Это я по обожжённости промахнулся. Но вот уже — и охлаждён, одним этим левым поворотом у Петровских ворот.) Шапку — снял (оба вздрогнули), на колени положил. Опускается, возвращается спокойствие. Как сам написал, о прошлом своем аресте:
На тело мне, на кости мне
Спускается спокойствие,
Спокойствие ведомых под обух.
Двумя пальцами потянуло зачем-то обязательно пощупать около гортани, как бы помассировать. Справа конвоир напряжённо, быстро:
— Опустите руку!
Я — с возвращённой благословенной медленностью:
— Права знаю. Колющим-режущим не пользуюсь. Массирую. Очень помогает почему-то.
Опять правый (левый молчит, из разбойников обочь один всегда злей):
— Опустите руку!
(Похоже, что задушусь?) Массирую:
— Права знаю.
По Садовому кольцу — направо. Наверно — в Лефортово. Дополним коллекцию: на свиданьях бывал там, а в камерах не сидел.
И вот как просто кончается: бодался-бодался телёнок с дубом, стоял-стоял лилипут против Левиафана, шумела всемирная пресса: «Единственный русский, кого власти боятся!.. Подрывает марксизм — и ходит по центру Москвы свободно!». А всего-то понадобилось две легковых, восемь человек, и то с избытком прочности.
Спокойствие вернулось ко мне — и я совершил вторую ошибку: я абсолютно поверил в арест. Не ждал я от них такой решительности, такого риска, ставил их ниже, — но что ж? крепки, приходится признать. К аресту я готовился всегда, не диво, пойдём на развязку.
((А жена, едва оторвясь от меня, и не дожидаясь, пока выйдут все чекисты, затолпившие прихожую, бросилась в кабинет, сгребла со столов моего и своего всё первое-страшное. Невосполнимое прятала на себе, другое, поплоше — сжигала на металлическом подносе, который в кабинете и стоял для постоянного сожжения «писчих разговоров». К телефону кинулась — отключён, так и ждали, конечно. Но почему никто из своих к ней не идёт? Не слышно ни разговоров, ни шагов, квартира беззвучна — что там ещё случилось? Ощупав себя, запрятано плотно, пошла в прихожую, а там вот что: из восьмерых остались двое: «милицейский» вышибала-капитан и тот самый первый застенчивый «посыльной». Та-ак, значит ждут новую группу, будет обыск. А дети-то, двое, остались на улице — и выйти за ними никому из женщин нельзя — нельзя ослабить силы здесь. И — опять в кабинет, кивнувши И. Р. защищать дверь. Он — и стал, загородил, со своим пудовым портфелем не расставаясь. Теперь — вторая разборка бумаг, уже более систематическая, а всё молниеносная. И жечь — жалко, в такие минуты чего не сожжёшь, потом зубами скрипи. Что можно — листочками отдельными — по книгам, найдут — не соединят. Кабинет — в гари сжигаемого, форточка не выбирает, тянет конечно и в прихожую, там чуют — а не идут!.. Ни горя, ни возбуждения, ни упадка, глаза сухие, — спокойная ярость: жена сортирует, перекладывает, жжёт со скоростью, не возможной в обычности. А ещё сколько разных материалов почерками людей! А весь роман! а все заготовки — горы конвертов и папок, ни до какого обыска не успеть! Вышла в прихожую, а их нет: всё время взглядывали на часы. Через 20 минут после увода один сказал: «Пойдём?» Другой: «Ещё пару минут». Ушли молча. 22 минуты? Не прокуратура, не Лубянка… Лефортово? Только тут обнаружилось, что двери за ними уже запереть нельзя, замок сломан, полуторагодовалый Игнат лезет выйти на лестницу. Пошли за другими — узнаётся: весь двор был полон милиции. Какого ж сопротивления они ждали? Какого вмешательства?.. Жена набирает и набирает телефонные номера, хотя надежды никакой. Но — не ватная тишина, а кто-то на линии дежурит (посмотреть, по каким номерам звонят?): гудок, нормальный набор — и тут же разрыв, и снова длинный гудок. А отстать — нельзя: увели и никто не знает! И жена — всё набирает. Прикатили Стёпку. Теперь — в детский сад за Ермолаем. Может быть, там из автомата позвонят корреспондентам. И вдруг — по какой случайности? — соединения не разорвали, и Аля успевает выпалить Ирине Жолковской: «Слушай внимательно, полчаса назад А. И. увели из дому силой, восемь гебешников, постановление о принудительном приводе, скорей!». И сама повесила, и скорей следующий! И ещё почему-то два звонка удались. И — опять на прежнюю систему разрыва, часа на полтора. Но хватит и трёх — по всей Москве зазвонили.))
Лефортовские знакомые подступы. (На самом взлёте, кандидатом на ленинскую премию, приходил я сюда изучить Лефортово снаружи, никогда не помешает.) Знакомые раздвижные ворота, двор, галерея кабинетов, где у нас бывали свидания. Пока доехали — уже темновато, фонарей на двор не хватает, какие-то офицеры уже стоят, меня ждут. Да без лишней скромности: не совсем рядовой момент в истории Лефортова, не удивлюсь, если тут и по партийной линии кто-нибудь дежурит, наблюдает. Ну как же, столько гавкал, столько грозил — а схвачен. Как Пугачёв при Екатерине — вот он, у нас, наконец!
Распоряжаются, как в бою: куда машине точно стать, обсыпали круговой цепочкой человек десять, перебегают, какие дверцы в машине открыть, какие нет, в каком порядке выходить. Я — сижу спокойно, пока мягко, тепло, а лучше не будет. «Выходите!» — в сторону тюремных ступенек.
