века в Юго-Западном крае получила большое развитие сахарная промышленность. Еврейские капиталисты сперва субсидировали помещичьи сахарные заводы, затем перенимали управление ими, затем и владение, затем строили и свои заводы. Так на Украине и в Новороссии вырастали мощные «сахарные короли», например Лазарь и Лев Бродские. Притом «большинство еврейских сахарозаводчиков начало свою карьеру в качестве [винных] откупщиков… и содержателей питейных домов». – Сходная картина создалась и в мукомольной промышленности[354].
Никто из современников тогда не понимал, никто не видел вдаль, какая здесь вырастала материальная, затем и духовная сила. И, конечно же, не понимал, не видел и сам Николай I. Он превышающе представлял себе и всесилие российской императорской власти, и успешность военно-административных методов.
Но он настойчиво желал и успехов в образовании евреев – для преодоления еврейской отчуждённости от основного населения, в которой и видел главную опасность. Ещё в 1831 он указывал «директорскому комитету», что «в числе мер, могущих улучшить положение евреев, нужно обратить внимание на исправление их обучением… заведением фабрик, запрещением ранних браков, лучшим устройством кагалов… переменою одеяния»[355]. – А в 1840, при учреждении «Комитета для определения мер коренного преобразования евреев в России», одной из первых целей Комитет видел: «Действовать на нравственное образование нового поколения евреев учреждением еврейских училищ в духе, противном нынешнему талмудическому учению»[356].
Общеобразовательных школ хотели и все тогдашние еврейские прогрессисты (расходясь только: исключать ли Талмуд вовсе из плана преподавания – или в высших классах тех школ должен изучаться Талмуд «научно-освещённый и тем самым освобождённый от вредных наростов»)[357]. – Тут как раз такую новосозданную в Риге еврейскую школу с общеобразовательной программой возглавил молодой выпускник Мюнхенского университета Макс Лилиенталь. Он и жаждал деятельности по «насаждению просвещения среди русского еврейства». Он был в 1840 радушно принят в Петербурге министрами просвещения и внутренних дел, и для «Комитета преобразования евреев» составил проекты еврейской консистории и духовной семинарии – для подготовки раввинов и учителей «по общим, очищенным нравственным основаниям» в противность «закоснелым талмудистам»; однако, «прежде утверждения в главных началах веры, не дозволяется обучаться предметам светским». И министерский проект был изменён: увеличить число часов, назначенных для преподавания еврейских учебных предметов[358]. – Склонял Лилиенталь правительство и принять предупредительные меры против хасидов, но не нашёл поддержки: правительство «желало внешнего объединения враждебных между собою общественных элементов» в еврействе[359]. – Между тем Лилиенталю, с «изумительным успехом» поставившему школу в Риге, было поручено министерством объехать губернии черты оседлости и через публичные собрания и встречи с еврейскими общественными деятелями содействовать целям просвещения. И поездка его внешне весьма удалась, как правило, он не встретил открытой враждебности и как будто успешно убеждал влиятельные слои еврейства. «Противники… реформы должны были… выказывать внешнее» одобрение. Но скрытое сопротивление было, конечно, огромно. А когда сама школьная реформа началась-таки, Лилиенталь отказался от своей миссии. В 1844 он внезапно уехал в Соединённые Штаты, и навсегда. «Его отъезд из России… – если не бегство – окутан тайной»[360].
Таким образом, при Николае I власти не только не мешали ассимиляции евреев, но звали в неё – однако массы, оставаясь под кагальным влиянием, опасаясь принудительных мер в области религии, – не шли.
