всемилостивый царский Манифест – толкая Одессу к новым бурным событиям.
Приведём сведения сперва от участников отряда еврейской самообороны. «Во время погрома недурно функционировал некий объединительный центр… Университеты сыграли гигантскую роль в подготовке октябрьских событий… В Коалиционный совет [одесского] университета перед погромом входили»: большевик, меньшевик, с.-р., бундовец, по одному от сионистов-социалистов, армян-дрошакистов, от грузинского землячества и от поляков. «Составлялись студенческие отряды и до погрома», на «громадных митингах в университете» сборы денег на оружие, «конечно, не только для обороны, но и на случай вооружённого восстания». «Сам Коалиционный совет собирал деньги для вооружения студенчества», «к началу погрома в университете было 200 револьверов», и «один профессор… достал ещё 150». Во главе отряда назначался «диктатор», и «не разбирался партийный цвет» диктатора, «случилось, что отрядом, состоявшим в большинстве из бундовцев, командовал с-с [сионист-социалист] или наоборот»; «в среду [19 окт.] много оружия было роздано в одной сионистской синагоге»; «в отряды входили студенты, и русские, и евреи, еврейские рабочие, еврейская молодёжь всяких оттенков, очень немного русских рабочих»[1279].
Несколькими годами позже Жаботинский писал, что в погромах Пятого года «новая еврейская душа уже достигла своей зрелости»[1280]. – А в розовости Февральской революции всероссийская газета опишет эту картину так: «Когда в Одессе во время нейдгартовского погрома девятьсот пятого года юноши-самооборонцы расхаживали с ружьями, эти юноши были трогательны и прекрасны, и сердце трепетало от сочувствия им, от сострадания…»[1281]
Наш современник пишет: «Мужество, проявленное гомельскими бойцами, зажигает десятки тысяч человек. В Киеве в отряды самообороны вступает 1,5 тысячи человек. В Одессе несколько тысяч»[1282]. – И численностью и настроением одесских отрядников – и, встречно, ожесточением полиции – ход событий здесь отличался от киевского.
Вернёмся к отчёту Кузминского. После объявления Манифеста, с утра 18‑го, командующий Одесским военным округом генерал Каульбарс, чтобы «дать населению возможность безпрепятственно использовать предоставляемую Манифестом свободу во всех видах», – распорядился всем войскам не показываться на улицах – «дабы не нарушать среди населения радостного настроения». Однако «такое настроение недолго продолжалось». «Со всех сторон начали стекаться к центру города отдельные группы, преимущественно евреев и учащейся молодёжи», с красными флагами, с криками «долой самодержавие», «долой полицию», и ораторы звали к революции. Из металлического изображения на думе слов «Боже, Царя храни» – первые два слова выломали; ворвались в думский зал, «был изорван большой портрет Государя Императора, а на думе национальный флаг заменён красным». С проезжавших на извозчике на панихиду протоиерея, дьякона и псаломщика сбили шапки, а когда они потом шли при похоронах – останавливали процессию «и прерывали пение „Святый Боже“ криками „ура“». «Возили чучело без головы с надписью „вот самодержавие“ и носили дохлую кошку, производя тут же денежный сбор „на избиение царя“ или „на смерть Николая“». «Молодёжь, и в особенности еврейская, с видимым сознанием своего превосходства стала указывать русским, что свобода не добровольно дана, а вырвана у правительства евреями… открыто говорили русским: „теперь мы будем управлять вами“», и также: «мы дали вам Бога, дадим и царя». «Большая толпа евреев с красными флагами гналась» долго за двумя городовыми, один через двор и крышу бежал, другого же, Губия, эта толпа, «вооружённая револьверами, топорами, колами и железными палками, ворвавшись во двор, нашла спрятанным на чердаке и так изувечила, что он по дороге в больницу умер, два же отрубленные пальца его руки найдены дворником». Позже были избиты и поранены трое полицейских чинов, а у пяти городовых отобраны револьверы. Затем стали освобождать арестованных из одного, другого, третьего полицейского участка (где избивали 16‑го, двумя днями раньше, – там уже были прежде освобождены распоряжением Нейдгарта; в одном участке освободили в обмен на труп Губия), ещё в других – не оказалось арестованных, в этом всём содействовал ректор университета, который предъявил требование прокурору «от имени пятитысячной толпы», а «студенты угрожали чинам полиции насилием» вплоть «до повешения». – Городской голова Крыжановский вместе с университетским профессором Щепкиным, вызванные Нейдгартом для совещания, вместо этого потребовали, чтобы Нейдгарт, «разоружив немедленно полицию, спрятал её», иначе, добавил Щепкин, «не обойдётся без жертв мщения и… полиция будет разоружена захватным правом». (На следствии у сенатора он потом отрицал такую резкость своих выражений, но, видимо, они не были мягче, судя по тому, что он в тот же день передал студентам 150 револьверов, а на следствии отказался указать источник приобретения.) И Нейдгарт вслед за этим разговором распорядился: снять постовых городовых со всех постов (даже не предупредив о том полицмейстера), – «таким образом, с этого времени весь город оставлен был Нейдгартом без наружной полицейской охраны» – что ещё можно понять как спасение жизни постовых, но ведь при этом – и без всякой воинской охраны на улицах, что уже было вполне маразматическим распоряжением. (Да ведь и в Петербурге именно этого требовали газетчики от Витте, он еле устоял.)
