па-а-сыпятся бумаженьки с моим банкетным приветствием.
Снова на инструктажах: «Ведь была ему дана возможность уехать — не уехал! остался вредить здесь! Всё делает как хуже советской власти!» Но газетная кампания против меня в этот раз (как всегда, когда проявишь силу) не сложилась. Прорвалась статья в «Правде», что я «внутренний эмигрант» (после отказа эмигрировать!), «чуждый и враждебный всей жизни народа», «скатился в грязную яму», романы мои — «пасквили». Подпись под статьёй была та самая, что под статьями античехословацкими, толкнувшими оккупацию, и естественно было ждать разворота и свиста. Но — не наступило. Ещё в генеральской прессе, более верной идеям партии, чем сама партия, разъяснили армейским политрукам, что: «нобелевская премия есть каинова печать за предательство своего народа40». Ещё на инструктажах, как по дёргу верёвочки: «Он между прочим не Солженицын, а Солженицер…» Ещё в «Литгазете» какой-то беглый американский эстрадный певец учил меня русскому патриотизму…
Как и всё у них, закисла и травля против меня, и письмо у Суслова — в той же их немощной невсходной опаре. Движение — никуда. Цепенение.
Не сбылась моя затея найти какой-то мирный выход. Но и нобелевский кризис, угрожавший вывернуть меня с корнем, перенести за море или похоронить под пластами, после слабых этих конвульсий — утих.
И всё осталось на местах, как ничего не произошло.
В который раз я подходил к пропасти, а оказывалась — ложбинка. Главный же перевал или главная пропасть — всё впереди, впереди.
Хотя и следующий, 71-й, год я совсем не бездеятельно провёл, но сам ощутил его как проход полосы затмения, затмения решимости и действия.
Во многом я чувствовал так потому, что проступила, надавила, ударила та сторона жизни, которая, на струне моего безостановного движения всегда была мною пренебрежена, упущена, не рассмотрена, не понята и теперь отбирала сил больше, чем у всякого другого бы на моём месте, едва ли не больше, чем ухабы главного моего пути. Пять последних лет я сносил глубокий пропастный семейный разлад и всё откладывал какое-нибудь его решение всякий раз в нехватке времени для окончания работы, или части работы, всякий раз уступая, смягчая, ублаготворяя, чтобы выиграть вот ещё три месяца, месяц, две недели спокойной работы и не отрываться от главного дела. По закону сгущения кризисов отложенное хлопнуло как раз на преднобелевские месяцы — и дальше растянулось на год, на два и больше. (Государство не упустило вкогтиться в затянувшийся развод как в добычу, и сложилась такая уязвимость: что ни случись со мной, сестра моей работы и мать моих детей не может ни ехать со мною, ни придти в тюрьму на свидание, ни защищать меня и мои книги, это всё попадало к врагам.)
А ещё потому, должно быть, что не бывает пружин вечного давления, и всякий напор когда-то осуждён на усталость.
Так ждал этого великого события — получить Нобелевскую премию, как высоту для атаки, — а как будто ничего не совершил, не пшиком ли всё и кончилось? — даже лекции не послал.
Моя нобелевская лекция заранее рисовалась мне колокольной, очистительной, в ней и был главный смысл, зачем премию получать. Но сел за неё, даже написал — получалось нечто, трудно осиливаемое.
Хотел бы я говорить только об общественной и государственной жизни Востока, да и Запада, в той мере, как доступен был он моей лагерной смётке. Однако, пересматривая лекции своих предшественников, я увидел, что это дерёт и режет всю традицию: никому из писателей свободного мира и в голову не приходило говорить о том, у них ведь другие есть на то трибуны, места и поводы; западные писатели, если лекцию читали, то — о природе искусства, красоты, природе литературы. Камю это сделал с высшим блеском французского красноречия. Должен был и я, очевидно, о том. Но рассуждать о природе литературы или возможностях её — скучная, тягостная для меня вторичностъ: что могу — то лучше покажу, чего не осилю — о том и не рассуждаю. И такую лекцию мою — каково будет прочесть бывшим зэкам? Для чего ж мне был голос дан и трибуна? Испугался? Разнежился от славы? Предал смертников?
Посилился я соединить тему общества и тему искусства — всё равно не получилось, два многогнутых стержня, отделяются, распадаются. И пробные близкие подтвердили — не то. И послал я шведам письмо, всё объяснил, как есть, честно: потому и потому хочу от лекции отказаться.
Они вполне обрадовались: «То, что для учёного кажется естественным, может оказаться неестественным для писателя — как раз в вашем случае… Вы не должны чувствовать, что как бы нарушили традицию.»
И на том — закрыли мы лекцию. Впрочем, тут ещё недоразумение было: директору Нобелевского фонда пришлось публично объявлять о моём отказе. Но, видимо опасаясь причинить мне вред, он не обнародовал истинной причины отказа, а сочинил свою, для Запада вполне приличную, не догадавшись (роковой разрыв западного и восточного сознаний!), что на Востоке такая причина позорна для меня: потому де не посылаю лекции, что не знаю, каким путём отправить: легальным — цензура задержит, нелегальным рассматривается властями моей страны как преступление. То есть, получив Нобелевскую премию, я стал благонамеренный раб?.. Это меня уязвило, пришлось посылать опровержение, оно застряло в пути. Поди, из нашей дыры руками маши, ведь мы бесправны и безголосы, нас выверни как хочешь. (Через полтора года, уже после лекции, это выплывет в «Нью-Йорк Таймс» такой наоборотицей: будто я сперва составил вариант лекции вялый, чисто-литературный, а друзья пристыдили меня: нужно острей!)
