5-го сентября отозвался в мировую прессу [28]. Тут — не всё точно, мне передали, что Елизавета Денисовна пришла из ГБ 28-го и кончила 29-го. Но — встречный бой, удары не планируются, не проверяются, а наносятся на ходу.
Так судьба повесила ещё и этот труп перед обложкой страдательной книги, объявшей таких миллионы.
Провал был как будто бездный, непоправимый: самая опасная и откровенная моя вещь, которая всегда считалась «голова на плаху», даже если б оглашена по всему миру и тем меня защищала, — теперь была в руках у них, ещё и не двинувшись к печатанью, готова к негласному удушению, вместе со мной. Провал был намного крупней, чем провал 65-го года, когда взяли «Круг», «Пир» и «Республику труда».
А настроение, а ощущение — совершенно другое: не только никакого конца, гибели жизни, как тогда, но даже почти нет и ощущения поражения. Отчего же? Во-первых: сейф на Западе, ничто не пропадёт, всё будет опубликовано, хотя бы пал я сию минуту. А во-вторых: вокруг мечи блестят, звенят, идёт бой, и в нашу пользу, и мы сминаем врага, идёт бой при сочувствии целой планеты, у неё на глазах, — и если даже наш главный полк попал в окружение — не беда! это — на время! мы — вызволим его! Настроение весёлое, боевое, и в памяти: именно с 4-го на 5-е сентября 44-го года у Нарева, близ Длугоседло, мы выскочили вперёд неосторожно и маленький наш пятачок отжимали от главных сил, сжимали перешеек с двух сторон, нас горстка, а почему-то никак не уныло: потому что всё движение — в нашу пользу, размахнутое фронтокрылое движение, и уже завтра мы не только будем освобождены, но на плотах поплывём через реку, захватывать плацдарм.
Ни часа, ни даже минуты уныния я не успел испытать в этот раз. Жаль было бедную опрометчивую женщину с её порывом — сохранить эту книгу лучше меня, и вот погубившую — и её, и себя, и многих. Но, достаточно уже учёный на таких изломах, я в шевеленьи волос теменных провижу: Божий перст! Это ты! Благодарю за науку! Во всём этом август-сентябрьском бою, при всём нашем громком выигрыше — разве бы я сам решился? разве понял бы, что пришло время пускать «Архипелаг»? Наверняка — нет, всё так же бы — откладывал на весну 75-го, мнимо-покойно сидя на бочках пороховых. Но перст промелькнул: что спишь, ленивый раб? Время давно пришло, и прошло, — открывай!!!
Я ещё был пощажён — сколько провалов я миновал: за год до того с «96-м», за полтора — с «Телёнком», когда я был в затменьи, в задушьи, в косном недвиженьи, не способный подняться быстро. А тут — на коне, на скаку, в момент, избранный мною же (вот оно, предчувствие! -начинать кампанию, когда как будто мирно и не надо!) — и рядом другие скачут лихо, и надо только завернуть, лишь немного в сторону, и — руби туда!!! Провал — в момент, когда движутся целые исторические массы, когда впервые серьёзно забеспокоилась Европа, а у наших связаны руки ожиданием американских торговых льгот, да европейским совещанием, и несколько месяцев стелятся впереди, просто просящих моего действия! То, что месяц назад казалось «голова на плаху», то сегодня — клич боевой, предпобедный! Помоги Бог, ещё и выстоим!
Пониманье, обратное 65-му году: после захвата моего архива — кто же ущемлён? я? или они? Тогда, полузадушенный, накануне ареста, я мечтал и путей не имел: о, кто б объявил о взятии моего архива? Объявили через 2 месяца, и прошло в тумане для Запада. А сейчас — я сам, через 2 дня, и на весь мир, и все откинулись: ого! что ж там за жизнь, если за книгу платят повешением?
И что за заклятая полицейская жадность: искать и выхватывать хранимые рукописи? Лежал бы «Круг первый» ещё и ещё, нет, выследили, схватили, взликовали и я пустил его, и через 3 года он напечатан. Лежал бы «Архипелаг» ещё и ещё, нет, выследили, схватили, взликовали — пускаю! Читайте через 3 месяца! Их же руками второй раз решается действие против них!
Оглянуться — так и все годы, во всём: сколько ни били по мне — только цепи мои разбивали, только высвобождали меня! В том-то и видна обречённость их.
3-го вечером я узнал, 5-го вечером посылал не только извещение о взятии «Архипелага» — но распоряжение: немедленно печатать!
И в тот же день — послал и «Письмо вождям». И это было — истинное время для посылки такого письма: когда они впервые почувствовали в нас силу. (Меня в такие минуты заносит, я уже писал. «Письмо вождям» я намерен был делать с первой минуты громогласным, жена остановила: это бессмысленно и убивает промиль надежды, что внимут, а сразу как пропаганда, дай им подумать в тиши! Дал. «Письмо» завязло, как крючок, далеко закинутый в тину. Закинутый, но потянем же и его.)
