вот этого Телёнка искали, всего, что ещё не досталось им. И ничего не нашли.))
Жгло-жгло, да не непрерывно же. В чём преимущество перед сидением прежним? Голова свободна от этих изнурительных расчётов: а если так спросит? — а я так отвечу, а если так? — так. Какая свобода: ни единого ответа, ка-титесь!.. Глубоким дыханием себя успокаивал, молился — и благодетельно наплывали полоски сна. А после них — опять ясность жестокая. Голова пылает, затекает, уж оба кулака под подушкой — всё равно низко. Обещал я жене: в тюрьме и в лагере 2 года выдержу, что б со мной ни было 2 года выдержу. Чтобы знать, что всё моё напечатано и умереть спокойно: врезал. А теперь вижу — обещал не по силам. Ещё много лет я мог бы устоять в любых склонениях, но чтобы — воздух, тишина, писать бы можно. А здесь — в 2 месяца не кончусь ли? Минимальный срок следствия, в два месяца. Не страшно, и не уступлю ничуть, но — кончусь?
И уже жизнь свою отстранённо обозревал как законченную. Ничего, удалась. С тем, что я нагрохал — ни этим вождям, ни следующим не разделаться и за пятьдесят лет. Хотел, хотел ещё Узлы, больше-то всего их, но что успел — и на том Богу слава. Если выше, выше подняться над мелкими неудачами обыска — всё удалось, книги отправлены к печатанию, а что в движеньи, в набросках, вариантах, замысле — всё в твёрдых верных Алиных руках. Хорошо уходить из жизни, оставив достойного наследника. Там и трое сыновей подрастут, в чем-то батькину линию продолжат.
((Не спали всю ночь. Просматривали, жгли, но не много: жалко, ведь ничего этого не восстановить. Да придут ли утром? — отчего ж тогда не сразу вечером? Вдруг — вспомнила! Вспомнила — и стала искать: прошлым летом перед встречным боем было написано заявление о неправомочности суда над русской литературой, да и покинуто без применения, черновиком. А вчера на Страстном повторил: никаких допросов, следствия, суда не признает. Догадалась, где искать! Нашла!! [37] Так пустить! Среди ночи?.. Руки жжёт! как бы не опоздать! А с 6 утра, по «закону», могут придти — накроют, погасят, останется неизвестным. Надо пустить сейчас же, ночью!! Позвонить корреспонденту? Кому? По разным соображениям — «Фигаро» (Ляконтр). «Можете ли приехать? У меня к вам просьба». «Буду через 5 минут!» (Как? В дом арестованного, ночью, зовут по телефону иностранного корреспондента — и не задержат?? Нет, ослабли, ослабли большевики. О, где ты, пламенный Дзержинский?..) Аля садится за машинку и сразу стучит 10 экземпляров на тонкой бумаге. Ляконтр — корреспондент, почему новости не взять? Законно. Аккуратно сворачивает, заверяет, что раздаст всем агентствам. Уехал. Разбираются бумаги дальше. Сколько писем чужих надо жечь, сколько почерков надо спасать! А это что за ужас? Целых две плёнки. Надо протягивать, протягивать их долго через лупу, чтоб убедиться: ненужные, дубликаты, жечь. А горят — плохо. Около таза — очередь бумаг на сожжение. В общем — к обыску приготовились неплохо. Да если придут — не открывать (уже замок исправили): «Арест Солженицына считаю незаконным, тем более — обыск в его отсутствие. Ломайте!» 6 часов утра. Не приходят. А вот и 7, проснулись дети, некогда взрослым спать.))
Странно, в эту ночь в камере не было холодно, хотя форточка открывалась часто. Но и не от моего ж дыхания потеплело? Пощупать батарею невозможно, она вся в заградительном ящике, а регулируется, конечно, от вертухаев и вероятно — каждая камера отдельно, иначе как создашь нужный режим? (Вот, думаю теперь: для меня и подкрутили тепла.)
Подъём самый обычный: под ночной лампочкой грохот кормушки. Конечно, к подъёму как раз все и спят, нет поворачивайся, подымайся быстро. Прохлопали все двери по разу, теперь по второму: кто дежурный по камере? Щётку, подметать. Но какие мягкости: оделся, постель застелил, сверху можно опять лечь. (От этих одеял какая-то мелкая нитка липнет на костюм.) Нет мрачней тюремного утра, об этом уже писано сколько раз, да и утр же сколько! При всё том же свете ночном ярком из потолка, всё том же тёмном окне — ждать теперь обычных тюремных событий: хлеба, кипятка, утренней поверки. На следствие раньше полдесятого не выдернут никого.
Как бы не так! — грохот замка, и опять подполковник, в глубине капитан (слишком чины высоки для раннего утра, да ведь не знаю теперешних порядков, кто у них корпусной) — и без «кто на сы..?», без малейшего сомнения в моей фамилии — жестами и словами: пройти надо мне.
Ну, пожарный порядок! В хорошей тюрьме за 12 часов ещё из бани в камеру не попадёшь (а кстати, почему бани не было?), а тут уже и обвинение предъявлено и на первый допрос! Торопятся.
Туда ж, где вчера, но перед самым «маляровским» кабинетом — в другую сторону. На тебе, санчасть! Два врача вчерашних, а офицеры задом-задом, и ретировались. Бабёшка — вовсе не суётся, держится как медсестра, мужчина же полон заботы: как я себя чувствую?
