после того, как схватили «Архипелаг».
21-го сентября, точно через месяц после начала, я счёл кампанию выигранной и для себя её пока оконченной (выпуском в этот день глав из «Kpyга»). Для себя, — увы, по рассогласовке действий я никак неспособен был передать это Сахарову.
А его выход из боя растянулся ещё на месяц и с досадными, чувствительными потерями. Андрей Дмитриевич замедлил выходом, не умея отказать допытчивым, честолюбивым и даже бездельным коррсспопдешам, кто и в Москву съездить не удосуживался, но снявши трубку где-нибудь в Европе, по телефонному проводу рвали кусочек сахаровской души и себе. Ясность действий Сахарова была сильно отемнена расщеплённостью жизненных намерений: стоять ли на этой земле до конца или позволить себе покинуть её? (Всё обсуждался план, не проситься ли ему на курс лекций в США?) И ещё — его доверчивостью к добросоветчикам. Затянули его в несчастный эпизод с Пабло Нерудой (21.9) доказать своим и чужим, что мы — объективны, мы — за свободу везде, и вот на всякий случай беспокоимся и о Неруде (которому ничто не угрожало). Однако же не в хамской манере, принятой у нас, писать защитное письмо, вежливо оговориться о высоких целях возрождения страны, которые, возможно, есть у чилийского правительства, — и так подставили коммунистам нашим и западным свой бок в беззащитном повороте. Остервенело на Сахарова навалились, и ослаблены были уже выигранные позиции.
Дав интервью истинному или подставному корреспонденту ливанской газеты, Сахаров тоже открыл свою беззащитную сторону и коммунистическому, и арабскому мирам, когда уже арабо-израильская война положила естественным предел или перерыв нашему бою. Это интервью повлекло за собой налёт мнимых же арабских террористов, — снова Сахаров был под угрозой, требовалась выручка, так был зловещ приём гебистов [30].
Выходя из боя, я по привычке примерял за врагов: что теперь они придумают против меня, какой шаг. Главная для них опасность — не то, что уже произошло, а то, что произойти может и должно: лавинная публикация всего моего написанного. Всегда они меня недооценивали, и до последних дней, пока не взяли «Архипелаг», в самом мрачном залёте воображения, я думаю, не могли представить: ну, что уж такого опасною и вредного мог он там сочинить? Ну, ещё два «Пира победителей». Теперь, держа в когтях «Архипелаг», нося его от стола к столу (а наверно, от своих же засекретили, прячут в несгораемых), от экспертов к высоким начальникам, даже и Андропову самому — должны ж они оледениться, что такая публикация почти смертельна для их строя (строй бы — чёрт с ним, для их кресел)? Должны ж они искать не как отомстить мне когда-нибудь потом, но как остановить эту книгу прежде её появления? Может быть, они и не допускают, что я осмелюсь? А если допускают? Я видел за них такие пути:
1. Взятие заложников, моих детей, — «гангстерами», разумеется. (Они не знают, что и тут решение принято сверхчеловеческое: наши дети не дороже памяти замученных миллионов, той Книги мы не остановим ни за что.)
2. Перехват рукописей там, на Западе, где они готовятся к печати. Бандитский налёт. (Но где их надежда, что они захватят все экземпляры и остановят всякое печатание?)
3. Юридически раздавить печатание, открыто давить, что оно противозаконно. (Предвидя этот натиск, мой адвокат д-р Хееб уже составляет для меня проект «Подтверждения полномочий» — специально на «Архипелаг» и в условиях после конвенции.)
4. …………. (Но это требует времени, и всё равно не остановит публикации. Даже наоборот: усилит её терять станет совсем нечего.)
5. Личное опорочение меня (уголовное, бытовое) — с тем, чтобы обездоверить мои показания.
6. Припугнуть — по пункту 1 или по 4?
7. Переговоры?
Это я совсем под вопросом ставил, их надменность не позволит спуститься до переговоров ниже межправительственного уровня. Запалялся же Демичев: «С Солженицыным — переговоры? Не дождётся!» (Я-то думаю — дождусь. Когда, может быть, поздно будет и для дела и для них, и для меня.)
Кончая бумажку этим вопросом — «Переговоры?», не верил я в их реальность, да для себя не представлял и не хотел: о чём теперь переговоры, кроме того, что в «Письме вождям»? Не осталось мне, о чём торговаться: ни что запрашивать, ни — что уступать.
Да и каким путём они ко мне обратятся? Всех подозрительных, промежуточных, переносчиков и услужников я давно обрезал. Общих знакомых у нас с ними нет.
Составил я такой перечень 23-го сентября, а 24-го звонит взволнованно моя бывшая жена Наталья Решетовская и просит о встрече. В голосе — большая значительность. Но всё же я не догадался.
Дня за два перед тем я виделся с ней, и она повторяла мне всё точно, как по фельетону «Комсомольской правды»: что я истерично себя веду, кричу о мнимой угрозе, клевещу на госбезопасность. Увы, уже клала она доносно на стол суда мои письма с касанием важных проблем, да все мои письма уже отдала в ГБ. И уже была её совместная с ними (под фирмой АПН) статья в «Нью-Йорк Таймс». Но всё-таки: были и колебания, были там отходы, и хочется верить в лучшее, невозможно совсем отождествить её — с ними.
На Казанском вокзале, глазами столько лет уже стальными, злыми глядя гордо:
— Это был звонок Иннокентия Володина. Очень серьёзный разговор, такого ещё не было. Но — не волнуйся, для тебя — очень хороший.