Но та была правда в этом случайном вздоре, что пригнулась моя стальная решимость, с какой я прорезался все годы от ареста и без какой — не дойти.
Я не заступился за Буковского, арестованного в ту весну. Не заступался за Григоренко. Ни за кого. Я вёл свой дальний счёт сроков и действий.
Главный-то грех ныл во мне — «Архипелаг». В конце 69-го года я отодвинул его печатанье до Рождества 71-го. Но вот оно и пришло, и прошло а у меня отодвинуто снова. Для чего же спешили с таким страхом и риском? Уже Нобелевская премия у меня — а я отодвигаю? Какие бы объясненья я ни подстилал, но для тех, кто в лагерные могильники свален, как мороженые брёвна, с дрог по четыре, мои резоны — совсем не резоны. Что было в 1918-м, и в 1930-м, и в 1945-м — неужели в 1971-м ещё не время говорить? Их смерть хоть рассказом окупить — неужели не время?..
Если бы я поехал — уже сейчас бы сидел над корректурой «Архипелага». Уже весной бы 71-го напечатал его. А теперь измысливаю оправдание, как отодвинуть, отсрочить неотклонимую чашу.
Нет, не оправдание! — но для строгости лучше признать так. Не оправдание, потому что не я один, но и многие из 227 зэков, дававших показания для моей книги, могут жестоко пострадать при её опубликовании. И для них — хорошо бы она вышла попозже. А для тех, похороненных — нет! скорей!
Не оправдание, потому что Архипелаг — только наследник, дитя Революции. И если скрыто о нём — то ещё скрытее, ещё недокопаемей, ещё искажённее — о ней. И с ней спешить — ещё более надо, никак не отлагательней. И так сошлось, что — именно мне. И как всё успеть одному?
В мирной литературе мирных стран — чем определяет автор порядок публикации книг? Своею зрелостью. Их готовностью. Хронологической очерёдностью — как писал их или о чём они.
А у нас — это совсем не писательская задача, но напряженная стратегия. Книги — как дивизии или корпуса: то должны, закопавшись в землю, не стрелять и не высовываться; то во тьме и беззвучии переходить мосты; то, скрыв подготовку до последнего сыпка земли — с неожиданной стороны в неожиданный миг выбегать в дружную атаку. А автор, как главный полководец, то выдвигает одних, то задвигает других на пережидание.
Если после «Архипелага» мне уже не дадут писать «Р-17», то как можно большую часть его надо успеть до.
Но и так — бессмысленная задача: 20 Узлов, если каждый по году — 20 лет. А вот «Август» 2 года писался — значит, 40 лет? Или 50?
Постепенно сложилось такое решение. Критерий — открытое появление Ленина. Пока он входит по одной главе в Узел и не связан прямо с действием — этим главам можно оставлять пустые места, утаивать их, Узлы выпускать без них. Так возможно с первыми тремя, в IV Узле Ленин уже в Петрограде и ярко действует, открыть же авторское отношение к нему — это всё равно, что «Архипелаг». Итак: написать и выпустить три Узла — а потом уже двигать всё оставшееся, в последнюю атаку.
По расчётам казалось, что это будет весна 1975 года.
Человек предполагает…
Окончательное решение, окончательный срок приносили лёгкость и свет. Пока — отодвинуть и работать, работать. Зато потом — вплотную неизбежно, безо всякой лазейки. И радость: неизбежно? — тем проще!
Пока — печатать уже готовый «Август». Новизна шага: открыто, в западном издании, от собственного имени, безо всяких хитрых уклонов, что кто-то использовал мою рукопись, распространил без ведома, а остановить де руки мои коротки. Всё-таки — новый угол радостного распрямления, всё-таки движение в ту же сторону. Что-то скажется прямо и о Боге, залузганном семячками атеистов. И для будущих публикаций небезразлично, как будет принят на Западе «Август».
Без вынутой ленинской главы не было в «Августе» почти ничего, что разумно препятствовало бы нашим вождям напечатать его на родине. Но слишком ненавистен, опасен и подозрителен (не без оснований) был я, чтобы решиться утверждать меня тут печатанием. Я это понимал и не дал себе труда послать рукопись «Августа» советскому издательству (да это было бы и уступкой по сравнению с «сусловским» письмом: сперва пусть «Раковый» печатают). «Нового мира» не было теперь, и я свободен был от частных обязательств. В марте я уже отправил рукопись в Париж, обещали за три месяца набрать. Тут Ростропович, в духе своих блестящих шахматных ходов, предложил всё-таки послать и в советское издательство — изобличить их нежелание. «Да я даже экземпляра им не дам трепать! Одна закладка сделана, для Самиздата!» — «А ты и не давай. Ты пошли им бумажку — извести, что кончил роман, пусть сами у тебя просят!» Это мне понравилось. Не одну, а семь бумажек отпечатал, в семь издательств, в разных вариантах: ставлю вас в известность, что окончил роман на такую-то тему, такой-то объём. Разослал. Игра, всё-таки, с риском: а вдруг запросят? придётся дать рукопись, и тогда остановить набор