Впрочем, школьная реформа своим чередом началась, с того же 1844, несмотря на крайний отпор руководящих кругов кагалов. (Хотя «при учреждении еврейских школ отнюдь не имелось в виду уменьшить число евреев в общеучебных заведениях; напротив, неоднократно указывалось, что общие школы должны быть, по-прежнему, открыты для евреев»[361].) – Были учреждены два вида казённых еврейских училищ («по образцу австрийских элементарных училищ для евреев»[362]): двухлетние, соответственные русским приходским, и четырёхлетние, соответственные уездным училищам. В них – только еврейские предметы преподавались педагогами еврейскими (и на иврите), а общие – русскими. (Как оценивает неистовый революционер Лев Дейч: «Венценосный изверг приказал обучать их [евреев] русской грамоте»[363].) – Во главе этих школ долгие годы ставились христиане, лишь много спустя – и евреи.
«Большинство еврейского населения, верное традиционному еврейству, узнав или угадывая тайную цель Уварова [министра просвещения], смотрело на просветительные меры правительства, как на один из видов гонений»[364]. (Уваров же, ища возможные пути сближения евреев с христианским населением через искоренение «предрассудков, внушаемых учениями Талмуда», хотел вовсе исключить его из образования, считая его кодексом антихристианским[365].) – При неизменном недоверии к российской власти, ещё немало лет еврейское население отвращалось от этих школ, испытывало «школобоязнь»: «Подобно тому, как население уклонялось от рекрутчины, оно спасалось от школ, боясь отдавать детей в эти рассадники „свободомыслия“». Зажиточные еврейские семьи зачастую посылали в казённые училища вместо своих детей – чужих, из бедноты[366]. (Именно таким образом был сдан в казённую школу П. Б. Аксельрод; затем перешёл в гимназию, затем в политическую всеизвестность – как соратник Плеханова и Дейча по «Освобождению Труда»[367].) И если к 1855 только в «зарегистрированных» хедерах училось 70 тысяч еврейских детей – то в казённых училищах обоих разрядов всего 3 тысячи 200[368].
Этот испуг перед гражданским образованием ещё долго сохранялся в еврействе. Так же Л. Дейч вспоминает, что и в 60‑х годах, и не в каком захолустьи, а в Киеве: «Хорошо помню то время, когда мои соплеменники считали грехом учиться русскому языку» и лишь по необходимости допускали его «только в сношениях с… „гоями“»[369]. – А Г. Б. Слиозберг вспоминает, что даже и в 70‑е годы поступление в гимназию считалось предательством еврейской сущности, гимназический мундир был знак богоотступничества. – «Между евреями и христианами лежала пропасть, переступить которую могли только единичные евреи, и то лишь в крупных городах, где еврейское общественное мнение не сковывало личной воли в [такой] степени»[370]. – Учиться в русских университетах еврейская молодёжь не устремилась, хотя окончание их давало евреям, по рекрутскому закону 1827, пожизненное освобождение от воинской повинности. – Впрочем, Гессен оговаривается, что в «более состоятельных кругах» русского еврейства возрастало «добровольное устремление… в общие учебные заведения»[371].
А ещё же: в казённых еврейских училищах «не только смотрители-христиане, но в большинстве случаев и учителя-евреи, преподававшие еврейские предметы на немецком языке, отнюдь не были на должной высоте». Поэтому «одновременно с учреждением казённых училищ было решено устроить высшую школу для подготовки учителей… создать кадры более образованных раввинов, которые и действовали бы в прогрессивном направлении на народную массу. Такие „раввинские училища“ были учреждены в Вильне и Житомире (1847 г.)». – «При всех своих недостатках школы принесли известную пользу», – свидетельствует либерал Ю. И. Гессен, – «подрастающее поколение стало знакомиться с русской речью и с русской грамотой»[372]. – И революционер М. Кроль того же мнения, хотя и с непременным круговым осуждением правительства: «Как реакционны и враждебны евреям ни были законы Николая I о еврейских казённых начальных и раввинских училищах, – эти училища волей-неволей приобщали какую-то небольшую часть еврейских детей к светскому образованию». А «прозревшим» («маскилим») и презирающим теперь «суеверие масс» – «уходить [было] некуда», и они оставались среди своих чужаками. «И всё же это движение сыграло огромную роль в духовном пробуждении русского еврейства во второй половине XIX века». Но кто из маскилим и хотел просвещать еврейские массы – наталкивался на «озлобленное сопротивление фанатически верующих евреев, смотревших на светское просвещение, как на дьявольское наваждение»[373].
