.
Особенно приготовил я про это идейное воспитание им вызвездить, так (немножко из Дидро): «Что значит — человек берётся быть писателем? Значит, он дерзко заявил, что берётся, так сказать, за идейное воспитание других людей и делает это книгами. А что значит — идейно воспитывать писателей? Двойная дерзость! Так не ставьте вопрос, не устраивайте заседаний, а напишите книгу — мы прослезимся, нас просветит: ах, вот как надо писать, а мы-то, дураки, в темноте бродим!..» — Приготовил, да в поспехе забыл, очень во времени жали.
Пришел я в СП раньше назначенного за 5-7 минут, чтоб не на коленях досталось писать, если писать, а захватить бы место у единственного там круглого столика, на нём бы разложиться со всеми цветными ручками. (Я давно исключения ждал и собирался диктофон нести на заседание, и принёс бы! — да ведь не исключение, просто «идейное воспитание».) Но и с ручками я, кажется, зря спешил: до собрания всегда за час околачиваются рязанские писатели, дома-то делать нечего, — а тут, гля, пустая комната, и только сидит на подоконнике временно исполняющий должность «секретаря» отделения (Сафонов — вдруг заболел, вдруг на операцию лёг, аппендицит себе изобрёл, чтоб только не позориться.) Василий Матушкин — благообразный такой, круглолицый, доброе русское лицо, уже пенсионер, он-то в дни хрущёвского бума сам и нашёл меня, сам таскал мне заполнять анкеты в СП, так радовался «Ивану Денисовичу», говорил, что это ему — важный языковой урок. Я ему руку жму:
— Здравствуйте, Василь Семёныч! Не будет, что ль?
Отвечает важно, с подоконника не слезая:
— Почему? Будет.
— Да когда ж соберутся?
— Соберу-утся.
Понурый какой-то, и глаза отводит. Вдвоём мы с ним, никого больше, ну что б ему стоило шепнуть, сказать? — нет, сукин сын, молчит. Я с ним вежливый разговор: вы, говорят, новую пьесу написали, и опять областной театр ставит… Стол мне, как будто, не пригодится, но на всякий случай занял.
А — никто не идёт. До последней минуты! И вдруг — сразу все, и даже больше, чем все, с большой скоростью входят — и не замечаю я, что все уже раздеты, пальто и шапок ни на ком, а обычно только тут снимают34. Один за другим идут, и хоть можно бы стол мой миновать, но все писатели сворачивают и жмут мне руку — и Родин (лица на нём нет, сильно болен, больше 38°, я расспрашиваю, ахаю, да зачем же вы приехали?) и Баранов, лиса такая (недавно: «Можно ли в Ростов от вас привет передать? Мне там завидуют, что я с вами встречаюсь»), и Левченко — душа открытая, парень-простак, хоть и серый, и Женя Маркин — молодой, слишком левый и слишком передовой для Рязани поэт. Да вот и Таурин, представитель секретариата РСФСР, почтительно мне представляется, почтительно жмёт руку. Нет, никакого исключения не будет. Да вот же и ещё идёт какой-то сияющий, радостный, разъеденный гад и этот ко мне, и этот прямо радостно руку мне трясёт, у него — особенный праздник сегодня!
Жму и я. А кто такой — не знаю. Остальные не здороваются. Расселись, ба — 12 человек, а членов СП — только 6, остальные — посторонние.
Разложился я, но писать, видно, не придётся. А один уже что-то строчит, на коленях — да не гебист ли в штатском? Таурин докладывает, скучно, вяло: вот Анатолий Кузнецов бежал, такой позорный случай, СП РСФСР имеет решение, в Тульской организации проработали, все глубоко возмущены (безо всякого выражения), решили на всех организациях проработать. Ну, конечно, усилят меры по контролю за писателями, выезжающими за границу, и воспитательные меры…
(Давно уж я, кажется, вырос из рабских недомерков, уже не сжимается сердце, что выдернут: «Теперь своё отношение пусть выскажет т. Солженицын…», — уж распрямился, уж за язык меня не потянешь. А впрочем, глупое положение: ведь предложат голосовать за суровое осуждение Кузнецова? А что надо — одобрять?)
…А вот в Московской организации на высоком, на хорошем уровне прошло собрание. Были высказаны деловые обвинения против Лидии Чуковской, Льва Копелева, Булата Окуджавы…
(Не избежать — за них придётся заступаться. Но мельком ещё рабская мысль: а может промолчать? ведь не Москва, Рязань, здесь кому какое… И если б не близкие друзья, если бы просто либеральные писатели — пожалуй бы и пригнулся, пронеси спокойней. Но про этих твердо решил: скажу! вот повод и «за резолюцию в целом» не голосовать!)
