за сортировкой папок и бумаг. Сказал он, что испытывает облегчение оттого, что заявление подал. Я согласился: уже оставаться было нельзя. Но вот во вчерашнем письме фраза… (если б только одна!)… Поэму будто бы испортили.
Трифоныч стал живо возражать, даже ахнул, как я слабо разбираюсь (ахнул, потому что чувствовал промах):
— Это вы не поняли! Это очень тонкая фраза. Из-зa неё-то письмо и не хотели печатать! Ведь я объявил по всему Советскому Союзу, что существует вот такая поэма и её держат.
Я не искал переубеждения, избегал обострения.
Упомянул про его близкое 60-летие. Он подсчитал, что вёл «Н. мир» в два приёма целых 16 лет, а ни один русский журнал никогда не существовал больше десяти.
— Ещё до семидесяти, A. Т., вполне можете писать! — утешал я.
— Да Мориаку — восемьдесят пять, и то как пишет! — Покосился: — Бунин вот, в жизни никого не хвалил, кроме Твардовского, а Мориака похвалил.
А вот и зёрнышко:
— А. Т.! Крупным-то ничего: Лакшину, Кондратовичу, им уже устроили посты, будут деньги платить. А мелким что делать?
— Виноградову? Да он ещё лучше устроится.
— Нет, аппарату.
Не расслышал. Не понял! Как тогда с «Вехами» — просто не понял, понятия такого — «аппарат», ещё 20 человек, которые…
— Авторам? Они в «Новом мире» не будут печататься.
Правда, на следующий день, 13-го, А. Т. начал обход всех комнат трёх этажей, где и не бывал никогда: он шёл прощаться. Он еле сдерживал слёзы, был потрясён, растроган, всем говорил хорошие слова, обнимал… — но почему прежде никогда не собрал все свои две дюжины? И почему сегодня не боролись, а так трогательно, так трагично-печально сдавались38?
Потом члены редколлегии выпили в просторном кабинете Лакшина, посидели, уехали. А мелкой сошке всё не хотелось расходиться в последний день. Скинулись по рублю, кто-то и из авторов скромных, принесли ещё вина и закуски, и придумали, а пойдём в кабинет Твардовского! Уже темно было, зажгли свет, расставили тарелки, рюмки, расселись там, куда пускали их изредка и не вместе — «они нас бросили». За стол Твардовского никто не сел, поставили ему рюмку «Простим ему неправые гоненья!..»
На другой день ждали прихода нового Главного. А — нет, и это снова по-советски! — бумажка, заложенная в заглот аппарата, почему-то сразу не пошла. В таком темпе душили час за часом — и вдруг ослабли руки, и замерло. Всего-то из пяти соседних комнат надо было секретарям СП сбежаться и постановить — но, видимо, не поступило верховного телефонного согласования, и заела машина, и все замерли по кабинетам, — и Твардовский в своём, на Пушкинской площади, ожидая приговора. И так потекли дни, и вторая неделя Твардовский приезжал, трезвый, тревожный, ожидал телефонного звонка, входа, снятия — не звонили, не шли… Наконец, и сам он звонил, ускоряя удар — но уж как заколодит нечистую силу, так нет её! — скрывался Воронков, не подходил к телефону, эта техника у советских бюрократов высочайше поставлена: легче к ним на крыльях долететь и крышу головой прошибить, чем по телефону от секретарей дознаться: есть ли он на свете вообще, когда будет, когда можно позвонить? И в один вечер, когда уже Твардовский ушёл, а секретарь его ещё присутствовала (и наверное ж точно высчитав момент!), Воронков позвонил сам, в игриво-драматическом тоне: «Уже ушёл? Ах, как жалко… Ведь он, наверно, на меня обижается… А ведь это не от меня зависит. Я всё послал в Центральный Комитет. А сам я — что могу? Без Центрального Комитета я ни бэ, ни мэ». — И довольно верно поняли в редакции: Воронков зашатался, может быть и слетит, не так провернул.
Решенье повисло, решенье могло и не состояться. Хотя такие тягостные оттяжки под секирой — не лучшие поры для размышлений, а выдалось всем подумать: если Твардовского не снимут, так может журнал ещё существует? Твардовский есть — так есть и журнал ? можно остаться и бороться? Но поскольку о снятии Лакшина, Кондратовича, Виноградова уже было напечатано в газете, это, по советским понятиям, невозвратимо, невосстановимо, ибо самая драная жёлто-коричневая советская газетка не может ошибиться. Бывшие заместители Твардовского уже ходили на свои новые должности, но каждый день бывали и здесь, — и в этом новом положении выяснилось, что любимцы A. Т., его заместители, не хотят, чтобы Твардовский вдруг остался бы без них: «Н. мира» без себя они не мыслили.
Можно гибнуть по-разному. «Новый мир» погиб, на мой взгляд, без красоты, с нераспрямлённой спиной. Никакого даже шевеленья к публичной борьбе, когда она уже испробована и удаётся! Уж не говорю: ни разу не посмели, ещё при жизни журнала, пустить в Самиздат изъятую цензурой статью или абзацы, как сделала с «Мастером» Е. С. Булгакова. Скажут: погубили бы журнал. Да ведь всё равно погубили, к тому уже шло, уже горло хрипело, — а всё бы не на коленях! В эти февральские дни — ни одного открытого письма в Самиздат (а потому что — риск для партийных билетов и следующих служб отрешённых членов?), робость даже в ходатайствах по команде, два унизительных письма Твардовского в «Лит. газету». Хуже того: Твардовский и Лакшин не брезгливо посетили ничтожный писательский съезд РСФСР, проходивший вскоре. Твардовский пошёл и сел в президиум, и улыбался на общих снимках с проходимцами, как будто специально показывая всему миру, что он нисколько не гоним и не обижен. (Уж пошёл — так выступи!) А Лакшин таким образом внешне отметился в верноподданстве, в кулуарах же ловил новомирских авторов и убеждал забирать свои рукописи назад.
