это поменьше. Тут микрофоны, не беспокойся. Может и не было ничего, понимаешь? Ты — про себя крути больше.» Задумался. Ещё им из тюремного опыта кой-что рассказал, дотянуть до сна. Вдруг — замок гремит. Точно, как на Лубянке бывало — ближе к отбою на допрос. Но теперь-то ночами не допрашивают? (Я и днём-то разговаривать не буду.)
Однако подполковник, фамилии моей ни разу так и не назвав, и не спросив, приглашает меня пройти. После отбоя нипочём бы не пошёл. Но сейчас — ладно, может тулупчик отдадут, — как хорошо в него укутаться — хоть на рельсах сидючи, хоть в краснухе, хоть на лагерных нарах. А идти мне оказывается — почти ничего, вот как камеру выбрали, не успеваешь глазами прошастать по этим полотнищам, офицер впереди, офицер позади, — а полковник, начальник Лефортова поперёк дороги: пожалуйте вбок. Вестибюльчик — вестибюльчик — дверь в кабинет. Ярко. Вкруговую по стульям: уже двое сидят (лиц не разглядываю — откуда, кто? ряженые?), а со мной пришедшими пятеро их. А за главным столом, сверкая лысиной, — маленький, вострый, пригнулся, и ещё под настольной лампой ярко-бело от бумаг. А посреди комнаты, на просторе, как нормальные люди не садятся, под самыми лампами стул, к вострому лицом, и — туда мне показывают полковник и подполковник. Ничего, сидеть — лучше, чем стоять. Сел. И, чую, задние все уселись, полукругом за моей спиной. Молчим.
Главный вострый — щуп, щуп меня глазами, как никогда людей не видавши.
Ничего, пош-шупай.
И остро, стараясь даже пронзительно:
— Солженицын??
Ошибся. Ему бы: «фамилия?»… Ну, ладно, поймали, держите:
— Он самый.
Опять остро:
— Александр Исаич?
Успокоительно:
— Именно.
И — с возможной звонкостью и значением:
— Я — заместитель генерального прокурора СССР — Маляров!
— А-а-а… Слышал.
У Сахарова читал. Да не написал Сахаров, что он маленький такой. По записи можно подумать — номенклатурная глыба, Осколупов.
Но — не размазывает, деловой. А может быть, воздухом одной комнаты со мной дышать не может, торопится:
— Зачитываю постановление…
Не запомнил я, кто «утверждает» — он ли, или самый генеральный прокурор, а «постановил» всего навсего старший советник юстиции тот самый Зверев, в роскошной шубе, — на квартиру почти как милиционер приходил, а тут, вишь, за всё политбюро управляется:
— …За…за… Предъявляется обвинение по статье 64-й! (ещё там буква или часть?).
Я — голосом дрёмным, я — с мужицким невежеством:
— Вот этого нового кодекса… (он ведь только 13 лет)… совсем не знаю. Это — что, 64-я?
То ли было в добрые времена, при Сталине-батюшке, как посидишь десятку, так шпарь любой подпункт в темноте наизусть.
Маляров вылупился рачьи:
— Измена родине!
Не шевелюсь.
(Они за спиной впятером засели — ждут, я кинусь на прокурора?)
— Распишитесь! — поворачивает ко мне лист, приглашает к столу подойти.
Без шевеленья, давно отдуманное, слово на вес:
— Ни в вашем следствии, ни в вашем суде я принимать участия не буду. Делайте всё без меня.
Ожидал, наверно. Не так уж и удивляется:
— Только расписаться, что — объявлено.
— Я — сказал.
Не спорит. Повёртывает лист, и сам же расписывается.
Ах, как меня жал следователь 29 лет назад, неопытного, зная, что в каждом человеке есть невыжатый объём. И до чего ж хорошо — зарекомендовать себя камнем литым, даже и не пытаются, не прикасаются пожать, попробовать. Следствие — не будет трудным: напрягаться умом не надо. Всех, всех предупреждал: говорите, валите, что хотите, со мной противоречий не будет никогда, потому что я не отвечу ни на вопрос.