Буря в газетах, удары по Сахарову больше, но сыпались и по мне, объединяют два имени наших и на Востоке и на Западе, и всё, что он говорил (а я б такое и не вымолвил: «Страна в маске… Хитрый партнёр с тоталитарным режимом… Берут экономическую помощь, с чем справиться не могут (сильно отстают с компьютерами), а зато сохранившиеся силы переключают на войну»), приписывают уже как бы и мне. Достаются мне удары, плашмя, с его плеча, а по другому понять — как гонка за лидером: главное сопротивление среды преодолевать ему, а я подсохраниваю свои силушки. И того не стыжусь: мой бой — впереди, мои-то силы — все, все ещё пригодятся. (А впрочем, гудит западное радио десятикратно в день: преследования, гонения Солженицына — а я этих гонений и не замечаю пока, тьфу-тьфу-тьфу, нешто это гонения по сравнению с лагерной жизнью? Того, что в наших газетах гавкают — я того не читаю, для нервов зэка пустое дело. А остальных гонений с меня и не сослабляли никогда. Я к ним притерпелся.)
За 55 лет это был, я думаю, первый случай, что травимые советской прессой смели отлаиваться. Действия и решительность этой осени потому дались нашей кучке «инакомыслящих» (выступили Турчин, Шафаревич), что были — просто естественным распрямлением затёклой, изнывшей гнуться спины. И ещё потому, что мы поднялись в самом надире, когда уже дальше невозможно было молчать и сносить. Когда уже так было плохо, что просто выстоять — не спасение было для нас, нам нужно было достоять до победы.
В ту же разгарную неделю я отравил на публикацию «Мир и насилие» Эта статья готовилась у меня как конкретное разъяснение моей нобелевской лекции — против западных иллюзий, искажающих пропорций. Она не была целью своей связана с нобелевскими премиями мира, хотя толковала и их. Но когда 31 августа, и самый разгар боёв, я услышал, что нобелевский комитет мира отобрал 47 кандидатов, и среди них Никсона и Тито (я ещё не знал о Ле Дык Тхо!) — я решил обратить статью в форму помехи тем кандидатам и выдвинуть Сахарова на эту премию, в соответствии со смыслом изложенного. К 4-му сентября статья была у меня закончена, 5-го отправлена. А 6-го, за несколько дней до намеченной публикации, я дал прочесть её Сахарову. Это и было наше единственное свидание и согласование за весь встречный бой. Победа прорисовывалась в те дни. И всё-таки нельзя было думать, что уже так близка! — что через день дадут отбой травли, ещё через четыре дня снимут глушение западных передач!
Вступая в этот бой, ни он, ни я не могли рассчитывать на западную поддержку большего размаха, чем она бывала все эти годы: достаточно ощутительная, чтоб оградить нас от ареста и уничтожения, но недостаточная, чтобы влиять на ход дел у нас или за границей. А теперь, как почти и все исторические движения непредсказуемы для человеческого ума, так и накал западного сочувствия стал разгораться до температуры непредвиденной. (Приводимые дальше факты и цитаты скороспешно записаны мною по русским передачам западных радиостанций ещё в период глушения их, не всё расслышано, не каждый день слушано, ни одной газеты за это время я не видел. Даты могут быть с ошибкою в день-два: иногда — день события, иногда — день слушания.)
Уже всю первую неделю, с 24 августа по конец его, «инакомыслящие в СССР» были главной темой всей европейской печати (сюда ведь и процесс Якира-Красина ввалился). Но сверх нашего ожидания на ещё большем накале прошла следующая неделя — первая сентябрьская: в ответ на советскую газетную травлю — там ещё более распихивалось.
«За разрядку напряжённости нам предлагают платить слишком большую цену — укреплением тирании.» — «Советская власть опять хочет одурачить западных интеллектуалов. Может быть поэтому Сахаров и Солженицын решили предупредить Запад об опасности» (Би-Би-Си). — «В мрачной обстановке Солженицын и Сахаров бросили свой вызов руководителям советским и западным. Если их заставят замолчать силой — это только докажет, что они говорят правду.» Бывший посол Великобритании в СССР В. Хейтер: «Нельзя сотрудничать в разрядке с диктаторским режимом»
В поддержку советских инакомыслящих выступили: 3.9 — канцлер Австрии, 6.9 — шведский министр иностранных дел (это — из правительства Пальме, так до сих пор к СССР предупредительного! — и то было «наиболее резкое высказывание в Швеции об СССР со времени оккупации Чехословакии»), в ФРГ не только христианские демократы, но и президиум с.д. (и только отмалчивался миротворец Брандт), начиная с 7.9 поднял скандал Гюнтер Грасс, до сих пор один из общественных столпов брандтовской Ostpolitik: теперь он назвал её (в «Штерне») политическим безумием: разрядка не должна идти экономическая за счёт областей культуры, он дал вызывающее интервью германскому телевидению.
К 8 сентября уже накопилось довольно, чтобы наши власти поняли, что проиграли с газетною травлей и надо её кончать. 8 сентября в «Правде» подвели итоги — и кончили по этому сигналу. По привычке десятилетий представлялось Старой Площади так, что с этим оборвётся и всё: вольно травителям смолкнуть, тут же благодарно вздохнут перепуганные травимые, и естественно стихнет Запад. А не тут то было — всё только начиналось!
8-го же сентября Сахаров дал новую пресс-конференцию — о злодейской психиатрии у нас, о галоперидоле, и, отбиваясь от газетных обвинений: советские газеты «бесстыдно играют на ненависти нашею народа к войне» («Дэйли Телеграф»: «Перчатка, брошенная КГБ!» Ещё позавчера ей казалось: «Всё тесней сжимается кольцо вокруг них», а теперь «Вся кампания велась, чтоб они замолчали, но оба полны решимости
