пошла в ПАРТИЗАНТЫ.
Павел Васильич с осени не верил, не надеялся, что в таких передрягах вытянет, перезимует. Но вот — дотерпел, дожил и до марта. И даже настолько признали уже его военным человеком, что сделали помощником командира полка Особого Назначения при штабе 1-й армии.
И ещё успел он прочесть два мартовских приказа звереющих карателей: «Обязать всех жителей каждого села круговой порукой, что если кто из села будет оказывать какую-либо помощь бандитам, то отвечать за это будут все жители этого села», а «бандитов ловить и уничтожать как хищных зверей». И — наивысшим доводом: «всё здоровое мужское население от 17 до 50 лет арестовывать и заключать в концентрационные лагеря»! А прямо к повстанцам: «Помните: ваши СПИСКИ большей частью уже в руках Чека. Явитесь добровольно с оружием — и будете прощены».
Но ни калёной прокаткой, ни уговором — уже не брались повстанцы, в затравленных метаньях по заснеженным морозным оврагам и перелескам. И уже вот-вот манила весна — а там-то нас и вовсе не возьмёшь!
И тут, в марте, уже перенеся зиму, Эктов сильно простудился, занемог, должен был отстать от полка, лечь в селе, в тепле.
И — на вторую же ночь был выдан чекистам по доносу соседской бабы.
Схвачен.
Но — не расстрелян на месте, хотя уже знали его роль при токмаковском штабе.
А — повезли в Тамбов.
Город имел вид военного лагеря. Многие дома заколочены. Нечищеный грязный снег на панелях. (Свой домик — на боковой улице, не видел.)
И — дальше, через Тамбов. Посадили в зарешеченный вагон, в Москву.
Только не на свиданье с Лениным.
2
Сидел в лубянской тюрьме ВЧК, в полуподвале, в одиночке, малое квадратное окошко в уровень тюремного двора.
Отначала видел главное испытание в том, чтобы себя НЕ НАЗВАТЬ — да то самое испытание, какое нависло и над каждым вторым тамбовским крестьянином, да с тем же и выбором: назвал себя — погиб. А не назвал погиб же, только другим родом.
Придумал себе биографию — тоже кооператора, только из Забайкалья, из тех мест, которые знал. Может, по нынешнему времени проверить им трудно.
На допросы водили его тремя этажами вверх, в один и тот же всегда кабинет с двумя крупными высокими окнами, старой дорогой мебелью Страхового общества и плохоньким бумажным портретом Ленина в богатой раме на стене над головой следователя. Но следователи — сменялись, трое.
Один, Марагаев, кавказского вида, допрашивал только ночами, спать не давал. Допрашивал ненаходчиво, но кричал, вызверивался, бил по лицу и по телу, оставляя синячные ушибы.
Другой, Обоянский, всем нежным видом выдавая голубую кровь, — не так допрашивал, как вселял в подследственного безнадёжность, даже будто бы становясь с ним сочувственно на одну сторону: ОНИ всё равно победят, да уже везде победили, Тамбовская губерния осталась последняя; против НИХ никто не может устоять и в России и в целом мире, это — сила, какой человечество ещё не встречало; и благоразумнее сдаться ИМ прежде, чем они будут карать. А может быть — смягчат участь.
А третий — пухлощёкий, черноволосый, весело подвижный Либин никогда не дотронулся до подследственного и пальцем, и не кричал, но всегда говорил с бодрой победной уверенностью, да видно, что и не наигранной. И домогался пробудить в подследственном демократическую совесть: как же он мог изменить светлому идеалу интеллигенции? как же может демократ стоять против неумолимого хода истории, пусть и отягчённого жестокостями?
Этих жестокостей Эктов мог поведать следователю больше, чем тот и представлял. Мог бы, но не смел. Да не ту линию он и избрал: вот на этом-то и стоять: что — демократ, народник, что тронула сердце пронзительная крестьянская беда, а белогвардейщиной тут и не веет. (Да ведь — и правда так.)