В 1850 была создана ещё такая надстройка: институт «учёных евреев», инспекторов-консультантов при попечителях учебных округов.
А из выпускников новозаведенных раввинских училищ с 1857 создалась должность «казённых раввинов», неохотно выбираемых своею общиной и подлежащих утверждению губернской властью. Однако их обязанности свелись к административным: еврейские общины считали их невеждами в еврейских науках, традиционные же раввины сохранились как «духовные раввины», истинные[374]. (И многие из выпускников раввинских училищ, «не находя ни раввинских должностей, ни учительских», шли дальше учиться в университеты[375], – уходили во врачи и адвокаты.)
Николай I всё не терял своего напора регулировать внутреннюю жизнь еврейской общины. Кагал, который и раньше обладал огромной властью над общиной, ещё усилился от момента введения рекрутской повинности, получив право «отдавать в рекруты всякого еврея во всякое время за неисправность в податях, бродяжничество и другие безпорядки, нетерпимые в еврейском обществе», и этим правом он пользовался пристрастно, в пользу богатых. «Всё это приводило к возмущению масс заправилами кагала, создавало напряжённые отношения внутри общины, и стало одной из причин окончательного упадка кагала». – И вот в 1844 кагалы «были повсеместно упразднены и их функции переданы городским управам и ратушам»[376], – то есть положение в еврейских городских общинах как бы подчинялось всегосударственному единообразию. Но и эта реформа не была докончена: сбор вечно недоимочных, ускользающих податей и поставка рекрутов – переданы были опять же еврейской общине, чьи теперь «рекрутские старосты» и «сборщики» наследовали прежним кагальным старшинам. А метрические книги, а значит, и учёт населения, остались в руках раввинов.
Дальше правительство Николая I вмешалось в запутанный вопрос еврейских внутриобщинных сборов, главным образом «коробочного» (косвенный налог за употребление кошерного мяса). Распоряжением 1844 указывалось частично использовать коробочный сбор на покрытие казённых недоимок общины, на устройство еврейских школ и на пособия евреям, переходящим в земледелие[377]. – Но и тут возникла непредвиденная неуловимость: хотя евреи «облагались личной податью, наравне с мещанами-христианами», то есть налогом прямым, «еврейское население, благодаря коробочному сбору, оказалось как бы в льготных условиях в отношении способа уплаты подати». Теперь «евреи, не исключая зажиточных кругов, часто погашали путём раскладки, то есть личными взносами, лишь незначительную часть казённых сборов, остальную же часть подати обращали в недоимку» – и недоимки всё накоплялись, к середине 50‑х годов превысили 8 миллионов рублей. И тогда последовало новое нервное высочайшее повеление: «за каждые две тысячи рублей» ещё новых недоимок брать «по одному взрослому рекруту»[378].
В 1844 была предпринята ещё одна, энергичная и снова неудавшаяся, попытка выселения евреев из деревень.
Гессен образно пишет, что в российских «законах, долженствовавших нормировать жизнь евреев, слышится как бы крик отчаяния, что при всей своей власти правительство не может выкорчевать еврейское существование из недр русской жизни»[379].
Нет, правителями России ещё никак не была осознана вся тяжесть и как будто даже нерешаемость огромного еврейского наследства, полученного в награду от разделов Польши: что же делать с этим стремительно растущим и самоупорным организмом в российском государственном теле? Они не находили уверенных решений и тем более не могли провидеть вдаль. Накатывались одна за другой энергичнейшие меры Николая I – а положение как будто только осложнялось.
Подобный же нарастающий неуспех преследовал Николая I и в борьбе с еврейской пограничной контрабандой. В 1843 он категорически распорядился выселить всех вообще евреев из 50‑вёрстной приграничной с Австрией и Пруссией полосы, невзирая
