Коленберг застрелил бывшего белого генерала Слащёва, перешедшего к Советам, за попустительство погрому в Николаеве, – «в ходе следствия признан невменяемым и освобождён из-под стражи»[549].) – А прокурор на суде Шварцбарда напоминал, сопоставлял с ещё одним громким делом (Бориса Коверды): ведь Петлюра жил в Польше, но «вы [обращаясь к Шварцбарду] не убили его [там], потому что знали, что в Польше вас предали бы военно-полевому суду»[550]. В том же 1927 году за убийство большевицкого злодея Войкова в Варшаве юноша Коверда, тоже «желавший поставить перед мировой совестью проблему», получил 10 лет тюрьмы и полностью отбыл их.

В той Варшаве тогда, рассказывал мне белоэмигрант из группы Савинкова, капитан В. Ф. Клементьев, в еврейском населении бранили бывших русских офицеров «белогвардейской сволочью», «в еврейскую лавочку даже не вступишь». Таково было бытовое отчуждение, не только в Варшаве.

Русская эмиграция по всей Европе была раздавлена скудостью, нищетой, тяжёлым бытом – ненадолго хватило её накаляться вокруг разбирательств: «кто больше виноват?» Во второй половине 20‑х годов противоеврейские настроения в эмиграции пригасли, притихли. От Шульгина можно услышать в эти годы и такие размышления: «Разве наши „визные муки“ не напоминают до поразительности стеснений, которые были испробованы евреями по причине „черты оседлости“? Разве нансеновские паспорта, которые являются своего рода волчьим билетом, заграждающим путь, не напоминают надпись „иудейского вероисповедания“, которую мы делали на еврейских паспортах, запирая этим для евреев многие двери? Разве (не будучи в состоянии пробиться, из-за особого положения нашего, на службу государственную или к некоторым профессиям) мы не занимаемся всякого рода „гешефтами“ (комиссионерство и прочее в этом роде)? ‹…› Разве мы не приобретаем постепенно привычки „обходить“ неудобные для нас законы, точь-в‑точь как это делали у нас евреи, и за что мы их ругали?»[551]

Но именно в те же годы противоеврейские настроения накалялись в СССР, уже отзвучивали и в советской печати – вот это вызвало тревогу еврейской эмиграции. И в мае 1928 в Париже был устроен для эмигрантов публичный «диспут об антисемитизме». Отчёт о нём был помещён в милюковской газете[552]. (Замолчавшая группа Бикермана-Пасманика уже не выступала там.)

Повод для беседы: «в России в настоящее время гуляет на просторе одна из сильных, периодически подымающихся волн юдофобства». – Председательствовал эсер Н. Д. Авксентьев, в публике – «больше русских, чем евреев». Марк Слоним объяснял, что «долго угнетённое русское еврейство, получив свободу, ринулось завоёвывать позиции, до сих пор ему недоступные», что и раздражает русских. «В общем, прошлое роковым образом тяготеет над настоящим». И «дурные причины» (царского времени) вот и «породили дурные последствия». – Ст. Иванович: в Союзе травят евреев потому, что не стало можно травить «буржуев», из-за НЭПа. Но тревожно то, что круги русской интеллигенции в СССР, нейтральные в еврейском вопросе, теперь позволяют себе думать: хорошо, «начнётся с антисемитизма, а кончится русской свободой. Опасная и глупая иллюзия».

Такие выступления возмутили следующего оратора, Вл. Гросмана: что за адвокатский тон? «Точно еврейство на скамье подсудимых!» Нужна более глубокая постановка вопроса: «Нет оснований отличать советский антисемитизм от антисемитизма в старой России», то есть действует всё то же неподавленное черносотенство, столь любезное русским. «Это вопрос не еврейский, а русский. Вопрос русской культуры».

(Но если он – столь русский, насквозь русский, коренно-русский, – тогда и исправить ничего нельзя? А взаимность – не нужна?)

