подданных.) А. Д. Оболенский, составлявший для Витте первоначальный проект Манифеста, свидетельствует, что среди его трёх пунктов сперва был отдельный, особый пункт о правах и свободах евреев – но затем Витте переформулировал (а вероятно, по настоянию царя) в общий пункт о неприкосновенности личности и свободах совести, слова, собраний[1269]. Отдельно о еврейском равноправии – уже не осталось. «Только в опубликованном вместе с манифестом докладе… Витте упоминалась необходимость „уравнения перед законом всех русских подданных независимо от вероисповедания и национальности“»[1270].

Но: уступки следует делать заблаговременно и в позиции силы, а не в условиях уже прикатившей слабости. Либеральное и революционное общество – злорадно истолковало Манифест как капитуляцию и оттолкнуло его. Поражены были тем и Государь, и Витте – и кое-кто из еврейской интеллигенции: «Достигнута была цель, к которой стремились в течение десятилетий лучшие русские люди… Добровольный по существу отказ Государя от самодержавной власти и обязательство передать законодательную власть на решение народных представителей… Казалось, всех должна была объять радостью весть об этой перемене» – а встретили её с прежней непримиримой революционностью: борьба продолжается![1271] На улицах срывали национальные флаги, царские портреты и государственные гербы.

Поучительна запись беседы Витте с представителями петербургской печати 18 октября, на следующее утро после Манифеста. Витте явно ожидал благодарностей и рассчитывал на дружную поддержку прессы в успокоении умов, прямо просил её. В ответ же – начиная с резкой отповеди издателя «Биржёвки» С. М. Проппера, затем Нотовича, Ходского, Арабажина, Анненского – он только и услышал: немедленно объявить политическую амнистию! «Требование амнистии категорическое!» – «Генерал Трепов должен быть удалён с должности генерал-губернатора С.-Петербурга. Таково постановление союза газет». Постановление союза газет! – увести из столицы казаков и войска: «не будем выпускать газет, пока войска не удалятся»! войска – причина безпорядков… Охрану города – передать «народной милиции»! (То есть – революционным отрядам. То есть – создать в Петербурге условия для бойни, как вот-вот увидим в Одессе. Или, глядя ещё дальше: уже в октябре 1905 создать в Петербурге желаемую ситуацию будущей Февральской революции.) – Витте в жалкости просит: «Дайте мне передышку», «помогите мне, дайте несколько недель»; даже обходит всех с рукопожатиями[1272]. (А сам вспоминает: в устах Проппера – «требования эти для меня служили признаком обезумения прессы».) Всё же правительство имело разум и мужество отказать просьбе устроить анархию – и в столице ничего худого не случилось.

(О Проппере Витте вспоминал: он «явился в Россию из-за границы в качестве бедного еврея, плохо владеющего русским языком… пролез в прессу и затем сделался хозяином „Биржевых Ведомостей“, шляясь по передним влиятельных лиц… когда я был министром финансов [Проппер] выпрашивал казённые объявления, различные льготы и, наконец, выпросил у меня [звание] коммерции советника». А в эту встречу, вот, предъявил «довольно нахальные… не то требования, не то заявления», «мы правительству вообще не верим»[1273].)

Выпадающий из радикального потока прессы «Киевлянин» в том же октябре поместил рассказ офицера, воротившегося из полуторалетнего японского плена как раз в эти октябрьские дни в Москву и поначалу растроганного до слёз щедростью царского Манифеста, открывающего пути, благотворные для страны. А встретил он от московской толпы, по одному лишь своему виду боевого офицера во фронтовой защитной форме, – «опричник, ставленник, царский холоп…». В большом митинге на Театральной площади «оратор призывал к борьбе, к разрушению». А новый оратор начал с «долой самодержавие!». «Акцент выдавал его еврейское происхождение… а русские люди слушали, и ни один не сказал ему ни одного слова в ответ». Кивали на ругательные оскорбления царя и его семьи, а всех без исключения казаков, полицейских и военных – бить!! И все московские газеты звали к вооружённой борьбе[1274].