Мягко этак Таурин стелет, печально, и как о незначащем:
— Ну… кое-что говорили и о вашем члене, о товарище Солженицыне.
Всё. Доклад кончен. «Кое-что». Очевидно — несерьёзное.
Кто возьмёт слово? Матушкин. Слезает с подоконника старик, жмется. Дают ему 10 минут регламента. Я (предвидя, что и мне понадобится): «Давайте больше, чего там!» Все (предвидя, что и мне понадобится): Нет, десять, десять!
Походя, с медленным разворотом, начинает Матушкин нападать на меня. (Текст известен.) Я строчу, строчу, а сам удивляюсь: как же они решились? почти уверен я был, что не решатся, и обнаглел в своей безнаказанности. Да нет, ясно вижу: им же это невыгодно, на свою они голову, зачем? Отняла им злоба ум.
Один за другим, без задержки, выступают братья-писатели: и обходительный Баранов, и простак Левченко, и чистая душа Родин, и тревожный лохматый Маркин. Маркин так явно колеблется даже в своём выступлении: «Не хочу я участвовать в этом маятнике — сейчас мы А. И. исключаем, потом принимать, потом опять исключать, опять принимать…» — и голосует за исключение. (Его б совсем немного поддержать, раньше мне выступить бы, что ли, — да вот как сошлось: добивался он два года комнаты — и завтра обещают ему ордер выписать. И Левченко сколько лет без квартиры. И Родин который год просится в Рязань — тоже не дают. И опыт показывает: так — крепче.)
Я:
Не дают: нет! нельзя.
Я:
— Стенографистки нет. Протокола не будет!
Что-то разговорился этот брюхатый, победительный как Наполеон, я ему:
— Простите, кто вы такой, что здесь, на собрании писателей…
Он даже хохочет от изумления:
— Как — кто? Ха-ха! Не знаете? Представитель обкома!
— Ну, и что ж, что представитель? А — кто именно?
— Секретарь обкома.
— Какой именно секретарь? — не унимаюсь я. Это даже омрачает ему радость выигранного сражения: что за победа, если противник тебя и не узнаёт?
— По агитации.
— Позвольте, ваша фамилия как?
— Хм! фамилии моей не знаете? — Явно оскорблён, даже унижен: Кожевников!!!
Ну-у-у! — действительно смешно, засмеялся б и я, да времени нет. По советским меркам это дико даже: он — отец родной всем рязанским деятелям идеологии, он — бессменно в Рязани, я — уже семь лет рязанский писатель и спрашиваю, кто он такой!.. Обидишься…
— Да, — назидает, — мы с вами никогда не виделись.
— Нет, виделись, — говорю, — просто у меня слабая зрительная память. (Каких только шуток она со мной не играла.) — Мы виделись, когда я из Кремля приехал, рассказывал о встрече с Хрущёвым, вы приходили послушать меня.
Как я прославился — он вызывал меня из школы по телефону, я ответил: устал, не могу. На мою славу при-хрущёвскую он послушно притопал, сел в уголке. Потом сколько было наставлений писателям — а меня всегда нет. (Правильно делают, что меня исключают: какой я, в самом деле, советский писатель, подручный партии?!) А год назад позвонил мне домой: — «Как вы относитесь, что «Советская Россия» вас нехорошо упоминает?» — «А я её не читал». Изумился: «Слушайте, я по телефону вам прочту». — «Да нет, я так не умею». — «Приходите побеседовать». — «На тайное собеседование, в кабинет? не пойду! Собирайте всех писателей, гласно побеседуем». — «Нет, митинга мы не будем устраивать».
Ну, вот дождался, вот, у праздничка, оттого и сиянье такое.
Исключенье — решено, но как мне успеть всё записать? Вот и мне слово дают, а у меня и речь не готова, кое-как склеена, ни разу не прочтена. Только разошёлся, кричат:
— Что значит — десять? Вопрос жизни! Сколько надо — столько и дайте.
Матушкин, елейно-старчески:
— Три минуты ему дать.
Вырвал ещё десять. Пулемётной скоростью гнал: ведь только то, что успею сказать, только то и можно будет завтра по свету пустить, а что за щекой останется, какое б разящее ни было — не пойдёт, не сразит. Ничего, за 20 минут наговорил много. Вижу — Маркин просто счастлив, слушает, как я их долблю, да и Родину через болезнь, через температуру, нравится: им самим приятно, что хоть кто-то сопротивляется.
А проголосовали — покорно.
И я, с удовольствием — против всей резолюции в целом (про меня только пунктик там).
Разошлись весёлые, кулуары, разговоры. Собрал я карандаши, рванулся Таурин меня ловит, да обходительно, да сочувственно:
— Я вам
