убивая их при всяком возможном случае; днём они не показывались открыто на улицах и обстреливали проходивших из ворот, окон и т. п., но вечером они собирались толпами» и даже «осаждали полицейские участки». «Особенную жестокость проявляли евреи в отношении полицейских чинов, когда им удавалось захватить их». (От Поалей-Цион: «Прессой была распространена легенда о громадном числе хулиганов, взятых в плен самообороной и загнанных в университет. Называлась цифра в 800–900 человек; на самом же деле надлежит уменьшить эти цифры в десять раз. Громилы отводились в университет только в самом начале погрома, а потом были дела поважнее»[1285]. – Картины одесского погрома находим и в газете «Киевлянин» в ноябре 1905[1286].)

А что же полиция? Согласно безмозглому распоряжению Нейдгарта, «19 октября… как и в последующие дни, полиция совершенно отсутствовала на улицах», изредка ходили патрули, но весьма неаккуратно. «Неопределённость в соотношении гражданских и военных властей, идущая в разрез с… указаниями закона», привела к тому, что «полицейские чины не отдавали себе ясного отчёта в существе лежащих на них обязанностей», а сверх того – «все полицейские чины, считая евреев виновниками всяких политических смут» и «революционерами, вполне сочувствовали совершавшемуся погрому еврейского населения, не считали даже нужным скрывать этого». Хуже того: «во многих случаях сами полицейские чины направляли толпы хулиганов на разгром и разграбление еврейских домов, квартир и лавок», ещё хуже: «в статском платьи и без блях и гербов», сами «принимали участие в этих разгромах», «руководили действиями толпы», даже «были и такие случаи, что городовые сами производили выстрелы в землю или в воздух и затем ложно указывали войскам, как будто эти выстрелы последовали из окон еврейских домов».

И это – полиция!

Сенатор Кузминский отдал под суд 42 полицейских, из них 23 – не рядовых, а в чинах.

А войска – «разбросанные на огромном пространстве города» и должные «действовать самостоятельно»? «И войска относились вполне безучастно к виновникам погрома, так как, с одной стороны, они не были ознакомлены с существом лежавших на них обязанностей и, не получая от чинов полиции никаких указаний», они «не знали, против кого и в каком порядке они должны действовать силой оружия. С другой стороны, видя покровительственное отношение чинов полиции к громилам еврейского имущества, войска могли полагать, что погром предпринят с ведома и одобрения власти». И «по отношению к громилам войска никаких мер не предпринимали». И хуже того: «добыты указания на то, что и солдаты и казаки также нередко участвовали в расхищении товаров из разбиваемых лавок и разных вещей из разгромленных еврейских квартир». «Некоторые же свидетели удостоверили и то, что солдаты и казаки убивали без всякой причины совершенно неповинных лиц».

Так и здесь расплачивались невинные.

«20 и 21 октября погром не только не прекращался и даже не ослабевал, но, напротив, принял ещё более ужасающий по своим размерам характер», «расхищение и уничтожение еврейского имущества, избиение и убийства людей совершенно открыто и безнаказанно совершались днём на улицах». (От Поалей-Цион: с 20‑го вечером «университет был окружён войсками», а «внутри был забаррикадирован на случай нападения войска. Отряды в город более не высылались». Зато в городе «выступила самооборона неорганизованная», «сильные отряды местных жителей», «вооружённые чем попало: топорами, секачками, оглоблями», «оборонялись с такой же решительностью и ожесточением, с каким нападали на них, и почти совершенно отстояли свои улицы»[1287].)

20‑го группа гласных городской думы с новым городским головой (прежний, Крыжановский, ещё 18‑го подал в отставку, видя своё безсилие против поджигательных действий со стороны университета, где собиралось и оружие) посетили генерала Каульбарса «с просьбою принять в свои руки власть, так как только военное начальство… может спасти город». Командующий округом объяснил, «что до введения военного положения военное начальство не вправе вмешиваться в распоряжения гражданской администрации и только обязано» ей содействовать, когда та потребует. «Но стрельба по войскам и бросание в них бомб до крайности затрудняет успешное подавление» безпорядков. Однако склонился вмешаться. – 21 октября Каульбарс приказал «принять самые решительные меры против тех домов, из которых стреляют и бросают бомбы»; а 22‑го: «истреблять на месте оружием всех без исключения грабителей, нападающих на дома, магазины и мирных жителей». И уже с 21 октября район за районом стали утихать, с 22‑го «восстановлена была постовая полицейская служба городовых» с подкреплением их постов солдатами; «началось движение трамвая, и к вечеру порядок в городе можно было считать восстановленным».

Подсчёт жертв был труден и различается по источникам. Из отчёта Кузминского – «по сведениям полиции, число убитых превышает 500 человек, из них более 400 евреев, а раненых, зарегистрированных полициею, – 289… из них 237 евреев. По сведениям кладбищенских смотрителей… похоронено на христианском кладбище 86 человек, и на еврейском – 298». На излечение в больницы «поступило раненых 608 человек и в том числе 392 еврея». (Однако многие могли и не обратиться за помощью из опасения, что их привлекут к ответственности.) – Еврейская Энциклопедия числит 400 убитых евреев[1288]. – От Поалей-Цион: по списку, изданному одесским раввинатом, «убитых евреев 302, из них самооборонцев 55, христиан-самооборонцев 15», «в остальных убитых – 45 неопознанных; опознанных 179 мужчин и 23 женщины»; «громил убито много. Никто их не считал и не интересовался узнать точное число их; во всяком случае, как уверяют, их не менее сотни»[1289]. – А советский сборник – с плеча: «свыше 500 убитых евреев и 900 раненых»[1290].

