безправие обрекает русских людей на безсилие в работе для достижения своего собственного счастья». Если не позаботиться об освобождении евреев, «то и дел своих не устроим никогда». – (К. Арсеньев:) Если снять все преграды с евреев, произойдёт «приращение умственных богатств России». – (А. Калмыкова:) С одной стороны, наша «тесная духовная связь с еврейством в области высших духовных ценностей», с другой же – «к евреям открывается допустимость презрения, ненавистничества». – (Л. Андреев:) Мы, русские – «сами евреи Европы, наша граница – та же черта оседлости». – (Д. Мережковский:) «Чего от нас хотят евреи? Возмущения нравственного»? Но «это возмущение так сильно и просто, что… можно только кричать вместе с евреями. Мы и кричим». – В сборник «Щит» каким-то недоразумением не попал Бердяев. Но он говорил о себе, что – порвал со своей средой в ранней юности и предпочитал поддерживать отношения с евреями.
Антисемитизм все авторы «Щита» характеризовали как чувство гнусное, как «болезнь сознания, отличающуюся упорством, заразительностью» (акад. Д. Овсянико-Куликовский). – Но тут же несколько авторов отмечали, что «средства [и] приёмы… [русских] антисемитов – заграничного происхождения» (П. Милюков). «Новейшая антисемитическая идеология есть продукт германской духовной индустрии… „Арийская“ теория… подхвачена нашей националистической печатью… Меньшиков [повторяет] мысли Гобино» (Ф. Кокошкин). Доктрина о превосходстве арийства над семитизмом – «германского изделия» (Вяч. Иванов).
Но – нам-то, с «горбом на спине» – что? Горький в «Прогрессивном кружке», в конце 1916, «своё двухчасовое выступление посвятил всяческому оплевыванию всего русского народа и непомерному восхвалению еврейства», – рассказывает думец-прогрессист Мансырев, один из основателей «Кружка»[1464].
Об этом явлении пишет нынешний еврейский автор, объективно и прозорливо: «произошло перевоспитание русского образованного общества, принявшего, к сожалению, еврейскую проблему гораздо ближе к сердцу, чем можно было ожидать… Сочувствие евреям превратилось почти в такую же императивную формулу, как „Бог, Царь и Отечество“», евреи же «использовали в меру своего цинизма существовавшую в обществе тенденцию»[1465]. А Розанов в те годы называл это – еврейским «жадным стремлением захватить в свои руки всё»[1466].
В. Шульгин в 20‑е годы суммировал так: «Еврейство за это время [четверть века перед революцией] прибрало к своим рукам политическую жизнь страны… завладевало политической Россией… Мозг нации (если не считать правительства и правительственных кругов) оказался в еврейских руках и привыкал мыслить по еврейской указке». «При всех „ограничениях“ евреи… овладели душой русского народа»[1467].
Но – овладели евреи? или не знали русские, что с ней делать?
В том же «Щите» Мережковский пытался объяснить, что юдофильство вызывается юдофобством, возникает такое же слепое утверждение чужой национальности, на все абсолютные «нет» – абсолютные «да»![1468] – А проф. И. Бодуэн де Куртенэ там же оговорился: «Многие, даже из стана „политических друзей“ евреев, питают к ним отвращение и с глазу на глаз в этом сознаются. Тут, конечно, ничего не поделаешь. Чувства симпатии и антипатии… не от нас зависят». Но нужно руководиться «не аффектами, [а] разумом»[1469].
С бо́льшим общественным резонансом, да и с большим смыслом, неясность тогдашнего общественного состояния умов выразил в 1909 П. Б. Струве, всю свою жизнь безстрашно ломавший перегородки на своём пути от марксизма к правой государственности, и другие запреты попутно. То была – теперь начисто позабытая, а исторически важная полемика, прорвавшаяся в либеральной газете «Слово» в марте 1909 – и сразу раскатисто отдавшаяся по всей русской печати.