Так — и надо. Вот она, лучшая тактика.
Всё. Тем же чередом — встают сзади меня, встаю я, офицер впереди, офицер позади, через два вестибюля — руки назад! (не резко, мягко-напоминающе). Можно бы и не брать, конечно. Но я руки назад — беру. Для меня руки назад, если б вы знали, даже ещё и уверенней: чего ж ими болтать, строить вольняшку недобитого, для меня руки назад — я железный зэк во мгновение, я сомкнулся с миллионами. Вы не знаете: вот такая маленькая пустая проходочка под конвоем насколько укрепляет зэка в себе.
А тут и не долго, вот уже и в камере. Ребята: «Ну, что?».
Я и действительно не помню: до пятнадцати лет — это точно. Но, конечно, и расстрел же есть.
Да, осмелели, не ожидал от них. Вот тебе — и варианты. На всякого мудреца довольно простоты.
((Сейчас по минутам восстановить нельзя. Но вызывали меня — ещё до 9 вечера. Жене позвонили: «ваш муж задержан» в 9.15. Заявка нашего посла министерству ин. дел ФРГ о том, что завтра утром он явится с важным заявлением, была довольно поздно вечером по-европейски, значит — ещё позже этого. Такое сопоставление не исключает, что мои первые тюремные часы и когда меня вызывал Маляров — ещё не до последней точки была у них высылка решена. (А если решена — нужна ли статья?) Ещё оставляли они себе шанс, что я дрогну — и можно будет начать выжимать из меня уступки? Если был такой расчёт, то каменность моя ленивая — задавила его.
Полукультурный голос в трубке предложил моей жене справки наводить по телефону завтра утром у следователя Балашова, того самого, к которому меня якобы вызывали. Вот и всё, арестован. Повесила трубку, — и снова уже другие набирали, разнося по Москве.)
Наконец, объявили в кормушку отбой. Ну, теперь побыстрей, это мы ловко когда-то умели: одеяла — откачены, куртку — прочь, брюки — прочь, да не очень-то: холодно, правда, ах, сволочи, замотали тулупчик! и носки шерстяные! Побыстрей. Так спешили обвиненье объявить — завтра, гляди, с утра и следствие покатят. И в общих движениях, в суматохе, незаметно, ботинки — под подушку — старый зэчий приём — для сохранности, а сейчас мне для высоты. Лампа бьёт, полотенцем накрыть глаза, на Лубянке не запрещали. А потребуют ли руку наружу? — может, и нет. Спать! Дышать глубоко-глубоко-глубоко. (Чем дышать? в камере — не воздух, я забыл уже про такой.)
Нет, собачий сын, заметил, что под моей кроватью пусто, откинул кормушку:
— Опустите ботинки на пол!
Строил, строил подушку без них. Потом дышал глубоко. Заснул.
((Дети не засыпали, пугались шума, света, многих голосов. Всё новые приходили, и Сахаровская группа от прокуратуры. (А всё-таки вот это обилие бесстрашных сочувствующих в квартире арестованного — это новое время! Пропали вы, большевики, как ни считай!..) Из нашей квартиры Сахаров отвечал канадскому радио: «Арест Солженицына — месть за его книгу. Это оскорбление не только русской литературы, но и памяти погибших». К нам звонили Стокгольм, Амстердам, Гамбург, Париж, Нью-Йорк, гости брали трубку, подтверждали подробности. А в мыслях: если взяли заговорённого Солженицына — то кого теперь запретно взять? то кого заметут завтра?..