Можно добавить и свидетельство, как это тотчас откликалось в мире. «Берлинер тагеблат» ещё до 21 октября писала: «тысячи и перетысячи (abertausende) евреев умерщвлены в южной России; более тысячи молодых девушек и детей было изнасиловано и задушено»[1291].

Но и без преувеличений, суммирует Кузминский: «По силе и проявленной жестокости этот погром превзошёл все ему предшествовавшие». – Главным виновником происшедшего он считает градоначальника Нейдгарта. После требования профессора Щепкина – «недостойная уступка» его снять с постов городовых и отдать город ещё не существующей студенческой милиции. 18‑го «не принял никаких мер… рассеять собравшуюся на улицах города революционно настроенную толпу», допустил захват власти в городе «скопищами евреев и революционеров» (неужели не понимая, что способствует зажиганию ответного погрома?). Его бездействие могло бы быть объяснено, если бы он передал власть военному начальству, но «такой передачи власти… не последовало за всё время безпорядков». Однако, не проявив распорядительности, Нейдгарт в ходе событий публиковал весьма двусмысленные заявления; а затем представил следствию неверные оправдания. Установив «признаки должностного преступного деяния», сенатор отдал Нейдгарта уголовному преследованию.

В отношении военного командования такой власти сенатор не имел. Но указывает, что и со стороны Каульбарса было преступлением: 18 октября согласиться на требование думы убрать войска с улиц – и распорядиться их удалить. А 21 октября Каульбарс увещевал собранных у градоначальника полицейских чинов тоже двусмысленными доводами: «Будем называть вещи их настоящими именами. Нужно признаться, что все мы в душе сочувствуем этому погрому. Но мы не должны переносить злобу, которую мы, может быть, имеем против евреев, в нашу служебную деятельность. На нас лежит обязанность, по долгу присяги, поддерживать порядок и защищать от погромов и убийств».

По совокупности всех изученных обстоятельств сенатор заключает, «что октябрьские волнения и безпорядки были вызваны причинами безусловно революционного характера и завершились разгромом евреев исключительно вследствие того, что представители именно этой народности принимали преобладающее участие в революционном движении». Не добавить ли: и вследствие долгого уже попустительства безчинствам революционеров.

А так как «сложилось убеждение, что события октябрьских дней исключительно порождены образом действий… Нейдгарта», «провокаторством» его, – то тотчас за событиями «образовалось в Одессе несколько комиссий, в том числе при университете, при городской думе и при совете присяжных поверенных». Они деятельно собирали материалы, обличающие «провокаторство погрома», но, по изучении их, сенатором «не усмотрено… сколько-нибудь доказательных данных», следствие «не обнаружило решительно никаких обстоятельств, указывающих на то, чтобы даже кто-либо из органов полиции принял участие в организации патриотической манифестации».

Детальный сенаторский отчёт даёт попутно и яркие черты того 1905 года и той эпохи.

21 октября «ввиду ходивших в городе слухов о том, что в университете изготовляются бомбы и имеется большой склад оружия», командующий предложил провести осмотр здания комиссией из офицеров и профессоров. Ректор в ответ заявил, «что такое вторжение в университет было бы нарушением университетской автономии». От дня её провозглашения в августе – университет управлялся комиссией «из двенадцати профессоров крайнего направления» (например, Щепкин на митинге 7 октября говорил: «когда настанет время и вы постучитесь в дверь, мы пойдём с вами на вашем „Потёмкине“»), – но и комиссия эта полностью направлялась уже названным студенческим «коалиционным советом», по требованию того совета отменял свои постановления и ректор. И после отказа Каульбарсу «осмотр» университетского здания был произведен комиссией из профессоров и трёх гласных думы – и «ничего подозрительного», конечно, не было обнаружено. – «Однородные явления наблюдались также и в одесской городской думе. Здесь обнаружили притязание на влияние и власть служащие в городской управе… так называемый третий элемент», их комитет предъявил избранной думе требования «преимущественно политического характера», они готовили уже 17‑го, в день Манифеста, резолюцию: «наконец самодержавие провалилось в пропасть», и, пишет сенатор, «быть может, в начале октябрьских волнений было поползновение произвести полный захват власти».

(А дальше катил – революционный декабрь, повелительный тон совета рабочих депутатов о всеобщей забастовке: «мы этого требуем», в Одессе прекращение электрического освещения, торговли, движения, мертвенность порта, снова бросание бомб, «изорвание кип начавшей выходить патриотической газеты „Русская речь“», угрозные «требования денег на революционные цели», толпы праздных гимназистов и запуганность населения «под гнётом революционного движения».)

* * *

Этот дух 1905 года (дух всего «Освободительного движения»), так резко проявившийся в Одессе, – в те «конституционные дни» прорвался и во многих городах России, и в черте оседлости и вне её, погромы «повсеместно возникли… в самый день или на следующий день по получении на местах известия» о Манифесте.

В черте оседлости еврейские погромы произошли в Кременчуге, Чернигове, Виннице, Кишинёве, Балте, Екатеринославе, Елизаветграде, Умани и немалом числе других городов и местечек, причём еврейское имущество больше уничтожали, чем расхищали. «В тех городах и местностях, где полиция и войска действовали энергично, погромы производились в самых незначительных размерах и оканчивались весьма быстро. Так, в Каменец-Подольске, благодаря умелым и своевременным действиям войск и полиции, все попытки толпы произвести разгром евреев были отражены», «в Херсоне и Николаеве начавшийся разгром был прекращён в самом начале»[1292]. (А «в одном из небольших городов Юго-Западного края погром был предотвращён только тем, что пожилые евреи подвергли свою молодёжь телесному наказанию за устройство противоправительственной манифестации после объявления высочайшего Манифеста