душить «Архипелаг» юридическими волосяными петлями выражало слишком явную беспомощность. Американские издатели поспешили заявить, даже просить: они очень хотят, чтобы советские власти померялись силами, затеяли бы судебный процесс. (Прошло полгода и недавно Панкин, как кот, не доставший молока в кувшине, облизнулся: на Западе очень хотели, чтобы мы судились против «Архипелага», а мы разочаровали их.)
Удивительно: ещё в августе схватили эту книгу, разглядели. Видели раскалённую, уже оплавленную массу — и всё ещё думали: температуры не хватит, металл не потечёт? Ни канавок, ни опок, ни изложниц — ничего не готовили, куда б его отвести. Убаюкал я их на Казанском вокзале, обманул любимое министерство. Проспали октябрь, проспали ноябрь. (Только в декабре зашевелились: слали в письмах череп и кости, похоронные вырезки из «Русской мысли», кто ж в Союзе ещё получает её, номер за номером? обещанья расправиться до конца года, — но до конца же года я их опередил!) Пример беспечности, характерный для слишком великой бюрократической системы. Стоило создавать величайшую в мире контрразведку, чтоб не только прохлопать свою смертельную книгу, но даже собственными руками вытащить её на поверхность? Стоило создавать величайший в мире пропагандистский аппарат, чтоб на скосительную свою книгу не подготовить ни единого аргумента встречь?
Первую неделю обомление полное. С 4 января посыпались судорожные ТАСС’овские заявления, но только для заграницы, без перевода на русский, без печатанья для своих: «якобы окутавшая всю страну сеть секретной разведки… якобы психиатрические больницы… Повод приписать советской действительности язвы капитализма… Пасквиль в обмен на валюту…». В этой убогости аргументации — вся их растерянность и страх. Всего-то? Полстолетия убивать миллионы — и всего-то защиты? Но и всех перемахнул французский коммунист Ларош 7 января по московскому телевидению: Солженицын не отразил (в «Архипелаге»…) рекордного урожая последнего года и вообще не учитывает (над могилами) экономических достижений СССР!.. Один за другим поспешные слабые невольные удары.
На Новый год опять составил я прогноз — «Что сделают?». Вот он:
1. Убийство — Пока закрыто
2. Арест и срок — Маловероятно
3. Ссылка без ареста — Возможно
4. Высылка заграницу — Возможно
5. В суд на издательство — Самое желательное для меня и самое глупое для них
6. Газетная кампания, подорвать доверие к книге — Скорее всего
7. Дискредитация автора (через мою бывшую жену) — Скорее всего
8. Переговоры — Не ноль. Но — рано
9. Уступки, отгородиться: до 1956 г. — «не мы» — Не ноль (К тому и подзаголовок был поставлен: 1918-1956).
Двумя последними пунктами оценивал я их слишком высоко. Дорасти до такого понимания они не могли. А ведь лежало у них с сентября моё «Письмо вождям», могли б соотнести, подумать. (Да читали ли они его, кто-нибудь ?..) Мой замысел отчасти и был: нанося прямой крушащий удар «Архипелагом» тут же смутить отвлекающей перспективой «Письма», поманить их по тропке 9-го пункта. В декабре я послал моему адвокату и издателям такой график: печатать «Письмо» автоматически — через 25 дней после первого тома «Архипелага». То есть, давши вождям подумать 25 дней и ничего не дождавшись, перенести эту двойственность, это смущение вовне, в общественность, чтоб нависло не над одною закрытою комнатой политбюро, но знали бы: и все наблюдают их выбор.
И верил я: ещё могло потянуть разно. Не могло, чтоб совсем никто наверху не задумался над «Письмом». (Хотя б другие, кто взойдёт: как путь, для себя возможный, как выход из тупика.)
Из-за того, что «Архипелаг» вышел раньше, и срок «Письма вождям» переходил теперь с 31-го января на 22-е. Но когда ТАСС закричало так гневно и бранно, в этой багровой окраске примирительный тон письма мог восприняться как уступка моя, как будто я напуган, не заметят и даты «5 сентября». Мой замысел — от «Архипелага» сразу и прямо пытаться толкнуть нашу государственную глыбу, оказался слаб, плохо рассчитан. Да, предстояло «Архипелагу» менять историю, в этом я уверен, но не так быстро и, видимо, не с Москвы начиная. И 10 января со случайной оказией я поспешил остановить печатанье «Письма». Это успело телефонным звонком в последний миг, ведь вещь не мала, уж её запустили в набор. Остановили.
Возможно было и другое совмещение, более логичное, я раньше имел его в виду: спарить «Письмо вождям» с «Жить не по лжи», уже четыре года томившимся, и с кем составляли они две стороны единого: отшатнуться от одной и той же мерзости и народу и правительству.
Впрочем, начиная печатать такую поворотную книгу, а за ней теперь и все прочие накопившиеся, сплошь, — нуждался ли я вообще в тактических шагах и каскадах? текли бы просто книги. (О таком образе жизни и сегодня мечтаю. Из долгого боя выйти непросто, вот уже 4 месяца в Европе и ещё многие месяцы придётся дояснять, договаривать, отражать догонные удары, а истинно хочется: уйти совсем в тишину, писать — и книги пусть текут. Общественное поведение людей объясняют общественными обстоятельствами, но ведь и законы возраста и внутренних наших перемен подготавливают наши общественные решения.)
