очень советую, вы езжайте сейчас же в секретариат, именно завтра будет полный секретариат, это в ваших интересах!
Я:
— Нигде в уставе не написано, чтобы в 24 часа исключать, можно и с разрядочкой.
(Про себя: мне б только слух успеть пустить, мне б «Изложение» скорей пустить, а тогда посмотрим, как вы будете заседать. Уверен я всё-таки был, что без меня нельзя исключать, — а можно! всё у нас можно!)
— Слушайте, — цепляется Таурин за рукав, — никто исключать вас не хочет! Вы только напишите вот эту бумажечку, единственное, что от вас требуют, вот эту бумажечку, что вы возмущены, что на Западе там…
Может быть, и правда, они рассчитывали? подарок к октябрьской годовщине?.. А без этого, ведь, совсем никакого смысла не было в исключении, только месть одна. Пока они меня не исключали, положение, казалось, в их пользу: стоит шеститысячная глыба, из сожаления не давит меня, а захочет — раздавит. А вот как исключат, да я цел — тогда что?
Ещё в коридоре ловил меня Маркин, громко просил прощения (это — по хорошему Достоевскому, ещё несколько раз он будет каяться, плакаться, на колени становиться, и опять отрекаться, ему и правда тяжко, он душой и правда за меня, да грешное тело не пускает), — я скорей, скорей, и на переговорную. В Рязани я — в капкане, в Рязани меня додушить не трудно, надо, чтобы вырвалась, вырвалась весть по Москве — и в этом только спасение. У нас в Рязани завели единственный междугородний автомат, и если он сейчас не испорчен… нет… и очереди нет… Набираю номер. Никого. Набираю другой. Не подходят. Куда же звонить? В «Новый мир»! — ещё нет пяти вечера, ещё не разошлись. Так и сделал. (Потом возникнет рабское истолкование: «За то и разогнали «Новый мир».)
Тогда, уже спокойный, воротился домой, сел записывать «Изложение». В 6 утра проснулся, включил по обычаю «Голос Америки», безо всякой задней мысли, и, как укололо:
«По частным сведениям из Москвы, вчера в Рязани, в своём родном городе, исключён из писательской организации Александр Солженицын!»
Я — подскочил! Ну, век информации! Чтобы так моментально — нет, не ожидал!!
Четыре раза в кратких известиях передали, четыре раза в подробных. Хор-рошо! Вышел в сквер заряжаться, когда нет ещё никого на улице, смотрю: заметённый снегом, стоит грузовик с кузовной надстройкой уже на другой слежке мною однажды замеченный, а в тёмной кабине сидят двое. Прошел мимо их кабины близко, оглядел; они без радио, не знают, что уже упустили.
Однако и тревожно: не схватят ли меня? Чуть отъедешь от Москвы глухой колодец, а не страна, загородить единственный продух ничего не стоит.
С предосторожностями отправил один экземпляр «Изложения», спасти. [11]
Рассвело, раздёрнул занавеси — и с уличного щита мой затаённый Персонаж бойко, бодро глянул на меня из-под кепочки. Да, не писалось мне больше о нём, и в том была главная боль — от таких оторвали страниц! (С тех пор полтора года прошло — а всё не вернусь. Персонаж мой за себя постоять сумел.)
В рязанском обкоме переполошились! оказывается: «Би-Би-Си уже передаёт, что Солженицына исключили! Ясно, что у них в Рязани есть агентура, следят за нашей идеологической жизнью и моментально передают в Лондон!» И догадались: посадить того же бездомного Левченко к телефону и на все звонки из Москвы отвечать, что он — посторонний, ничего не знает, никого не исключали. Западные корреспонденты, действительно, звонили, наскочили, поверили, и начались по западному радио опровержения. А в этот же самый день 5 ноября, секретариат РСФСР меня-таки исключил, управился и без меня!
Я этого сам ещё два дня не знал и кроме «Изложения» ничего больше не собирался писать и распространять. Лишь когда узнал, — заходил во мне гнев, и сами высекались такие злые строки, каких я ещё не швырял Союзу советских писателей — это само так получалось, это не было ни моим замыслом, ни моим маневром. (Замысел был лишь спопутный: защитить угрожаемых Лидию Чуковскую и Копелева. Они хорошо воткались в текст — и, кажется, защита удалась: замялась чёртова сотня.)
«Изложение» я отправил в Москву вперёд себя, а сам в Рязани ещё пытался работать над моим Персонажем, но уже утерян был покой и вкус, а строки грозного письма шагали по-солдатски через голову, выколачивались из груди к бою. Кончились ноябрьские праздники, посвободнели поезда — и я поехал в Москву. Ещё не думал, что это, — навсегда. Что жить мне в Рязани уже не судьба, исключеньем закрыли, забили мне крест-на-крест Рязань. (А как ещё приезжал туда по беде, подходил к столу — а через окно-то, с уличного щита, всё так же щурился на меня в кепочке Персонаж — так и проторчал он, год и другой, во все непогоды, перед моим покинутым окном есть незавидность в избыточной славе. Я опять уехал, он опять остался.)