И, нисколько вперёд не обдумав, вот сразу тут родилось: как бы мне выйти пооскорбительней, подосадней для них? Мешочек мой — для галош, тёмный, на длинной повороже, как на вешалках они свисают, — я перекинул через спину — и получилась нищего сума. Выбрался из машины не торопясь и пошёл в тюрьму — несколько шагов до ступенек, по ступенькам, потом по площадке — в потёртой танке-кубанке, в тулупчике казахстанском покроя пастушьего («оделся как на рыбалку» скажет потом Маляров, метко) — пошёл хозяйской развалкой, обременённый сумою с набранной милостынею — как будто к себе в конуру, и будто их нет никого вокруг.
А кабинеты следовательские куда-то переведены, и здесь теперь у них шмональные боксы: всё в камне, голый стол, голых две скамьи, лампочка сверху убогая. Два каких-то затруханных мусорных мужичка на скамье сидели, я думал — зэки (потом оказалось — понятые из соседнего ЖЭКа! ведь вот законность!..). Сел и я, на другую скамью, положил мешочек рядом.
Нет, не думал. Честно говоря — не ждал.
Решились…
Рано, сказала лиса в капкане. А знать ночевать.
Тут вошёл обыкновенный бойкий шмональщик серо-невыразительного вида и бодро предложил мне кидать на стол мои вещи. И этот самый обыкновенный тюремный приём так был прост, понятен, даже честен, без обмана, что я незатруднённо ему подчинился: порядок есть порядок, мы под ним выросли, ну как же тюрьме принять арестанта без входного шмона, это всё равно как обедать сесть без ложки или рук не помыв. Так отдавал я ему свою шапку, тулупчик, рубаху, брюки, ожидая, встречно по-честному, тут же получать их и назад (для помощи приспел и ещё детина, рубчики перещупывать, но не строго щупали, я бы сказал). Шмональщик меня и не торопил догола раздеваться посидите пока так. И тут вошёл наблещённый висломясый полковник с сединой.
Когда я рисовал себе будущую свою тюремную посадку — уже теперешний я, со всей моей отвоёванной силой и значением, я твёрдо знал, что не только следствие от меня ничего не услышит, легче умру: что не только суда не признаю, отвод ему дам в начале, весь суд промолчу, лишь в последнем слове их прокляну; — но уверен я был, что и низменному тюремному положению наших политических не подчинюсь. Сам я довольно писал в «Архипелаге», как ещё в 20-е годы отстаивала молодежь гордые традиции прежних русских политических: при входе тюремного начальства не вставать и др., и др…. А уж мне теперь — что терять? Уж мне-то — можно упереться? кому ж ещё лучше меня?
Но пройдя первым светлым чистым (жестоким в чистоте) тюремным коридором, в первом боксе на первую севши скамью, и почему-то так легко поддавшись шмону — да по привычности, как корова замирает под дойку, — я уже задумался: где ж моя линия? Машина крутилась, знать не зная (или притворяясь, что не знает), кто там известность, кто беззвестность. А я — я силён, когда ем по своей охотке, гуляю вволю, сплю вдосталь, и разные мелкие приспособления: что под голову, да как глаза защитить, да как уши. А сейчас я вот лишился этого почти всего, и вот уже изрядно пылает часть головы от давления, и начни я ещё и по мелочам принцип давить перед тюремным начальством — ничего легче карцер схватить, холод, голод, сырость, радикулит, и пошло, пошло, — 55 лет, не тот я уже, 27-летний, кровь с молоком, фронтовик, в первой камере спрошенный: с какого курорта? И так ощутил я сейчас, что на два фронта — и против следствия, и против тюремного начальства, может моих сил не хватить. И, пожалуй, разумней, все силы поберечь на первый, а на втором сразу уступить, шут с ними.
И тут вошёл наблещённый хитроватый седой полковник, с сопровождением. И спросил — самоуверенно, хотя и мягко:
— Почему не встаёте? Я начальник Лефортовского изолятора, полковник Комаров!
Раньше всяко я эти картины воображал, но сразу в камере (да прежде камеры начальство не приходит к арестанту). Вот, сижу на кровати и предлагаю: «А вы тоже присаживайтесь». Или конспективно: «В старой России политические перед тюремным начальством не вставали. Не вижу, почему в советской». Или что-нибудь о непреклонности своих намерений. Или слукавить, по грому ключа уже стоя и, на ногах — и как будто встал не к ним.
Но вот, в шмональном боксе, почти раздетый и врасплох, вижу перед собой эту свиту, слышу формальное, всем тут обязательное требование встать, — и, уже рассчитавши, что силы надо беречь для главного, — медленно, искривь, нехотя, как одолжение, — а встаю.
А по сути — вот уже и первая уступка? не начало ли слома? Как высоко доложили, что я тюремным правилам подчинился? Мог ли там кто оценить и взрадоваться? Очень-очень у них мог быть расчёт в первый же вечер меня ломать — а отчего ж не попробовать?
Ну — и следующие наскоки, и следующие уступки: с формуляром офицер спрашивает фамилию-имя-отчество-год, место рождения — смешно? не отвечать? Но я же знаю, что это — со всех, я же знаю, что это — просто порядок. Ответил. (Слом продолжается?) Врач, типичная тюремная баба. Какие жалобы? Никаких. (Неужели объявлю вам — давление?) Ничего, стетоскопом, дышите, не дышите, повернитесь, разведите руки. Не подчиниться медосмотру, отказаться? Вроде глупо. А тем временем шмон подходит к концу, тоже: разведите руки! (Я же — подчинился началу шмона, чего ж теперь?) Повернитесь, присядьте… Правильно сказано: не постой
