Ф. Хееб публикует моё завещание одновременно в нескольких видных газетах мира. Этой публикацией завещание вводится в силу. Никакое в этом случае моё письменное или устное возражение из тюрьмы или иного состояния неволи не отменяет, не изменяет в данном завещании ни пункта, ни слова. Некоторые скрытые подробности завещания и личные имена получателей, устроителей, распорядителей оглашаются моим адвокатом лишь после того долгожданного дня, когда на моей родине наступят элементарные политические свободы, названным лицам не будет грозить опасность от разглашения и откроется ненаказуемая легальная возможность это завещание исполнять…»
И дальше — распределение фонда Общественного использования (я называл не цифры — цели, в которых хотел бы участвовать, надеясь, что они привлекут и других желателей помочь, и таким образом будут восполнены недостающие суммы).
Такая публикация сама по себе представляла сильный отдельный удар.
Долго это, долго: подготовить к бою корпуса, снабдить до последнего патрона и вывести на исходные позиции.
А враги — вели подкопы свои, о которых мы, естественно, не знали. В Западной Германии и в Англии в 71-м году готовились пиратские издания «Августа» с целью подорвать права моего адвоката и с этой стороны разрушить возможное моё печатание на Западе. В СССР по тексту «Августа» начались розыски моего соцпроисхождения. Почти все родственники уже были в земле, но выследили мою тётушку — и к ней отправилась гебистская компания из трёх человек выкачать на меня «обличительные» данные.
А я тем летом был лишён своего Рождества, впервые за много лет мне плохо писалось, я нервничал — и среди лета, как мне нельзя, решился ехать на юг, по местам детства, собирать материалы, а начать — как раз с этой самой тёти, у которой не был уже лет восемь.
В полном соответствии с ситуациями минной войны иногда подкопы встречаются лоб в лоб. Если б я доехал до тёти, то гебистская компания приехала бы при мне. Но меня опалило в дороге, и я с ожогом вернулся от Тихорецкой, не доехав едва-едва. Гебисты-«почитатели» успешно навестили тётю, от неё получили (для «Штерна») записи, рассказы, и вот ликовали! По 20-м-30-м годам обвинения были убийственные, это всё и скрывали мы с мамой всю жизнь, дрожа и сгибаясь в раздавленных хибарках. Однако, сорвался другой их подкоп: благодаря внезапному возврату (всё те же правила минной войны) я попросил приятеля (Горлова) съездить в Рождество за автомобильной деталью. Он мог поехать во всякий другой день, но по случаю поехал тотчас, едва я вернулся с юга — 11 августа, и час в час накрыл 9 гебистов, распоряжавшихся в моей дачке! Не вернись я с юга — их операция прошла бы без задоринки — кто больше выиграл, кто проиграл от моего возврата? В Рождестве в это лето жила моя бывшая жена, она была под доглядом своего знакомого (их человека), и в этот день гебистам было гарантировано, что она — в Москве и не вернётся. А я — на юге. Они так распустились, что даже не выставили одного человека в охранение — и Горлов застал их в разгар работы и может быть — лишь при начале её: ставили ли они какую-нибудь сложную аппаратуру? но обыска подробного ещё не успели произвести, или так и не научились этого делать? Сужу по тому, что много позже, уже в 72-м году, опять живя в Рождестве, я обнаружил там не уничтоженный мною по недосмотру, привезённый на сожжение за год до того, полный комплект копирики от этого самого «Телёнка», которого сейчас читает читатель (включая предыдущую главу) и такой же комплект копирки от сценария «Знают истину танки»! Каждый лист пропечатывался дважды, но очень многое легко читалось — и давно б у них были почти полные тексты, — нет, прошлёпали гебисты! (Позже я узнал: на другое утро, в 4 часа, в тумане, под лай собак, опять приходил их десяток, что-то доделать или следы убрать. Напуганные соседи подсматривали меж занавесок, не вышел никто.) Из-за Горлова пришлось им всё бросить и бежать, правда — Горлова волокли за собою как пленного, лицом об землю, и убили бы его, несомненно, но он успел изобрести и в горячие минуты выдать себя за иностранного подданного, а такого нельзя убивать без указания начальства, затем сбежались соседи, потом обычный допрос в милиции — и так он уцелел. Он мог бы смолчать, как требовали от него, — и ничего б я не узнал. Но честность его и веяния нового времени не позволили ему скрыть от меня. Правда, моего шага [17] он не ждал, даже дух перехватило, а это было спасенье для него одно. Я лежал в бинтах, беспомощный, но разъярился здоровей здорового, и опять меня заносило — в письме Косыгину [18] я сперва требовал отставки Андропова, еле меня отговорили, высмеяли.
Так взорвался наружу один подкоп — и, кажется, дёрнул здорово, опалило лицо самому Андропову. Позвонили (!) ничтожному зэку, передали от министра лично (!): это не ГБ, нет, милиция… (Надо знать наши порядки, насколько это нелепо.) Вроде извинения…
Другие подкопы они взорвали осенью: два пиратских издания «Августа», потом статья в «Штерне». Считаю, что взрывы намного слабей: мудростью главным образом английского судьи, создавшего юридический прецедент, проиграли они годовые судебные процессы, и права моего адвоката утвердились крепче, чем стояли. А статья «Штерна», перепечатанная «Литературкой», вызвала в СССР не гнетущую атмосферу травли, как было бы в славные юно-советские годы, а взрыв весёлого смеха: так трудолюбивая хорошая семья?! (И сами же себе развалили «сионистскую» трактовку моей деятельности.)
