как они прямо и пишут. Какая самоуверенность, что те, кого ласкает цензура, имеют на русскую землю больше прав, чем другие, рождённые на ней же. Вообще во всей этой травле — неразумие и недальновидность тех, кто её ведёт. Они не хотят знать сложности и богатства истории именно в её разнообразии. Им лишь бы заткнуть все голоса, которые неприятны их слуху и лишают сегодня покоя, а о будущем они не думают. Так неразумно они уже заглушили «Новый мир» и Твардовского обеднели от этого, прислепли от этого — и не хотят понять своей потери.
Кстати, недели две назад в «Нью-Йорк Таймс» было напечатано письмо одного советского поэта, Смелякова, где он оспаривает моё поминальное слово о Твардовском.
(О доступности западной прессы.)
Нет, не видим, но иногда сквозь скрежет глушения слышны западные радиостанции. Если что узнаём о своих же событиях, так оттуда.
Этот новый выпад против меня поразителен по форме: казалось бы, вся печать в их руках, а ответить мне негде ближе, чем в «Нью-Йорк Таймс»! Вот что значит бояться правды: отвечать мне в советской печати — пришлось бы меня хоть немного цитировать, а это невозможно. А по содержанию: удивительно, что Смеляков спорит, как будто меня не читавши. Я пишу, что задушили «Новый мир» и этим способом убили Твардовского. Смеляков обходит: «у Твардовского были тяжёлые минуты». Я пишу, что Твардовский написал о фронте искреннее, чище всех. Смеляков кривит: значит, «Твардовский отрицательно относился к советской армии?» Откуда это? Я написал буквально «чей мягкий увещательный голос, который слышали все», Смеляков выворачивает «Солженицын приписывает Твардовскому свои иллюзии, что в некий день советская власть рухнет и новое поколение построит новую Россию». Перечтите моё поминание, — где там такое?
А там последний абзац действительно полон смысла, да что же делать, если прочесть не хотят, не умеют! Изучение русской истории, которое сегодня уже увело меня в конец прошлого века, показало мне, как дороги для страны мирные выходы, как важно, чтобы власть, как ни будь она самодержавна и неограниченна, доброжелательно прислушивалась бы к обществу, а общество входило бы в реальное положение власти, как важно, чтобы не сила и насилие вели бы страну, а правота. Очевидно, это изучение и помогло мне увидеть в деятельности Твардовского именно примирительную, согласительную линию. Увы, и самый мягкий увещательный голос тоже нетерпим, затыкают и его. Уж как уступчиво, уж как благожелательно недавно выступали у нас Сахаров, Григоренко — никого даже не выслушали, пропадите, заглохните!
В том-то и мелкость, и низменность расчёта тех, кто руководит кампанией против меня. Им искренне не приходит в голову, что писатель, думающий иначе, чем большинство его общества, составляет гордость этого общества, а не позор и порок его.
(9 апреля — Нобелевская церемония. Где она будет происходить?)
Пока ни шведское посольство, ни наше министерство культуры не согласились способствовать нам. Тоже удивительно до комичности: почему такая сердитость на Нобелевскую премию? Пройдёт сколько-то лет и это же самое событие придётся освещать совсем наоборот, стыдно будет.
(О приглашённых)
Не знаю, кого пожелает пригласить г. Карл Гиров. С моей же стороны, не говоря о моих близких друзьях — самые видные представители художественной и научной интеллигенции — некоторые писатели, главные режиссёры ведущих театров, крупные музыканты, артисты, некоторые академики. Я пока не назову их, ибо не знаю, все ли они сочтут возможным и захотят придти, какие помехи встретят. Во всяком случае, я приглашаю тех, кого знаю, чьё творчество уважаю, а там — кто придёт.
Ещё хотел бы я пригласить на церемонию своего адвоката г. Хееба, но, как частное лицо, не имею официального права приглашать из-за границы.
Кроме того я приглашаю министра культуры СССР и корреспондентов «Сельской жизни» и «Труда» — двух центральных газет, которые пока ещё не клеветали на меня.
(Не могут ли быть поставлены препятствия церемонии)
Теоретически это не исключено, практически это очень легко сделать, не требуется ни много сил, ни много ума. Но я этого не предполагаю, это была бы постыдная дикость.
(А если г. Гирову откажут в визе)
Тогда церемония не состоится, и знаки мои полежат в Стокгольме еще 10-20 лет.
(Был слух, пока не подтвердившийся, что против писателя Максимова возбуждено уголовное дело за его роман «Семь дней творения»)
Художественная литература — один из самых высоких даров, из самых тонких и совершенных инструментов человека. Возбуждать против неё уголовное дело могут только те, кто сами уголовники, кто уже решился стать за чертой человечества и человеческой природы.
[23]
при отмене Нобелевской церемонии
Мы с г. Гировым уступили во всём, что только было можно: его поездка намечалась как частная, на частную квартиру, для совершения церемонии почти по частному обряду. Запрет церемонии даже в таком виде есть бесповоротный и окончательный запрет всякой формы вручения мне Нобелевской премии на территории моей страны. Поэтому запоздалая уступка шведского МИД уже нереальна.
Но она и оскорбительна, шведское МИД продолжает упорно рассматривать вручение мне Нобелевской премии не как явление культурной жизни, а как политическое событие, потому и ставит условие, которое привело бы или снова к «закрытому» варианту вручения или к специальному отбору присутствующих и запрету им как-либо выражать своё отношение к происходящему, ибо всё это может быть кем-то истолковано как «политическая демонстрация».
Кроме того, после отказа г. Гирову в визе, принять нобелевские знаки из чьих-либо иных рук, нежели Постоянного Секретаря Шведской Академии, я считал бы унижением и ему и мне.