Вот это направление усилий старой редакции было неблагородно. И вообще-то нельзя вымогать жертв из других, можно звать к ним, но прежде того и самим же показав, как это делается. Уходящие члены редколлегии — не сопротивлялись, не боролись, оказали покорную сдачу, кроме Твардовского — и не пожертвовали ничем, шли на обеспеченные служебные места, — но от всех остальных после себя ожесточённо требовали жертв: после нас — выжженная земля! мы пали — не живите никто и вы! чтобы скорей и наглядней содрогнулся мир от затушения нашего светоча: все авторы должны непременно и немедленно уйти из «Нового мира», забравши рукописи, кто поступит иначе — предатель! (а где ж печататься им?) весь аппарат -редакторы, секретари, если что хорошее попытаются сделать после нас — предатели! тем более члены коллегии, ещё не исключенные — должны немедленно подать в отставку, уйти любой ценой! (выходом из СП? гражданской смертью? Повинуясь этой линии, 60-летний тяжело больной Дорош подал заявление, не отпускали — предатель!).
Но если весь новомирский век состоял из постоянных компромиссов с цензурой и с партийной линией, — то почему можно запрещать авторам и аппарату эту линию компромиссов потянуть и подолжить, сколько удастся? Как будто огрязнённый «Новый мир» становится отвратнее всех других, давно грязных, журналов. Не сумели разгрома предотвратить, не сумели защитить судно целым — дайте ж каждому в обломках барахтаться, как он понимает. Нет! в этом они были непримиримы.
А потому что, как это бывает, свою многолетнюю линию жизни совсем иначе видели — вовсе не как вечную пригнутость в компромиссах (иной и быть не может у журнала под таким режимом!). Видели совсем иначе, высоко и стройно — и это проявилось, когда осмелели всё-таки на Самиздат, осмелели: выпустили два анонимных — и исключительно партийных! — панегирика погибшему журналу. (И зачем же такая робкая выступка: совсем не опасно, зачем же анонимно? Вероятно потому, что авторы должны были не открыть своей близости к старой редакции — уж и так просвечивала осведомлённость: что осталось в портфеле старой и как проходят дни новой. Да не трудно угадать, рассмотреть и лица их.)
Уже шибало в нос, как они подписаны: Литератор, Читатель — по худшему образцу советских газет. У Читателя — обстоятельный, медленного разгону эпиграф, как и любили в «Новом мире», — да эпиграф-то из кого? — из Маркса! — это в 70-м году! это для Самиздата! а дальше и Ленин цитируется — о, мышление подцензурника, как ты выдаёшь свои приёмы!.. В том самом феврале, когда разогнали «Новый мир», гнусный суд над Григоренко засудил первого честного советского генерала в сумасшедший дом; дюжина «Хроник» на своих бледных нечитанных папиросных страницах уже назвала сотни героев, отдавших за свободу мысли — свободу своего тела, заплативших потерей работы, тюрьмой, ссылкой, сумасшедшим домом, — анонимы объявляют разгром «Н. мира» — «важнейшим событием внутренней жизни», которое «будет иметь значительные политические последствия» (чтобы имело последствия — надо самим-то выступать посмелей); надуто хвалят себя: «наши самые честные уста» (честнее тех, кто замкнуты тюрьмою?), «непобедимость новомирской Правды» (и в воспоминаниях маршала Конева? и коминтерников?) «важнейший элемент оздоровления советского общества», «голос народной совести» (одобривший оккупацию). «Только он один продержался в защите очистительного движения после XX съезда» (в чём очистительного? все золы режима перевалить на Сталина?). Эта линия верности XX съезду КПСС искренне понимается авторами как «дух фундаментальных проблем, … в которых вся наша историческая судьба». Только бы одолеть «положительный фанатизм» «сталинистов-экстремистов», ну и конечно же «отрицательный фанатизм… беспроблемное нигилистическое критиканство и озлобленность» — да это же и в «Правду» можно подавать, зачем же анонимно, братцы? Эта верноподданность тем особенно и разит, что она — анонимна и в Самиздате! На страницах «Н. мира» её можно было хоть цензурою оправдывать… Итак, какая главная беда от разгона «Н.мира»? — «теперь нашим врагам будет гораздо легче бороться с идейным влиянием коммунистического движения во всём мире». Но всего главней, конечно, социализм! — только он «способен быть прогрессивной исторической альтернативой миру капитала» (прямо с подцензурных страниц), «неумерщвлённая в народе способность к борьбе за подлинный социализм» (тю-тю-у! поищите-порыщите, где она осталась, только не в нашей стране). А кто ж в неудачах социализма виноват? да кто ж! — Россия, как всегда: «извращения социализма коренятся в многовековом наследии русского феодализма» — неужели ж допустим, товарищи, что социализм порочен сам по себе, что он вообще не осуществим в доброте?!
Более мелкой эпитафии нельзя было произнести «Н. миру» и тем выразить мелкость собственного понимания истинно-большого дела.
Впрочем, Самиздат — не дурак, разбирается: панегирики эти не были приняты им, хождения не получили, канули; до меня только и дошли через редакционное круги. И огорчили не меньше статьи Дементьева.
От отставленных членов я не скрыл, что осуждаю всю их линию в кризисе и крахе «Н. мира». Так и передано было Твардовскому, но безо всех вот
