туда, рядом) убеждал я его: «Н. Мир» сохраняет культурную традицию, «Н. Мир» — единственный честный свидетель современности, в каждом номере две-три очень хороших статьи, ну пусть одна — и то уже всё искуплено, например вот лихачёвская «Будущее литературы», A. T. сразу повеселел, встряхнулся, с удовольствием поговорили о лихачёвской статье. А от чего приходится отказываться!

— Например, есть воспоминания участника сибирского крестьянского восстания 1921 года.

(«А дадите почитать?» — «Дам». — Вот тут мы — не разлей, как и начинали с «Денисовича».)

— Но, — твердил A. T., — я не могу унизиться править Рекемчука. Я стоял, сколько мог, а теперь я шатаюсь, я надломлен, я сбит с копыльев.

Я:

— Пока стоите — ещё не сбиты! Зачем вы хотите поднести им торт добровольно уйти? Пусть эту грязную работу возьмут на себя.

Договорились: если не тронут Лакшина-Хитрова-Кондратовича — он стоит, если снимут их — уходит.

Прощался я от наперсного разговора, — а за голенищем-то нож, и показать никак нельзя, сразу всё порушится. Бодро:

— Александр Трифоныч, в общем, если вынудят меня на какие-нибудь резкие шаги — вы не принимайте к сердцу. Вы отвечайте им, что за меня головы не ставили, я вам не сын родной!

Ещё и к Лакшину зашёл, для амортизации:

— Владимир Яковлевич! Прошу вас: сколько сможете, смягчите А. Т., если…

Неуклонным взглядом через молодые очки смотрит Лакшин. Кивает.

Нет, не сделает. У него — своя проблема, своё уязвимей. Неужели же в такую минуту наперекор становиться разгневанному А. Т.? Направленье моё не его, я ему не союзник.

На другой день, с опозданием в неделю — удар! Секретариат объявил своё решение.

И я без колебаний — удар! Только дату и осталось вписать. Рас-пус-каю!!! [12]

Борис Можаев (прекрасно вёл себя в эти дни, как и во все тяжёлые дни «Нового мира») со всем своим внутренним свободным размахом ушкуйника, за годы привык искать и гибкие выходы, держит меня за грудки, не пускает: нельзя посылать такое письмо! зачем рубить канаты? не лучше ли формально обжаловать решение секретариата РСФСР в секретариат СССР, пойти туда на разбирательство?

— Нет, Боря, сейчас меня и паровозом не удержишь!

Смеётся.

— Ты как задорный шляхтич, лишь бы поссориться. А по моему вот это и есть самое русское состояние: размахнуться — и трахнуть! В такую минуту только и чувствуешь себя достойным сыном этой страны. Разве я смелый — я и есть предельный боязливец: «Архипелаг» имею — молчу, о современных лагерях сколько знаю — молчу, Чехословакию — промолчал, уж за это одно должен сейчас себя выволочить. Да правильно сказала Лидия Корнеевна о политических протестах:

— Без этого не могу главного писать. Пока этой стрелы из себя не вытащу — не могу ни о чём другом!

Так и я. При всеобщей робости и не хлопнуть выходною дверью — да что я буду за человек! (Кому надо оправдаться, такой встречный слух распустят: он сам своей резкостью помешал за себя заступиться — мы только-только собирались, а он хлопнул и всё испортил. Если уж «классовую борьбу» обсмеял — действительно, не подступишься. Да ведь всё отговорка — кто хотел, тот раньше успел.)

А послал — и как сразу спокойно на душе. Хотя в тот день гнали за мной по московским улицам двое нюхунов-топтунов, — мне казалось: за город, в благословенный приют, предложенный мне Ростроповичем (в самом сердце спецзоны, где рядом дачи всех вождей!), за мной не ехали. Здесь (хоть уже и газовщики, и электрики приходили какие-то) кажется мне: я скрылся ото всех, никому не ведом, не показываюсь, по телефону не звоню. Пусть там бушует моё письмо, а здесь так исцелительно, тихо и так ясно работает радиоприёмник, лови своё отражённое письмо и ещё устаивайся на сделанном. Да и работать же начинай.

Не помню, кто мне в жизни сделал больший подарок, чем Ростропович этим приютом. Ещё в прошлом, 68-м году, он меня звал, да я как-то боялся стеснить. А в этом — нельзя было переехать и устроиться уместней и своевременней. Что б я делал сейчас в рязанском капкане? где бы скитался в спёртом грохоте Москвы? Надолго бы ещё хватило моей твёрдости? А здесь, в несравнимой тишине спецзоны (у них ни репродукторы не работают, ни трактора) под чистыми деревьями и чистыми звёздами — легко быть непреклонным, легко быть спокойным.

Не первый раз стучится Ростропович в переплёт этих очерков. Но невозможно, уже не держит вещь, и без того взбухла, в Ростроповиче жизни и красок на десятерых, жаль описывать его побочно.

В ту осень он охранял меня так, чтоб я не знал, что земля разверзается, что градовая туча ползёт. Уже был приказ посылать наряд милиции — меня выселять, а я не знал ничего, спокойно погуливал по аллейкам.

Иногда беспечная близорукость — спасение для сердца. Иногда борони нас, Боже, от слишком чуткого предвидения.

Впрочем, на случай прихода милиции у меня была отличная защита придумана, такая ракета, что даже жалко — запустить не пришлось.

Хранил я надежду, что раз я «не Западу жаловался» и раз A. T. «на одном поле не сел бы» с тем секретариатом, — вдруг и это последнее моё письмо встретит он благоприятно! Вот открывалась бы подлинная дорога к пониманию!