А уж в Москве-то меня Трифоныч дождаться не мог! (Мы ещё тем были сближены нежно, что в октябре он прочёл двенадцать пробных глав самсоновской катастрофы и остался ими сверх-доволен, очень хвалил и уже редакторски предсмаковал, как я кончу — и всё будет проходимое, патриотическое, и уж тут нас никто не остановит, и напечатается Солженицын в «Новом мире», и заживём мы славно! Ведь не говорил же я ему, какие ещё будут в «Августе» шипы. Никак не мог он принять и поверить, что открытый им, любимый им автор — непроходим навеки… Накануне Твардовский настаивал, чтобы я скорей приехал: ему надо говорить со мной больше даже о себе, чем обо мне. (Опять эта тема, опять эта разбережённость, как и после чтения «Круга»!..)
11 ноября я пришёл в редакцию прямо с поезда. Вся редколлегия сидела в кабинете A. T., перед кем-то лежало моё «Изложение», они только-что вслух его прочли и обсудили. Все, как по команде, поднялись и оставили нас вдвоём (это так уж повелось, черта иерархии, никогда не ждали, чтоб A. T. сказал: «мы наедине хотим поговорить»). Заказал A. T. чай с печеньем и сушками высшая форма новомирского гостеприимства.
Предполагая Трифоныча на низшем гражданском градусе, чем он был, я стал объяснять ему, почему не мог успеть на секретариат, что они даже и вызова мне не прислали, а косвенное извещение, и то поздно. Но, оказывается, в этом А. Т. не надо было убеждать: он и для себя считал презренным там быть, не пошёл. (Слухи-слухи! Слух по Москве: он был и яростно меня защищал.)
Он вот что, он с тревогою (и не первый раз!) — о западных деньгах: неужели правда, что я получаю деньги за западные издания романов?
Заклятая советская анафема: кто думает не так, обязательно продался за вражеские деньги; если советских не платят — умри патриотически, но западных не получай!
Я: не только за романы, пришло за «Денисовича» от норвежцев — и то пока не беру. Просто, сволота из СП не может представить, что доступно человеку прожить и скромно.
Сияет A. T. Хвалит «Изложение». Но опять же: как могло получиться, что уже вчера «читатели-почитатели» ему приносили это самое «Изложение»?
— А я — пустил.
Он отчасти напуган: как же можно? ведь разъярятся! (т. е., наверху).
А у меня в портфеле уже томится, своего часа ждет, готовое «Открытое письмо» секретариату. И ведь вот же: распaхнут, расположен А. Т., однонастроены мы! — а показать ему боюсь, по старой памяти об его удерживаниях и запретах. Всё-таки подготовлю:
— А. Т.! Вы меня любите, и хотите мне добра, но в советах своих исходите из опыта другой эпохи. Например, если бы я в своё время пришёл к вам советоваться: посылать ли письмо Съезду? распускать ли «Раковый Корпус» и «Круг»? — вы бы усиленно меня отговаривали. — (Мягко сказано… стекло настольное об меня бы разбил.) — А ведь я был прав!
Старое-то приемлется. Но о новом — не смею. Просто:
— Поймите. Так надо! Лагерный опыт: чем резче со стукачами, тем безопаснее. Не надо создавать видимости согласия. Если промолчу — они меня через несколько месяцев тихо проглотят — но «непрописке», по «тунеядству», по ничтожному поводу. А если нагреметь — их позиция слабеет.
Он:
— Но на что вы надеетесь? Все эти «читатели-почитатели» только играют в поддержку. Лицемерно вздыхают о вашем исключении и тут же переходят на другие темы. Я верю, что вы не позу занимаете, когда говорите, что готовы к смерти. Но ведь — бесполезно, ничего не сдвинете.
Если память не изменяет — не первый раз мы уже на этом брёвнышке противовесим. Только сегодня — без горячности, с грустным благожелательством. Да больше: такой сердечности, как сегодня, не бывало у нас сроду. Нет, сердечность бывала, а вот равенства такого не бывало. Впервые за 8 лет нашего знакомства действительно как с равным, действительно как с другом.
Я:
— Если так — пусть так, значит жертва будет пока напрасна. Но в дальнем будущем она всё равно сработает. Впрочем, думаю, что найдёт поддержку и сейчас.
(Да, я так думал. Меня избаловала поддержка ста писателями моего съездовского письма. С обычным для меня перевесом оптимизма, предчувствием успеха, где его нет, я и сейчас ожидал массового писательского движения, борьбы, может быть выхода из СП. А его — не получилось. Не было никакого настоящего гнёта, не было арестов, не было громов, — но усталые люди потеряли всякий порыв сопротивляться. С разной степенью громкости и резкости написали протесты 17 членов СП, да восемь — сходили Воронкова пугать, потом их по одному тягали в ЦК на расправу.)
A. T.:
— Сейчас идёт отлив, обнажаются коряги, водоросли, безобразная картина.
Я:
— Где была вода — там и будет.
А — разговор о нём, о Трифоныче? Наконец, и он. Для меня потеря СП формальность, и даже облегчающая, на Твардовского находит трагедия большая, ибо — души касается: подходит неизбежное время покидать ему своё детище, «Н. Мир». И в моём исключении он видит последний к тому толчок. А предпоследний: звонил инструктор ЦК, хочет приехать «подрабатывать» состав редакции (почему? никто его не звал; видимо — Лакшина, Хитрова, Кондратовича выталкивать).
Как вдумчивые верующие люди всю жизнь, и в высший час её, размышляют о своей грядущей, неизбежной смерти, так сколько раз уже, сколько раз A. T. заговаривал со мной о своей отставке — ещё когда мне только не дали ленинской премии, ещё когда мы все казались на гребне хрущёвской волны. И всякий же раз, и сегодня особенно энергично (обойдя со стулом его большой председательский стол и к его креслу