Вот времена! — кучка нас, горсточка, а у них — величайшая тайная полиция мировой истории, какой опыт, сколько лбов дармовых, какая механизация врубового дела, сколько динамита, — а минную войну не могут выиграть.
Так говорю, потому что: не всё тут, много ещё случаев. Если рассказывать подробно и всё вспоминать, то все годы большая часть наших забот и тревог уходила не на крупные действия, дающие плодоносные результаты, но на волненья, метанья, поиски, предотвращенья, предупрежденья, — это в условиях, когда у них слежка, у них связь, телефонная, почтовая, а нам нельзя ни звонить, ни писать, иногда и встречаться — а как-то спасать положение. Таких острых опасностей было два десятка, не преуменьшу — когда-нибудь рассказать о них подробней.
Тут вспомню два-три случая. Один — в провинциальном городе, куда заслан на хранение «Круг Первый», 96-главый. Не по слежке, не по подозрению, но по обстоятельству, которого предвидеть невозможно, в комнату, где хранится «96-й», приходят гебисты. Ясно, что обыск и спасенья нет. А они — обыска не делают, берут и требуют признания, что у человека есть «Читают Ивана Денисовича». Он признаётся, сдаёт. Но 96-го не уничтожает — ведь велено хранить, и ещё долгая переписка с оказиями, мы знаем о визите ГБ, возможен повторный и захватят «96-й», сжигайте скорей! ответа долго нет! пока наконец сжигается.
Другой раз грянуло: «Телёнок» — вот этот самый опять, который вы держите сейчас в руках, «Телёнок» — ходит по Москве! Ошеломительно! Ведь тут — всё нараспашку, всё названо открыто, опаснее этого — что же ещё? Хранили, таили — как вырвалось? где? через кого? почему? Начинаем следствие, проверяем наши экземпляры, надо ехать за город и физически проверить, что на месте, что не двигались, что не могли перефотографировать. Подозрение, недоверие, всё в суматохе и переполохе.
И — поиск с другого конца: кто слышал, что читали? кому рассказали, что кто-то читал? и кто же — читал сам? как выглядел экземпляр? на чьей квартире читали? их адрес, их телефон? (Не обойтись без называний по телефонам голосами взволнованными, уже на Лубянке, наверно, заметили, вперебой нам пометёт и их погоня сейчас!) На ту квартиру! Колитесь честно, лучше передо мной, чем ждать, пока прикатит ГБ. Колятся, называют. И машинописный отпечаток кладут передо мной. Экземпляр — не наш! (наши честно на месте оказались). Не наш — значит, новая перепечатка! Ещё четыре-пять таких? Не наш — и не фотокопия нашего. Но спечатан — точно с нашего, и даже рукописно внесены мои последнейшие поправки. Значит — воровали мне вослед, копировали из-под руки, кто-то самый близкий, тайный, кто же? Звонить тому человеку, кто приносил. Нет дома. Сидим и ждём, меньше мельканья. Через несколько часов — приходит тот человек, и смущенно называет источник. Из самых доверенных! Дали ей — только прочесть. Она — тайком перепечатала (для истории? для сохранности? просто маниакально?). И дала прочесть — одному ему (он — близкий). А он принес — этим, в благодарность за какой-то должок. А эти — позвали на радостях ближайшую подругу. А та взахлёб по телефону поделилась со своей подругой. И на этом четвёртом колене — схвачено нами! передали — нам! Велика Москва, а пути по ней — короткие. Звоним и виновнице. Встречаемся и с ней. Признанья, рыданья. Впредь отсечена. Конфискую добычу. За эти часы есть признаки: гебисты взволновались, засновали гебистские легковые по четыре молодчика в тёмном нутре. Облизнитесь, товарищи! Опоздали на полчасика! (Так и не знают: о чём был переполох? что мы искали? что они упустили?)
А в декабре 69-го — очень похожий случай с «Прусскими ночами». Так же вот слух по Москве: ходят! невозможно, но — ходят! Так же бросился по квартирам, по следам, так же поймал копию: тоже — не наша! но — точно с нашей! Украдено! близким! кем? Находятся и следы: мой приятель держал несколько дней, дал почитать. А те — перещёлкали. И держали в тайне 4 года! Но поскольку меня изгнали из Союза — теперь отчего ж не пустить в Самиздат? (Не скоро узнаю: из Самиздата выловило ГБ. Тотчас же наш излюбленный «Штерн» предложил рукопись в «Ди Цайт», горячо уверяя, что действует но моему поручению и что моё настойчивое желание видеть поэму как можно скорее напечатанной на Западе. Так состраивали на меня криминал. Но почему таким сложным путём? В «Цайт» мы погасили с другого конца. И почему-то больше не вспыхивало.) Как мог — погасил по Москве. Движение рукописи прекратилось.
Вот из таких спокойных недель составляются спокойные наши годы, мирные, без заметных событий, когда главные силы неподвижны и «ничего не происходит».
И сколько же лет так можно тянуть? До сегодня — 27 лет, от первых стихов на шарашке, первых пряток и сжогов.
А над этой скрытой мелкой войною высоким слоем облаков — плывёт история, плывут события всем видные — и своим чередом зовут к действию, исторгают выклик. Сколько-то