Наконец, нашими скромными силами уже была произведена вся нелёгкая подготовка: были разосланы приглашения, не только по Москве, примерно двадцати писателям, которых я понимаю как цвет и творческую силу нашей сегодняшней литературы, и примерно стольким же артистам, музыкантам, академикам, многие из них из-за этого назначили или отменили свои поездки или репетиции или другие обязанности. Теперь всем этим сорока гостям нанесено оскорбление отказом, разослана отмена приглашения. И они и я достаточно занятые люди, чтобы затевать такую процедуру вторично.
По разъяснённым мне правилам Шведской Академии нобелевские знаки могут храниться ею неограниченно долго. Если не хватит моей жизни, я завещаю их получение моему сыну.
А. Солженицын 8.4.1972
[24]
В КОМИТЕТ ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ СССР
Посылаю Вам копии двух дурно-анонимных писем, которые, впрочем, у Вас имеются по службе.
У меня нет досуга вступать с Вами в детективную игру. Если данный сюжет будет иметь продолжение в виде новых эпизодов, я предам публичности как его, так и предыдущие настойчивые приёмы Вашего ведомства в отношении моей частной жизни.
2 июля 1973 г.
[25]
МИНИСТРУ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СССР Н А. ЩЁЛОКОВУ
Четыре месяца назад я подал заявление о прописке к семье. После столь долгого размышления в столь бесспорном вопросе теперь мне объявлен отказ милиции и Ваш лично.
Я бы выразил недоумение, какими человеческими или юридическими соображениями можно руководиться, чтобы препятствовать мужу жить с женой, отцу — со своими крохотными сыновьями, если бы не знал хорошо и из долгого опыта, что ни тех, ни других в нашем государственном устройстве просто не существует.
Оскорбительный принудительный «паспортный режим», при котором место жительства избирает не сам человек, а за него начальство, при котором право переехать из города в город, а особенно из деревни в город надо заслужить как милость, — вряд ли существует даже в колониальных странах сегодняшнего мира. Но за 42 года от него уже пострадали и каждый день страдают миллионы моих сограждан. При нынешней широкой дискуссии о свободе эмиграции для тысяч насколько ж разительно бесправие миллионов выбирать местожительство и род деятельности даже в пределах собственной страны! Это бесправие ещё усилено законом 1973 года (СовМин, 19 июня): даже временная поездка крестьянина на сезонную paбoтy запрещена без колхозною отпущения.
Я пользуюсь случаем напомнить Вам, однако, что крепостное право в нашей стране упразднено 112 лет тому назад. И, говорят, Октябрьская революция смела его последние остатки.
Стало быть, в частности, и я, как любой гражданин этой страны, — не крепостной, не раб, волен жить там, где нахожу необходимым, и никакие даже высшие руководители не имеют владельческого права отторгнуть меня от моей семьи.
21 августа 1973 г.
[26]
ИНТЕРВЬЮ А СОЛЖЕНИЦЫНА агентству «Ассошиэйтед Пресс» и газете «Монд»
Москва, 23 августа 1973.
Правда ли, что Вы получаете письма с угрозами и требованиями от гангстеров?
Не столько с требованиями, сколько именно с угрозами, — расправиться со мною и с моей семьёй, да. Этим летом такие письма приходили ко мне по почте. Не говоря о просчётах психологических, многие и технические просчёты авторов убедили меня, что эти письма посылали деятели госбелопасности. Тут — и невероятная скорость доставки этих «бандитских» писем — менее, чем за одни сутки, как идут лишь письма важнейших правительственных учреждений (обычная почта ко мне по Москве идёт 3-5 суток, а письма сколько-нибудь важные, срочные и полезные мне не доставляются вообще никогда.) Тут и такая спешка, что заклейка конверта производилась после (!) штампа почтового приёма. Тут — и терминологические ошибки Например, последнее такое письмо от 30 июля:
«Ну, сука, так и не пришёл?! Теперь обижайся на себя. Правилку сделаем. Жди!!!»
Имитируя воровской жаргон, но не зная его достаточно, авторы употребляют слово «правИлка», что означает суд и расправу воров над своим же виновным или и невинным вором, и никогда над «фраером», то есть, вольным человеком остального презренного мира — те люди по мнению воров недостойны «правилки», их просто убивают!
Такого рода «бандитский» маскарад для сотрудников ГБ не так уж и нов, известны случаи с ненаказуемыми хулиганами, избивающими на улицах неугодных инакомыслящих, вырывающими портфели у корреспондентов, разбивающими стёкла иностранных автомашин. После того как кампания заочной клеветы против меня провалилась, вполне можно было ожидать бандитского маскарада.
А вот случай с уважаемым г. Майклом Скэммелом, редактором «Индекса», после отъезда из СССР он передал мне этот эпизод. На аэродроме в Шереметьево он подвергся трёхчасовому обыску, у него были найдены его памятные записи о поездке. Вести такие записи считается по понятиям всечеловеческим — естественным, по советским понятиям — преступным. В связи с этой находкой оказывая на него давление, так называемые «таможенники» предложили ему купить рукопись о Солженицыне (не называя вперёд автора и не показывая рукопись) — и тем уладить инцидент. Скэммел отказался.
Была ли это провокация против Скэммела или готовится очередная против меня, но посудите, каков диапазон госбезопасности: от «гангстеров» и уличных хулиганов — до «таможенников» и литературных маклеров. И спрашивается, если наша госбезопасность защищает самый передовой в мире строй, которому согласно Единственно Верному Мировоззрению и без того обеспечена всемирно-историческая победа, то зачем такая суета и такие низкие методы?
Зимой 1971-72 г. меня предупредили и даже несколькими каналами (в аппарате ГБ тоже