А началось – с раздутого, расславленного «чириковского эпизода»: гневного взрыва в узком литературном кружке, с обвинениями Чирикова, автора благожелательнейшей пьесы «Евреи», – вдруг в антисемитизме. (За его замечание, оброненное в литературном застольи, что большинство петербургских рецензентов – евреи, а способны ли они вникнуть в русские бытовые темы?) Тот случай – внезапно многое задел в русском обществе. (Журналист Любош назвал тогда его: «та копеечная свеча, от которой Москва сгорела».)
Жаботинский так ощущал, что ещё недостаточно высказался по чириковскому эпизоду своею первой статьёй – и 9 марта 1909 напечатал в «Слове» вторую – «Асемитизм». Он выражал в ней тревогу и возмущение, что большинство передовой прессы хочет замолчать случай с Чириковым и Арабажиным. Что даже некая ведущая либеральная газета (намекая на «Русские Ведомости») уже 25 лет якобы ничего не писала «об отчаянной травле еврейского племени… С тех пор замалчивание считается высшим шиком прогрессивного юдофильства». А весь вред – именно в замалчивании еврейского вопроса. (И очень можно с ним согласиться.) Когда Чириков и Арабажин «уверяют, что ничего антисемитского не было в их речах, то они оба совершенно правы». Из-за традиционного у нас молчания «можно попасть в антисемиты за одно только слово „еврей“ или за самый невинный отзыв о еврейских особенностях… Только евреев превратили в какое-то запретное табу, на которое даже самой безобидной критики нельзя навести, и от этого обычая больше всего теряют именно евреи». (И опять же – вполне согласишься.) «Создаётся впечатление, будто и самое имя „еврей“ есть непечатное слово». Тут – «отголосок некоего общего настроения, пробивающего себе дорогу в среднем кругу передовой русской интеллигенции… Документальных доказательств не добудешь – наличность такого настроения можно установить пока только на ощупь», – но это-то его и тревожит: на ощупь, документов нет, а евреи не услышат надвигающегося грома и будут захвачены врасплох. Пока – «назревает какое-то облачко и невнятно доносится далёкий, ещё слабый, но уже неприветливый гул». Это – не антисемитизм, это ещё только – «асемитизм», – но и он не может быть допущен, и нейтральность не может быть оправдана: после кишинёвского погрома и когда реакционные газеты разносят «зажжённую паклю ненависти», молчание русской передовой печати недопустимо «по одному из самых трагических вопросов российской жизни»[1470].
«Слово» в том же номере, в передовице, оговорило: «Обвинения автора, направленные по адресу прогрессивной печати, на наш взгляд весьма мало соответствуют действительному положению вещей. Мы понимаем те чувства, которые продиктовали автору его горькие строки, но приписывать русской интеллигенции чуть ли не преднамеренную тактику замалчивания еврейского вопроса – несправедливо. В русской жизни так много невырешенных проблем, что каждой из них приходится уделять сравнительно мало места… А ведь благоприятное разрешение многих из этих проблем имеет большое жизненное значение и для евреев, как для граждан нашей общей родины»[1471].
А спросило бы «Слово» тогда Жаботинского: отчего он не вступался за тех простаков, кто и делал «самый невинный отзыв о еврейских особенностях»? Таких – одаряла ли вниманием и защищала ли еврейская общественность? Или только наблюдала, как русская интеллигенция очищает себя от этаких «антисемитов»? Нет, в «запретном табу» виноваты были и евреи, никак не меньше.