В Петербурге, как известно, ещё 13 октября учредился «Совет рабочих депутатов», с несравненными руководителями Парвусом и Троцким, да ещё с подставным Хрусталёвым-Носарём. Ставка Совета была – на полное сокрушение власти правительства.

Ещё сильней – и с трагической развязкой – октябрьские события разразились в Киеве и в Одессе. Они привели к двум крупным еврейским погромам, которые и следует здесь рассмотреть. По обоим погромам имеются подробные отчёты сенаторских ревизий – высший класс достоверного расследования, применявшийся в императорской России: Сенат был авторитетнейшим и независимым юридическим учреждением.

* * *

По киевскому погрому – ревизия сенатора Турау[1275]. Он пишет, что причины погрома «находят себе объяснение в общем состоянии смуты, охватившей за последние годы всю Россию», – и убедительно показывает это, описывая всю предысторию и ход событий в Киеве.

Напомним: после петербургского 9 января, после многомесячной раскачки общественного негодования, после позорно проигрываемой японской войны – императорское правительство не нашло лучшего способа «успокоения», как объявить, 27 августа, полную административную автономность высших учебных заведений и их территорий. И этим – ещё раздуло безудержный революционный раскал.

Так открылась, пишет сенатор Турау, «безконтрольная свобода доступа в учебные заведения лиц, ничего общего не имеющих с научной деятельностью этих заведений», доступа – «с целью политической агитации». В киевских университете и политехническом институте «состоялся ряд публичных собраний студентов при участии посторонней публики», получивших название «народных митингов», с каждым днём всё многолюднее, к концу сентября и до «нескольких тысяч человек». На этих митингах, при красных флагах, «произносились страстные речи о непригодности существующего государственного строя, – о необходимости борьбы с правительством», «производились сборы пожертвований на приобретение оружия», «раздавались прокламации и продавались брошюры революционного направления». – «К половине октября постепенно обратили как университет, так и политехнический институт в арену открытой и ничем не стесняемой противоправительственной пропаганды. Революционные агитаторы, ещё недавно подвергавшиеся преследованию властей за устройство тайных кружков и собраний в помещениях, принадлежавших частным лицам, чувствовали себя теперь неуязвимыми», «составляли и обсуждали планы действий, направленных к борьбе с существующим государственным строем». Но и этого оказалось мало, и стали революцию расширять: как привлечением на эти митинги «воспитанников и воспитанниц средних учебных заведений», то есть гимназистов, так и переносом революционных действий: то в зал купеческого собрания на съезд врачей-психиатров (с хор – речь студента о еврейских погромах в Кишинёве, Гомеле, – и посыпали прокламации в зал с криками: «долой полицию, долой самодержавие»); то – на заседание литературно-артистического общества (разбили стёкла в окнах, бросали «в городовых обломки стульев и перил»). И никакая власть не имела права помешать тому: автономные университеты уже имели свой закон.

И описание этих событий, основанное на показаниях более 500 свидетелей, всюду в отчёте перемежается замечаниями о евреях, выделяющихся в этой революционной толпе. «В годы русской революции 1905–1907 политическая активность евреев значительно возросла». Очевидно, это бросалось в глаза по новизне. Еврейская молодёжь, говорится в отчёте, «преобладала и на митинге 9 сентября в политехническом институте»; и при оккупации помещения литературно-артистического общества; и 23 сентября в актовом зале университета, где «сошлось до 5 тысяч студентов и посторонних лиц, – главным образом евреев, – и в том числе более 500 женщин». 3 октября в политехническом институте «собралось до 5 тысяч человек… преобладала еврейская молодёжь женского пола». И дальнейшие упоминания о преимущественном участии евреев: на митингах 5–9 октября; и в митинге 12 октября в университете, где «приняли участие служащие в железнодорожных управлениях, студенты и лица неопределённых профессий»; и «массы евреев обоего пола» 13 октября на митинге в университете, где уже «собралось до десяти тысяч человек разнородной публики», речи произносились эсерами и бундовцами. (Еврейская Энциклопедия подтверждает, расширительно в сравнении с Киевом, что в этих движениях, праздновавших получение свобод, «в районах черты оседлости большинство демонстрантов были евреями»; однако характеризует как «ложные» сведения, что в Екатеринославе «ходили по улицам и собирали деньги на гроб царя», а в Киеве «разорвали царские портреты в здании городской думы»[1276]. Но как раз последний факт подтверждается ревизией Турау.)