А Либин — как будто по той же ОСВОБОДИТЕЛЬНОЙ линии и вёл навстречу:
— В будущие школьные хрестоматии войдёт не один эпизод героизма красных войск и коммунистов, давивших этот кулацкий мятеж. Момент борьбы с кулачеством займёт почётное место в советской истории.
Спорить было безнадёжно, да и к чему? Главное: узнают ли, кто он. Это хорошо, что увезли в Москву, в Тамбове легче бы его узнали, пропуская через свидетелей. Одно только ныло предчувствием: сфотографировали его в фас и в профиль. Могли фотокарточку размножить, разослать в Тамбов, Кирсанов, Борисоглебск. Хотя и: за полгода боевой жизни Эктов так изменился, посуровел, пожесточел, и в ветрогаре — сам себя не узнавал в зеркало в избах, впрочем и зеркала там плохонькие.
Пока не вызнали, КТО — семья была в безопасности. А самого — что ж, пусть и стреляют: за эти месяцы бесщадной войны Павел Васильич давно обвыкся с мыслью о смерти, да и попадал уже на волосок от неё.
Да его запросто могли расстрелять и при взятии — непонятно, зачем уж так им надо было его опознать? зачем везли в Москву? зачем столько времени надо было тратить на переубеждения?
А недели текли — голодные, скудная похлёбка, крохотка хлеба. Бельё без смены, тело чесалось, стирал как мог в редкие бани.
Из одиночки соединяли и в камеру — сперва с одним, потом с другим. По соседству не обойтись без расспросов: а кто вы сами? а как попали в восстание? а что там делали? Отвечать — нельзя, и совсем не ответить нельзя. А оба — мутные типы, сердце-вещун узнаёт. Что-то плёл.
Прошёл апрель — не узнали!
Но — ещё раз сфотографировали.
Клещи.
Потёк и май.
Тянулись и дни, но ещё мучительней — ночи: в ночи, плашмя, ослабляется человек и его жизненная сила сопротивления. Кажется: ещё немного — и сил уже не собрать.
И Обоянский кивал с измученной улыбкой:
— Не устоять никому. Это проснулось и пришло к нам могучее невиданное племя. Поймите.
А Либин оживлённо рассказывал о военных красных успехах: и сколько войск нагнали в Тамбовскую губернию, и даже — ТУТ не секрет и сказать каких именно. И курсантов из нескольких военных училищ расположили по тамбовским сёлам для усиления оккупации.
Да — разбиты уже антоновцы! Разбиты, теперь добивают отдельные кучки. Уже сами приходят в красные штабы гурьбами и приносят винтовки. И ещё помогают находить и разоружать других. Да один полк бандитов полностью перешёл на красную сторону.
— Какой? — вырвалось.
Либин с готовностью и отчётливо:
— 14-й Архангельский 5-й Токайской бригады.
ЗдОрово знали.
Но ещё проверь — так ли?..
Да приносил на допросы в подтверждение тамбовские газеты.
Судя по ним — да, большевики победили.
А — что могло стать иначе? Он когда и шёл в восстание — понимал же безнадёжность.
А вот — приказ No 130: арестовывать семьи повстанцев (выразительно прочёл: семьи), имущество их конфисковать, а самих сгонять в концентрационные лагеря, потом ссылать в отдалённые местности.
А вот — приказ No 171, и опять: о каре СЕМЬЯМ.
И — не замнутся перед тем, уж Эктов знал.
И, уверял Либин, от приказов этих — уже большие плоды. Чтобы самим не страдать — крестьяне приходят и указывают, кто скрылся и где.
Очень может и быть. Великий рычаг применили большевики: брать в заложники СЕМЬИ.
Кто — устоит? Кто не любит своих детей больше себя?
— А дальше, — заверял Либин, — начнётся ПОЛНАЯ ЧИСТКА по деревням, всех по одному переберём, никто не скроется.