После отмены «Письма» я настроился: пусть свистят и улюлюкают, я своё дело сделал пока. Придёте, возьмёте? — берите, и к тюрьме готов. Пассивное защитное состояние. Впрочем, по-серьёзному, мы с женою не ждали, что расправа — будет. Многажды сходило с рук, и эту безнаказанность начинаешь ложно продлять вперёд. Жена в этот раз особенно была убеждена: кроме газетной брани ничего не будет, проглотят. Я не думал так, но вёл себя именно так: не самозаперся в нашей московской квартире без дневного света (от прогляда и фото закрыты были наши занавеси круглосуточно), без воздуха и простора, но мирно ездил в Переделкино, неторопливо надышивался под соснами, и в темпе необычно для меня медленном (ах, спохвачусь я по этим денёчкам!) доканчивал статьи для сборника «Из-под Глыб». Сейчас даже не верится, что размеренно, ровно, буднично текла наша жизнь в январе. (Во время газетной травли друзья приходили к нам и говорили: «только у вас в доме и покойно».) Аля перепечатывала последние главы «Телёнка», мы их фотографировали, готовили к отправке. И, за городом, радио наслушивался я вдосталь: собственный «Архипелаг» доносился из эфира как живущий сам по себе, своими болями полный, а мной никогда не построенный, не могущий созданным быть — и меня же до слёз пронимал. Мировой отклик на русское издание книги превзошёл по силе и густоте всё мыслимое. Ну, конечно, перемешивали со своим, более понятным: страшные вести о диком Архипелаге и снятие запрета с воскресных автомобильных поездок в ФРГ; в головы невмещаемая архипелажная жизнь и трёхдневная рабочая неделя в Великобритании. Топливный кризис дохнул на преблагополучный Запад — и эти первые слабые ограничения поразили его чувства. К чести Запада, однако, страдания с бензином не показались сильней, чем страдания тех вымерших туземцев.
Только теперь, нет, только сегодня, я понимаю, как удивительно вёл Бог эту задачу к выполнению. Когда весь 1962-й год «Иван Денисович» сновал по Самиздату до Киева, до Одессы, и ни один экземпляр за год, каким чудом? не уплыл заграницу — Твардовский так боялся, а я нисколько, мне по задору даже хотелось, чтоб «Денисович» вырвался неискажённый, — я совсем не понимал, что только так, именно так вколачиваюсь я, по наследству от Хрущёва, невыемным костылём в кремлевскую стену. И когда ленинградский экземпляр «Архипелага» не сожжён был, как я понуждал, как был уверен, а достался гебистам, и вызвал спешное печатанье, под яростный их рёв, — именно этим путем возводился «Архипелаг» в свидетельство неоспоримое. Сейчас тут, на Западе, узнаю: с 20-х годов до сорока книг об Архипелаге, начиная с Соловков, были напечатаны здесь, переведены, оглашены — и потеряны, канули в беззвучие, никого не убедя, даже не разбудя. По человеческому свойству сытости и самодовольства: всё было сказано — и всё прошло мимо ушей. В случае с советским Архипелагом тут веял ещё и славный социалистический ветер: стране социализма можно простить злодейства и непомерно большие, чем гитлеровские: это всё гекатомбы на светлый алтарь. Напечатай я «Архипелаг» с Запада — половины бы не было его убойной силы при появлении.
А теперь даже удивительно, как понимали:
«Огненный знак вопроса над 50-летием советской власти, над всем советским экспериментом с 1918 г.» («Форвертс»).
«Солженицын рассказывает всему миру правду о трусости коммунистической партии» («Гардиан»).
«Может быть когда-нибудь мы будем считать появление «Архипелага» отметкой о начале распада коммунистической системы» («Франкфуртер Альгемайне»).
«Солженицын призывает к покаянию. Эта книга может стать главной книгой национального возрождения, если в Кремле сумеют её прочесть» («Немецкая волна»).
Ассоциация американских издателей выразила готовность опубликовать исторические материалы, которые советское правительство захотело бы противопоставить «Архипелагу». Но — не было таких материалов. За 50 лет палачи не подсобрали себе оправданий. И за последние полгода, уже книгу имея в ГБ, — не удосужились. Напечатали в «Нью-Йорк Тайме» вялую статью Бондарева, в «Известиях» статью о генерале Власове — обширную, я развернул, думаю: ну, сейчас будут опровергать, кто Прагу от немцев освободил, документы — у них, каких нет — подделают, а где ж мне моих сокамерников теперь созвать? Но — нет! даже не хватило наглости, главного не опровергли: что единственным боевым действием власовских дивизий был бой против немцев — за Прагу!
За полстолетия нисколько разумом не возрастя, но много даже поубавившись от изворотливых коминтерновских 20-х годов, советская пресса умела и знала одно: лобовую брань, грубую травлю. Её и открыла «Правда» 14-го января: «Путь предательства». Материал — директивный: на другой день перепечатали её все другие крупные и местные газеты, это уже тираж миллионов под 50. Ещё на следующий день «Литгазета» указала и специальный термин для меня: литературный власовец. И в несколько дней посыпало изо всех типографий, со всех витрин. И главный передёрг: тюрьмы, лагеря вообще не упоминались как тема, вся осуждаемая книга есть оскорбление памяти погибших на войне, а главное, изящно-непрозрачным выражением: как будто (и отступить можно) у подлеца три автомашины — и этот смачный кусок, брошенный толпе, более всего дразнит: «Гад! чего ему не хватало?».
Со следующего же дня после сигнала «Правды» началась трёхнедельная атака телефонных звонков в нашу московскую квартиру. Новое оружие XX века: безличным дребезжаньем телефонного звонка вы можете проникнуть в запертый дом и ужалить проснувшегося в сердце, сами не поднявшись от своего служебного стола или из кресла с коктейлем.
Началось — блатным рыком: «Позови Солженицына!» — «А вы кто такой?» «Позови, я — его друг!». Жена положила трубку. Снова звонки. Взяла трубку молча (ни «да», ни «слушаю») — тот же блатной хрипящий крик: «Мы хоть