В октябре революционная раскачка в Киеве всё увеличивалась. Александр Шлихтер (известный в будущем большевик, мастер насильственных хлебозаготовок и «комиссар земледелия» Украины перед её голодным мором) возбудил забастовку юго-западных железных дорог: направлений на Полтаву, Курск, Воронеж и Москву. (Запугивая рабочих насилиями, вызвали забастовку и на киевском машиностроительном 12 октября. В университете производили «усиленный сбор „на оружие“, причём присутствовавшие бросали и золотые монеты, и крупные кредитные билеты, и серебро, а одна дама вынула даже из ушей серьги». Составлены были «летучие отряды» для насильственного прекращения занятий во всех гимназиях, на всех фабриках, для остановки трамвая, торговли в магазинах, и «с целью вооружённого сопротивления войскам и полиции». Решено было «перенести на улицу» всё движение. 14 октября, по соглашению издателей газет, все они, кроме правого «Киевлянина», прекратили выпуск всех изданий, кроме «телеграмм, имеющих отношение к освободительному движению». – «Летучие отряды» отнимали ручки от моторов у трамвайных вагоновожатых, выбивали камнями стёкла трамваев (были случаи поранения пассажиров). Всё и всюду закрывалось и прекращало деятельность при первом же появлении агитаторов; почтово-телеграфную контору остановили угрозой бомб; в университет на митинг под председательством Шлихтера текли группы студентов, гимназистов, «а также еврейская молодёжь разных профессий».

Тут власть приняла первые меры. Объявлен запрет сборищ на улицах и площадях, университет и политехнический оцеплены войсками, дабы пропускать туда только студентов, «арестовано… несколько человек за оскорбление полиции и войск», несколько эсеров и социал-демократов, присяжный поверенный Ратнер, принимавший «видное участие в народных митингах» (Шлихтер скрылся). Снова пошли трамваи, открылись магазины, и дни 16–17 октября прошли в Киеве спокойно.

И вот в такую-то (по многим местам России) обстановку – 17 октября был брошен, в надежде на благодарность населения, высочайший Манифест о свободах и введении думского (парламентского) образа правления. Телеграфные слухи достигли Киева в ночь на 18‑е, утром 18‑го листки с Манифестом раскупались и раздавались на улицах (а номера «Киевлянина» «раскупались… учащейся еврейской молодёжью и тут же демонстративно разрывались на части»). Власти немедля освободили из-под стражи и арестованных в предыдущие дни, и прежде «привлечённых к дознаниям за государственные преступления», кроме употреблявших взрывчатые вещества. На улицах отсутствовала полиция и войска, собирались «многочисленные скопища народа», сперва мирные. – «Возле университета образовалась многотысячная толпа» из студентов, гимназистов «и из значительного числа еврейской молодёжи обоего пола». По их требованию ректор университета «приказал открыть парадные двери главного здания». Тотчас в зал «ворвалась часть уличной толпы, мгновенно уничтожила императорские портреты, разорвала красное сукно» на флаги и ленты, а некоторые «начали громко приглашать публику стать на колени перед [появившимся] Шлихтером, как жертвой произвола». И «стоявшие вблизи него, действительно, опустились на колени», но другая часть публики «во всём происшедшем усмотрела оскорбление своих национальных чувств». – Затем толпа направилась на Крещатик к городской думе, во главе её ехал