Но слишком многого захотел я от Твардовского! Он и так уже в своей перестройке, развитии, приятии и понимании отдался крайнему взлёту качелей, — а моё письмо, такое грубое по отношению к священной классовой борьбе, и с обьявленьем «тяжёлой болезни» самого передового в мире общества, — рывком реальной тяжести поволокло, поволокло его вниз и назад.

Было буйство в редакции, стулья ломал, кричал: «Предатель!» «Погуби-и-ил!» (т. е. «Новый мир» погубил). Конечно — «Вызвать!», конечно меня нет и «никто не знает». Схватился звонить Веронике Туркиной, набросал кучу оскорблений заодно и ей, она тихо слушала и только осмелилась:

— А. Т.! Но что пишет А. И. — ведь это всё правда.

— Не-е-ет! — заревел он в телефон. — Это — антисоветская листовка! это — ложь! И я доложу куда следует!

Не он выкрикивал те несчастные слова, а наша низменная природа 30-х годов, угнетённо-приученный советский язык, верноподданный сын, который «не отвечает за отца». Я распространил открытое письмо, а он, бедняга доложит, куда следует.

Потянуло Веронику на беду пойти в редакцию, мутно-угодливый Сац увидел её и побежал донести А. Т. предположительно, что она пришла «распространять письмо Солженицына» по редакции — в их лбы не помещалось, что «первый этаж» журнала вообще читает самиздатское прежде «второго этажа». И Твардовский стал вымещать свой гнев на Веронике: «Кто её сюда пускает? Кто даёт ей рецензии?» (она подрабатывала у них). «Не давать!».

И какие-то произошли у него переговоры с СП, где Твардовский от меня отрекался, и какие-то с Демичевым (а тот — пугал, надеясь, видимо, через A. T. остановить меня от распространения). Вчера готовый покинуть «Новый мир» — нет, Твардовский не был ещё готов, он ещё топырился по-курячьи в надежде отстоять своё детище от коршунов. Косвенный телефонный звонок нашёл меня на даче Ростроповича: A. T. в очень тяжёлом состоянии! требует меня! готов ждать до ночи!

А разве я — облегчу? Если приеду и ещё раз поругаемся — кому станет легче? Всё равно письмо уже пошло. И не откажусь я от него. И я не санитарная команда. Я — прячусь от ГБ. Не хочу мельтешить по Москве и хвосты сюда приводить.

Не поехал.

Через несколько дней после спада его гнева послал ему смягчительное письмо: «…Сейчас эпоха другая — не та, в которую Вы имели несчастье прожить большую часть Вашей литературной жизни, и навыки нужны другие. Мои навыки — каторжанские, лагерные. Без рисовки скажу, что русской литературе я принадлежу и обязан не больше, чем русской каторге, я воспитался там и это навсегда. И когда я решаю важный жизненный шаг, я прислушиваюсь прежде всего к голосам моих товарищей по каторге, иных уже умерших, от болезни или пули, и верно слышу, как они поступили бы на моём месте.

…Этим письмом я: 1) показал, что буду сопротивляться до последнего, что мои слова «жизнь отдам» — не шутка; что и на всякий последующий удар отвечу ударом, и может быть посильнее. Итак, если умны, то остерегутся, трогать ли меня дальше. В такой позиции я могу обороняться независимо от позиции «литературной общественности»; 2) использовал неповторимый однодневный момент: я уже свободен от устава и терминологии и ещё имею право к ним обратиться; а секретариат — очень удобный адресат; 3) всю жизнь свою я ощущаю как постепенный подъём с колен, постепенный переход от вынужденной немоты к свободному голосу. Так вот письмо Съезду, а теперь это письмо были такими моментами высокого наслаждения, освобождения души…».

А Твардовский и сам постепенно смягчался. Жёсткий мах качелей кинул его назад, отпускал же и снова вперёд. Говорил, вздыхая: «Да, он имел право так написать: ведь он в лагере был, когда мы сидели в редакциях». И… перечитывал «Ивана Денисовича». (Уже верный год он писал мемуары, и в них обо мне. А я — о нём. Такие вот прятки.)

Три месяца мы не встречались, тоже была детская игра. На редакцию приходила мне часть поздравительных писем ко дню рождения, потом к новому году. Он не велел их пересылать, и когда я попросил Люшу Чуковскую забрать у него те письма — не дал: «Не обязательно ко мне лично, но должен сам придти за письмами». Почему — сам? Да потому что помириться хотелось. О, трудно ему!.. (А я поздравлял его и редакцию так: писал под Москвой, везли в Рязань, а там — в почтовый ящик. Де, может, я всё-таки в Рязани, оттого не являюсь.)

Игра-то игра, но меня настигли новые тревоги: не давая взнику налетела опасность, пожалуй страшней предыдущих всех: необъяснимым путем вырвался в «Ди Цайт» 5 декабря отрывок из «Прусских ночей» и обещалась вскоре вся поэма! Это удалось остановить, потому что с осени, спасибо, я обзавёлся адвокатом на Западе. (Да ведь и адвоката надо бы Твардовскому объяснять: почему взял, не посоветовался? почему — буржуазный? Так не делают!) Но тут слух пришел, что и в Москве поэму уже читают. Я кинулся со следствием по Москве, разъяснилось: некие добродеи из членов же СП, считавшие опасным меня защищать, для меня после исключения считали уже не опасным ничто — и решили… распространять «Прусские ночи»35!

За этими тревогами и за своим углубленьем в «Р-17», я проглядел, не заметил издали, как собиралась гроза над Твардовским и «Новым