«Вслед за тем, как городовые прекратили нести постовую полицейскую службу, в городе появились две группы самообороны: студенческая милиция и еврейская оборона. Первая из них была организована „коалиционным советом“, который… достал оружие». Посты городовых «заняла городская милиция из вооружённых в университете студентов и других лиц». Генерал барон Каульбарс и градоначальник Нейдгарт дали на это согласие, а полицмейстер Головин в виде протеста подал в отставку, его заменил помощник фон-Гобсберг. – При городской думе создался временный комитет, из первых заявлений которого была благодарность студентам университета «за их энергичные, разумные и самоотверженные действия по охранению порядка в городе». Сам же комитет себя объявил в какой-то неясной функции. (О члене того комитета и члене Государственной Думы О. Я. Пергаменте в том ноябре писала пресса, и ещё напоминали во 2‑й Государственной Думе, что он в те дни объявил себя председателем «Придунайско-Черноморской республики» или «президентом южно-русской республики»[1283], – в угаре тех дней факт не невероятный.)
И что же могло произойти от ухода с улиц в разгорячённый момент и войск, и полиции и от взятия власти безопытной студенческой милицией и отрядами самообороны? Студенческая «милиция задерживала людей, казавшихся ей подозрительными, и отправляла их для разбора в университет»; вот студент «шёл во главе толпы евреев, около 60 человек, производившей безпорядочный огонь из револьверов»; «студенческая милиция и еврейская оборона… нередко сами прибегали к насильственным действиям по отношению к войскам и мирной части русского населения, производя выстрелы и убивая совершенно неповинных людей». Столкновение «неминуемо должно было последовать в виду образовавшихся в населении двух противоположных течений». – Вот вечером 18‑го «демонстративная толпа с красными флагами, состоявшая преимущественно из евреев, пробовала снять рабочих с завода Гена… рабочие не исполнили этого требования; после того та же толпа, встретив русских рабочих на… улице, потребовала, чтобы они сняли шапки перед красными флагами. После отказа рабочих» – вот тебе и пролетариат! – из той толпы «раздались выстрелы; рабочие, хотя и безоружные, успели разогнать» ту толпу и гнались за ней, пока к ней не «присоединилась ещё другая толпа вооружённых евреев, численностью до тысячи человек, которая стала стрелять в рабочих… четверо рабочих были убиты». Так «начались в разных местах драки и вооружённые столкновения русских с евреями; русские рабочие и люди без определённых занятий, так называемые хулиганы, стали ловить и избивать евреев, затем перешли к разгрому и разорению еврейских домов, квартир и лавок». Тут пристав вызвал «роту пехоты, которая прекратила дальнейшие столкновения».
На следующий день, 19 октября, «к 10–11 час. утра на улицах стали появляться… толпы русских рабочих и людей разных профессий, которые следовали с иконами в руках, с портретами Государя Императора, национальными флагами, с пением „Спаси, Господи, люди Твоя“ и гимна. Эти патриотические манифестации, состоявшие исключительно из русских людей, стали образовываться одновременно в разных частях города, но начало им было положено в порте, откуда вышла первая, особенно многочисленная толпа манифестантов, состоявшая из рабочих». Есть «основание признать, что озлобление, вызванное поведением евреев в течение всего предшествующего дня, их дерзким и наглым поруганием и оскорблением национального чувства русского населения, должно было вылиться в какой-либо с его стороны протест». И Нейдгарт знал, что манифестация готовится, и разрешил её, и она прошла мимо зданий командующего военным округом и градоначальника, затем к собору. «По пути следования к толпе присоединялись и многие другие случайно попадавшиеся лица и в том числе много хулиганов, босяков, женщин и подростков». (Тут уместно сопоставить объяснения рассказчика из Поалей-Цион: «Одесский погром произвели не хулиганы… В погромные дни полиция не пускала в город босяков из порта»; «свирепствовали мелкие ремесленники и лавочники, рабочие и подмастерья всяких мастерских, фабрик и производств», «безсознательные русские рабочие»; «я ездил в Одессу именно затем, чтобы найти чисто провокаторский погром, но – увы! – не обрёл его». И объясняет погром – национальной враждой[1284].)
«Невдалеке от соборной площади… в толпу манифестантов произведено было несколько выстрелов, одним из коих был убит мальчик, несший икону», «была встречена револьверными выстрелами и подошедшая рота» пехоты. В манифестацию стреляли и из окон редакции газеты «Южное обозрение», и «вообще по всему пути следования… во многих других местах, из окон, дверей, с балконов, из ворот и с крыш»; «кроме того, в манифестантов были брошены в нескольких местах разрывные снаряды», одним «таким снарядом было убито 6 человек»; а в самом центре Одессы «на углу Дерибасовской и Ришельевской улиц были брошены три бомбы в казачью сотню». «В рядах манифестантов было много убитых и раненых», и это «приписывалось русскими не без основания евреям, почему тотчас же в группах манифестантов стали раздаваться крики „бей жидов“, „смерть жидам“», и «толпы манифестантов бросились разбивать в разных частях города еврейские магазины»; «вскоре единичные случаи перешли в общий погром: все лавки, дома и квартиры еврейские, попадавшиеся по пути следования манифестантов, подверглись совершенному разгрому, всё имущество евреев подверглось истреблению, а то, что случайно оставалось нетронутым, было расхищаемо толпою хулиганов и босяков, сопровождавших всюду манифестантов», «нередко бывали такие сцены, что разграбление еврейских помещений производилось на глазах манифестантов, следовавших с иконами и пением „Спаси, Господи, люди Твоя“». К вечеру 19‑го «взаимное ожесточение двух враждующих партий достигло чрезвычайного напряжения: тут уже обе стороны одинаково не давали друг другу пощады, избивая и подвергая истязаниям, иногда с особенною жестокостью, всех попадавшихся им в руки, без различия пола и возраста». По свидетельству одного врача университетской клиники, «хулиганы со второго и третьего этажей выбрасывали детей вниз на мостовую, а одного ребёнка хулиган схватил за ноги и, ударив головой об стену, размозжил ему голову. В свою очередь и евреи не щадили русских,