А кое-кто из крестьян знали же Павла Васильича по прошлым мирным годам, могли и выдать.
Однако сидел Эктов третий месяц, и врал, и плёл, а вот же — не расшифровали?..
Пока Либин как-то, с весёлой улыбкой, даже дружески расположенный к неисправимому демократу-народолюбцу, кстати посадив его под усиленный свет, улыбнулся сочными плотоядными губами:
— Так вот, Павел Васильич, мы прошлый раз не договорили…
И — обвалилось.
Оборвалось.
Уже катясь по круче вниз, последними ногтями цепляясь за кочки надежд: но это ж не значит — и семью? Но, может, Полина с девчуркой поостереглась? сменила место? куда-нибудь уже переехала?..
А Либин, поблескивая чёрными глазами, насладясь растерянностью подследственного, его беспомощным неотрицанием, довернул ему обруч на шее:
— И Полина Михайловна не одобряет вашего упорства. Она теперь знает факты и удивляется, что вы до сих пор не порвали с бандитами.
Несколько минут Эктов сидел на табуретке оглушённый. Мысли плясали в разные стороны, потом стали тормозиться в своём кругообороте — и застывать.
Либин — не спускал глаз. Но и — молчал, не торопил.
Так Полина не могла ни думать, ни говорить.
Но, может, — измучилась до конца?
Но, может, это и повод: дайте увидеться! дайте мне с ней поговорить самому!
Либин: э, нет. Это — надо вам ещё заслужить. Сперва своим раскаянием.
И пошло два-три дня так: Эктов настаивал на встрече. Либин: сперва полное раскаяние.
Но Эктов не мог растоптать, чтО он видел своими глазами и твёрдо знал. И притвориться не мог.
Но и Либин не уступал ни на волос. (Да тем и доказывал, что Полина думает совсем не так! Наверное же не так!)
И тогда Либин прервал поединок — наперехват дыхания: чёрт с вами, не раскаивайтесь! чёрт с вами, оставайтесь в вашем безмозглом народничестве! Но если вы не станете с нами сотрудничать — я вашу Полину отдам мадьярам и ЧОНу на ваших глазах. А девчёнку возьмём в детдом. А вам — пулю в затылок после зрелища, это вы недополучили по нашей ошибке.
Ледяное сжатие в груди. А — что ж тут невозможного для них?
Да подобное и было уже не раз.
Да на таком — они и стоят.
Полина!!.
Ещё день и ещё два дали Эктову ДУМАТЬ.
А можно ли ДУМАТЬ — в застенке угроз, откуда выхода нет? Мысли прокруживаются бессвязно, как впрогрезь.
Пожертвовать женой и Маринкой, переступить через них — разве он мог??
За кого ещё на свете — или за что ещё на свете? — он отвечает больше, чем за них?
Да вся полнота жизни — и были они.
И самому — их сдать? Кто это может?!.
И Полину же ПОТОМ пристрелят. И Маринку не пощадят. ЭТИХ он уже знал.
И — если б он этим спасал крестьян? Но ведь повстанцы — уже проиграли явно. Всё равно проиграли.
Его СОТРУДНИЧЕСТВО — какое уж теперь такое? Что оно может изменить на весах всего проигранного восстания?
Только жертва семьёй — а ничего уже не изменишь.
Как он ненавидел это нагло торжествующее победное смуглое либинское лицо с хищным поблеском глаз!
А в сдаче — есть и какое-то успокоение. То чувство, наверное, с каким женщина перестаёт бороться. Ну да, вы оказались сильней. Ну что ж, сдаёмся на вашу милость. Род облегчающей смерти.
И уж какую такую пользу он мог сейчас принести красным?
Сокрушился. Однако с условием: дать свидание с Полиной.
Либин уверенно принял капитуляцию. А свидание с женой: только тогда, когда вы выполните наше задание. Тогда — пожалуйста, да