И я — понял. И — охолодел. И в секунду надел маску усталой ленивости. И выдержал её до конца свидания.
Я изгубил свои ссыльные годы — годы ярости по женщине, из страха за книги свои, из боязни, что комсомолка меня предаст. После 4 лет войны и 8 лет тюрьмы я изгубил, растоптал, задушил три первые года своей свободы, томясь найти такую женщину, кому можно доверить все рукописи, все имена и собственную голову. И, воротясь из ссылки, сдался, вернулся к бывшей жене.
И вот через 17 лет эта женщина пришла ко мне, не скрываясь — вестницей от ГБ, твёрдым шагом по перрону законно вступая из области личной в область общественную, в эту книгу. (Моя запись — в первый же час после разговора, ещё вся кожа обожжена.)
— Ты согласишься встретиться кое с кем, поговорить?
— Зачем?
— Ну, в частности, обсудить возможности печатать «Раковый корпус».
(«Раковый корпус»? Схватилась мачеха по пасынку, когда лёд прошёл.)
— Удивляюсь. Тут не нужна никакая встреча. Русские книги естественно печатать русским издательствам.
(А всё таки — переговоры! Они идут — на переговоры! Здорово ж мы их шибанули! Больше, чем думали.)
— Но ты — пойдёшь в издательство заключить договор? Ведь от тебя не знают, что ждать, боятся. Нужно же обговорить условия.
(Хотят выиграть время! Понюхали «Архипелаг» — и хотят меня замедлить, усыпить. Но и мне нужно выиграть три месяца. И мне полезно — их усыпить.)
— Условий никаких не может быть: точный текст слово в слово.
— А после издательства ещё с кем-то встретишься?
— А этот кто-то, в штатском, и так будет сидеть около стола главреда, сбоку.
Эти штатские и сейчас с параллельных перронов фотографируют нас или подслушивают, я чувствую их всем охватом спины, этого не спутать привычному человеку. Это заметно и в ее поведении, она держит себя ответственно, как не сама по себе.
— Ну, а выше?
— Только — политбюро. И о судьбах общих, не моей лично.
— Тебя преследовало как раз не ГБ, а ЦК. Это они издавали «Пир победителей», и это была ошибка. (Какая уверенная политическая оценка ЦК в устах частной женщины.) А эти, пойми, совсем другие люди, они не отвечают за прежние ужасы.
— Так надо публично отречься от прошлого, осудить его, рассказать о нём — тогда и не будут отвечать. Ктоубил 60 миллионов человек?
Какие «60» — не переспрашивает, хоть и не знает, но быстро, но уверенно:
— Это не они! Теперь мой круг очень расширился. И каких же умных людей я узнала! Ты таких не знаешь, вокруг тебя столько дураков… Что ты все валишь на Андропова? Он вообще не при чём (!). Это — другие. Всматривается в меня как в заблудшего, как в потерянного, как в недоумка. Вообще, тебя кто-то обманывает, разжигает, страшно шантажирует. Изобретает мнимые угрозы.
— Например, «бандитские письма»?
(горячо):
— Они не при чём!
— А ты откуда знаешь?
Я — ленив, я допускаю и ошибку. Она — воинственно уверена — в себе и в своих новых друзьях.
— Когда-нибудь покажешь мне одно из этих писем. Они на тебя не нападают, тебя никто не трогает.
— Выперли от Ростроповича, не дают прописки?
— Перестань ты настаивать с пропиской. Не могут же они тебе сразу дать. Постепенно.
— Художественные произведения?
Я — только удивляюсь, я не спорю, я устал от долгой, правда, борьбы с этим ГБ, я и рад отдохнуть бы… Я из роли — ни на волосок.
— Ты объявляешь, что главные произведения ещё впереди, в случае твоей смерти потекут, — и этим вынуждаешь их искать. Ты вот в письме съезду назвал «Знают истину танки», теперь ищут и их.
(Да откуда ж ты знаешь, что ищут, что ищут! А что ты сама им добавила в названия? Вот этого «Телёнка» — тоже?)
— …Они вынуждены искать, у какой-нибудь (имярек).
Так — уже назвала?.. Я — первый раз в полную силу:
— Кроме тебя — никто не может её назвать. И если ты шёл на развод должен был предвидеть все последствия.
(Я и предвидел. Давно-давно ты не знаешь многого, многих. А прежних?..).
— Но не низость.
— Не беспокойся, я знаю, что я делаю.
(Да, да! Как можно скорей печатать «Архипелаг». Чтоб никого не схопали, не слопали в темноте. Им темнота нужна — но я им её освещу!)
— А ты — сделай заявление, что всё — исключительно у тебя одного. Что ты 20 лет не будешь ничего публиковать.
(Очень добивается именно этого! За них добивается, это им так нужно! Но как же ты всю жизнь меня не знала, если думаешь, что через месяц ещё есть о чём говорить? Что через час ещё не было решено? а через день не приведено в действие?)
Я мету в другом месте:
— Если тронут кого-нибудь из двухсот двадцати или вроде Барабанова за всех обиженных буду заступаться тотчас.
А она — метлой сюда, сюда, знает:
— Кто рассказывал о лагерях — тому ничего не будет. А вот кто помогал делать.
(Всю ту весну 68-го года, как мы печатали в Рождестве — в задушевной беседе этим умным-умным людям — ты уже всё рассказала, да?..)
— Я буду каждого отдельного человека защищать