И ещё одной статьёй сопроводила газета открытие дискуссии: «Соглашение, а не слияние» В. Голубева. Да, в инциденте с Чириковым «заключается далеко не частный случай», «национальный вопрос… в настоящее время… волнует и нашу интеллигенцию». В недавние годы, особенно в год революции, наша интеллигенция «сильно погрешала» космополитизмом. Но «не прошла безследно и та борьба внутри общества… и между национальностями, населяющими русское государство». Как и другим национальностям, в эти годы «русским людям также пришлось задуматься над своей национальной задачей… когда недержавные национальности стали самоопределяться, явилась необходимость самоопределения и для русского человека». Даже о русской истории «мы, русские интеллигенты, едва ли не меньше осведомлены», чем о европейской. Всегда «общечеловеческие идеалы… были для нас гораздо важнее, чем собственное строительство». Но даже по мнению Владимира Соловьёва, далёкого от национализма, «прежде, чем быть носителем общечеловеческих идеалов, необходимо поднять на известную национальную высоту самих себя. И это чувство самоподъёма, видимо, начинает проникать даже в среду интеллигенции». До сих пор «мы замалчивали особенности… русских людей». И в том, чтобы вспомнить о них, – никакого нет антисемитизма, и это вовсе не значит подавлять другие национальности – но между национальностями должно быть «соглашение, а не слияние»[1472].
Может быть, потому «Слово» оговаривалось так основательно, что через его набор уже проходила, случайно столкнувшаяся со статьёй Жаботинского, притекшая независимо от него, а тоже от разбереда чириковским инцидентом, статья П. Б. Струве – «Интеллигенция и национальное лицо», которая и появилась в «Слове» на другой же день, 10 марта.
Струве писал: «этот случай», который будет «скоро забыт», «показал, что нечто поднялось в умах, проснулось и не успокоится. Это проснувшееся требует, чтобы с ним считались». – «Русская интеллигенция обезцвечивает себя в „российскую“… безнужно и безплодно прикрывает своё национальное лицо», а «его нельзя прикрыть». – «Национальность есть нечто гораздо более несомненное [чем раса, цвет кожи] и в то же время тонкое. Это духовные притяжения и отталкивания, и для того, чтобы осознать их, не нужно прибегать ни к антропометрическим приборам, ни к генеалогическим разысканиям. Они живут и трепещут в душе». Можно и нужно бороться, чтоб эти притяжения-отталкивания не вторгались в строй законов, «но „государственная“ справедливость не требует от нас „национального“ безразличия. Притяжения и отталкивания принадлежат нам, они наше собственное достояние», оно «есть органическое чувство национальности… И я не вижу ни малейших оснований… отказываться от этого достояния, в угоду кому-либо и чему-либо».
Да, повторяет Струве, необходимо размежевать: область правовую, государственную – и область, где в нас живут эти чувства. «Специально в еврейском вопросе это и очень легко, и очень трудно». – «Еврейский вопрос формально есть вопрос правовой», и поэтому послужить ему легко, естественно: дать евреям равноправие – да, конечно! Но послужить ему и «очень трудно потому, что сила отталкивания от еврейства в самых различных слоях русского населения фактически очень велика и нужна большая моральная и логическая ясность для того, чтобы несмотря на это отталкивание безповоротно решить правовой вопрос». – Однако: «при всей силе отталкивания от еврейства широких слоёв русского населения, из всех „инородцев“ евреи всех нам ближе, всего теснее с нами связаны. Это культурно-исторический парадокс, но это так. Русская интеллигенция всегда считала евреев своими, русскими и – не случайно, не даром, не по „недоразумению“. Сознательная инициатива отталкивания от русской культуры, утверждения еврейской „национальной“ особности принадлежит не русской интеллигенции, а тому еврейскому движению, которое известно под названием сионизма… Я не сочувствую нисколько сионизму, но я понимаю, что проблема „еврейской“ национальности существует» и даже растёт. (Показательно, что и «еврейская» и «национальность» он берёт в кавычки – настолько ещё не верит: неужели евреи мыслят себя отдельными?) – «Нет в России других „инородцев“, которые играли бы в русской культуре такую роль… И ещё другая трудность: они играют её, оставаясь евреями». Вот не оспоришь роль немцев в русской культуре и науке; но немцы, входя в русскую культуру, без остатка в ней и растворяются. «Не то евреи».
И заканчивает: «Не пристало нам