Кто не знал конспирации, не разделит этих колебаний мучительных: где лучше хранить? Унести? Оставить? Сейчас гостей так много — раздать? Всех, пожалуй, не похватают. Упустишь этот момент — а утром нагрянут и всё возьмут!? Но раздавать — людей губить. И удастся ли потом собрать? Ладно уж, пока не прояснится, понадеяться на захоронки домашние.))
С вечера заснуть не мудрено, мудрено заснуть после первого просыпа. Всё, что было плохое за день, прорывается в первом просыпе — и жжёт грудь, жжёт сердце, где тут спать. Не вздохи, не круговерть моего валютчика за головой, не куренье его всю ночь, ни даже лампа сатанячья, разрывающая глаза, — но свои просчеты, свои промахи, и откуда только выныривают они в ночной мозг, какой чередой подаются, подаются!
Больше всего зажгло: как там обыск идёт, у Али? Почему-то с вечера хватило мне впечатлений и событий, или заторможенность, — на домашний обыск я не стянулся тревогой. А сейчас — всё на нём, и всё — из моих ошибок. Зачем я дверь открыл?! Полчаса у нас быть могло на сжиганье, на сборы, на уговоры. Зачем я спешил уйти? Остались почти все, я тех, восьмерых, потом уже не видел, тот же Зверев и обыском руководит. И надо же так сложиться, два «Социализма» сразу — и Шафаревич при них, тут же. Портфель-то ещё, может, не даст, — но один экземпляр вынул мне на стол, и уже не успеет спрятать! Хорошо, взял мои статьи для Сборника — но другие экземпляры — на столе же прямо! и ещё других авторов проекты, полузаконченные, ай-ай-ай, пропал «Из-под Глыб», три года готовили — в прорву. Да! А письма с Запада! — просто на столе, и искать не надо, только руку протяни! никогда ни одно не попадалось, а эти — прочтут, все карты открываем!. Да много может быть там… Да! Исправления к — Письму вождям», в последнюю ночь сделанные. Да хуже! К «Тихому Дону» последнее приложение — мало, что не отправим, но узнают всё! Да! Ещё одна плёнка, полуиспорченная, дубликат от прошлой отсылки, нужно было сжечь, я забыл за город взять, а в доме сложно палить уж этот трофей отдать совсем бессмысленно, совсем позорно. Да! А в несгораемом шкафу — ведь «Телёнок» весь! «Телёнок» весь, отпечатанный! реветь хочется на всю камеру, вертеться, бегать! Ведь годы так, лотерея: то кажется, у меня всего безопаснее, и собираем ко мне, то кажется — я горю, и тащим, везём куда-нибудь целый мешок, зарываем. Да «Декабристов» экземпляр не дома ли? А уж о Втором Узле и говорить нечего, и ленинские главы — всё это теперь в их руке. Боже мой, Боже, стоял как скала, 25 лет конспирации, одни успехи, одни успехи — и такой провал. И всего-то надо было им, на что никогда не решались по трусости, — просто прийти ко мне прямо. И всё.
Вздыхал бедняга-валютчик за моим изголовьем, крутился, жёгся, папиросы жёг. «Спи, — говорил я ему, — спи, силы всего нужней пригодятся.» Нет, «кто продал?» — жгло его. Кроме своих промахов ещё предательство близких больше всего и жжёт всегда. А второй спал спокойно.
((К полуночи налились ноги, голова, глаза, ушла вся ясность. Даже не отрывочные мысли, а какое-то месиво, но спать не хотелось Але нисколько. Думала по третьему заходу начать просматривать бумаги, но силы ушли. Тут вспомнила, что от завтрака не ела ничего, и мужа взяли без обеда. Прежний поднос для сжиганья бумажек стал слишком мал, поставили в кухне на пол большой таз под костёр, — стоять ему так полтора месяца.
А обыск в эту ночь был — вели его 14 гебистов в Рязани — у Радугиных, моих знакомых, у которых отроду ничего я не держал, а пришли искать чего-то грандиозного, хуже «Архипелага»,