А, звери, что-то всё таки вам мешает, инструкция какая-то. Но и открывать себя перед следствием? нельзя. Разденьтесь до пояса. Ляжьте. Где у вас опухоль была? Всё знает, стервец, и щупает неплохо, прямо идёт по краям петрификата. Значит, врач неподдельный. Опять давление мерит, и для утра высоко, да. «Что вы обычно от давления принимаете?» Не скроешься, да по телефонам сто раз уже слышали: «Травы». «А — какие?» Что они тут, будут мне заваривать? А что мне терять? Если при следствии буду давление сбрасывать, так ещё как потяну!! И, обнаглев: «Некоторые в настойках готовые продаются: боярышник, пустырник». Он — взгляд на сестру, она — тык в шкаф, и уже несет пузырёчек родной, пустырника! (Да чего удивляться, из десяти арестантов тут восьмерых до давленья доводят.) Налили, выпил натощак, как хорошо, самое лучшее!
В камеру. Дивятся ребята: какой-то я привилегированный, не ихний. Мне и самому забава: сам легенды слышал про именитых арестантов, сам видал, как содержали полковника МВД Воробьёва, — теперь на тот лад и меня?
А вот и пайка. Не пайка: за кормушкой на подносе нарезанные буханки, отламывай и бери, сколь хошь. Ну, жизнь! У ребят — никакого аппетита, взяли с полбуханки. Я с кровати испугался:
— Э, э! Что вы! — вскочил и нарушая все приличия привилегированных и омрачая все возможные легенды обо мне — сунулся в кормушку и захватил две полных буханки. Потом подумал — треть буханки сдал назад.
— До вечера всё смолотим, что вы!
Тут же и начал. Впрочем, к Лефортовскому хлебушке в день не привыкнешь, одним сознаньем не ужуёшь, надо и доходить начать.
Вот и сахар, и кипяток, даже чем-то подкрашенный. Сахара — как и в 45-м году, не разбогатела родина, и даже не пиленый светлый, а песок темноватый от Фиделя. На бумажке целый день хранить — ветром сдует, в кипяток его — и рассчитался.
Нет, как бы не так! Кашу принесли! Утром — ещё и кашу? Невероятно. Да сколько! Почти полная миска. Прежних лубянских обеденных порций — шесть или семь. Ну, на убой!..
Нет, не совсем-то убой: жира нет, это ясно, но — соли! — как бы не жмень. И при всём арестантском высоком сознании — есть эту пшёнку я не могу. Вот чем просто они меня и доведут: всё будет пересoленное.
А тут — обход утренний. И приди мне в голову по растущей наглости, да для забавы больше: делаю формальное заявление, что нуждаюсь в бессолевой диете. (Уж всё равно карты открыты, солоней не принесут, чем эта каша.)
((А жене бесконечно тянется время до девяти — когда можно будет звонить в прокуратуру. Магазин открылся — закупают продукты, на осаду. Ночью события внешнего мира как будто остановились, а вот утром замирание, сжатие: что из трубки узнается, вломится сейчас? Руки виснут с утра — устала, как будто поздний вечер. Наконец — 9 часов. Звонит этому Балашову. Конечно, никто не подходит. Снова, снова — каждые 10 минут. Нет, нет… Что ж теперь думать? что сделали с ним? Провалы и гудки пустой телефонной трубки. Вот когда стемнело к дурноте: убили. Несуществующий телефон, и Балашова никакого не существует, никто никогда не снимет трубку, и никогда не ответят. Потому что — убили. Как же не поняла этого вчера? суетилась, перепрятывала, сжигала. И куда ни бросься теперь — встретит стена. Рядом советуют: звонить Андропову. По советской логике — да. Но убийцу — просить дать справку? ни за что! Никуда не денутся, сами сообщат! Только как дождаться?.. Однако и с обыском не идут — почему? Ведь за сутки можем всё запрятать. Или считают, что мы в руках, можно не спешить? Или вообще не страшное что-то? Если б убили — как же не броситься, не захватить всё до последней строки? — Пошла стирать, детское накопилось.))
Пришло время допросов — вызвали одного парня, вызвали другого, только не меня. Где-то светало, даже день наступал — не в лефортовском дворе, конечно, а над двором, во дворе же была пасмурь, а за камерным окном какой-то жёлтый рассвет. И лампочка треклятая в потолке будет мёртво светить весь день, неотличимо от ночи. Эх, вспомнишь роскошные лубянские камеры, особенно верхних этажей! Сократили министерство в «Комитет при» — а штаты, небось, расширили, и все бессмертные славные камеры Внутрянки переделали себе под кабинеты.
Метучего валютчика привели с первого допроса, а одутловатого взяли зуб рвать (да не оттого ль и был он такой вялый и сосредоточенный, всего лишь?). Парню моему объявили арест. Но после первого допроса он несколько успокоился (как бывает этот первый успокоительный: отрицаешь? — отрицаю! ну, хорошо, распишись, иди, подумай. Следователю нужна исходная отметка, с которой он начал свою мастерскую работу. Предупредил я его, как может следствие пойти, как надо себе определить точные рубежи и на них стоять насмерть, а где отступать неизбежно — подготовить приличные объяснения. Какие бывают следовательские приёмы главные. (И зачем меня сунули к ним, не в одиночку? Соткровенничаю в чём?) Уж он, после двух тюремных ночей понимая неизбежность: а что, как в лагерях? Да многое изменилось, о старых могу рассказать. Рассказываю. Кругозор его интересов быстро растёт (в перепуганного кролика уже заранивается бессмертная душа зэка). Первый признак — интерес к собеседнику: а когда я сидел? за что? Немного рассказываю, потом думаю: отчего след не оставить живой? проглотят меня, никто больше живого не увидит,