Автор отчёта о диспуте С. Литовцев воззвал: «Было бы необходимо привлечь к спору несколько честных людей, которые возымели бы мужество объявить себя антисемитами и чистосердечно объяснили бы, почему они антисемиты… Просто, без лукавства, сказали бы: „мне не нравится в евреях то-то и то-то…“ А вместе с ними должны бы выступить несколько не менее искренних евреев с ответами: „А в вас нам не нравится то-то и то-то…“ Можно быть абсолютно уверенным, что такой честный и открытый обмен мнений, при доброй воле к взаимному пониманию, принёс бы действительную пользу и евреям, и русским – России…»[553].

Тогда Шульгин отозвался: «Сейчас, в русской эмиграции, пожалуй, скорее надо иметь мужество, чтобы объявить себя филосемитом». Он ответил целой книгой, закавычив в названии вопрос Литовцева: «Что нам в них не нравится…»[554].

Книгу Шульгина признали антисемитской, и предложенный «обмен мнений» не состоялся. А всё явственней катившая из Германии Катастрофа вскоре сняла все возможные диспуты.

В Париже создалось «Объединение русско-еврейской интеллигенции» – как бы попытка удержать связь между обеими культурами. И тут – обнаружилось, что «жизнь в изгнании вырыла пропасть между „отцами“ и „детьми“», они уже не понимают, что такое «русско-еврейская интеллигенция»[555]. – И с печалью констатировали отцы: «Возглавлявшие раньше мировое еврейство в области духовного творчества и национального строительства русские евреи сошли, как таковые, с общественной арены»[556]. До войны Объединение успело выпустить сборник «Еврейский мир»‑1. По войне, кому удалось, перебрались за океан, там неутомимо создали «Союз русских евреев» в Нью-Йорке, выпустили «Еврейский мир»‑2. Там же, уже в 60‑х, «Союз» выпустил две «Книги о русском еврействе» – дореволюционном и пореволюционном. Тянуло их – оглянуться на ту прежнюю, уже отошедшую жизнь, в той, уже не существующей, России.

Все эти книги я с признательностью и уважением цитирую в нынешней своей.

Глава 18

Двадцатые годы

Советские Двадцатые годы, эпоха с неповторимым воздухом надолго – на несколько десятилетий – утвердилась в восхищении мировой либеральной общественности величием светлого социального эксперимента. Не всюду и доныне произошло отрезвление. А кто того отравного воздуха воистину глотнул – теперь уже почти ушёл с Земли.

Неповторимость воздуха была и в классовой лютости, и в обещательной радуге небывалого нового мира, новизне человеческих отношений, и в переломе всего хозяйства страны, быта, семейного строя; сдвиги социальные, миграционные, демографические – были ив самом деле колоссальны.

«Великий исход» еврейского населения в столицы – по разным, приведенным нами, причинам – начался в первые же годы коммунистической власти. Иные авторы-евреи описывают его категорично: «тысячи евреев кинулись из местечек и нескольких южных городов в Москву, Петроград, Киев навстречу „настоящей жизни“»[557]; начиная с 1917 «евреи валом повалили в Ленинград и Москву»[558]. Еврейская Энциклопедия даёт такие цифры: «сотни тысяч евреев переселились в Москву, Ленинград и другие крупные центры»[559]; «в 1920 в Москве проживало около 28 тыс. евреев, в 1923 – около 86 тыс., по переписи 1926 – 131 тыс., в 1933 – 226,5 тыс.»[560]. В полушутку говорили тогда в Одессе, что «пошла мода на Москву». – Лурье-Ларин, фанатичный и планомерный водитель «военного коммунизма», пишет: в первые годы новой власти местечки покинуло «не менее миллиона» евреев; к 1923 в крупных городах жило «уже… почти 50 % всего еврейского населения Украины»; кроме того, с Украины и из Белоруссии был «отлив в РСФСР» (то есть в прошлом запретные «внутренние губернии»), в Закавказье и Среднюю Азию, и величина этого отлива – полмиллиона; при этом четыре пятых – в РСФСР, а каждый пятый переселенец – в Москве[561]. М. Агурский считает эти данные Ларина «существенно преуменьшенными». И указывает: эти демографические сдвиги затронули «коренные интересы русского населения»[562].

В военный коммунизм, «с запрещением частной торговли и ограничением мелкого ремесленничества», а ещё неуклонней для «бывших» и по «социальному происхождению», – введена была категория «лишенцы» (лишённые гражданских прав). Так и многие евреи «были лишены гражданских прав и стали „лишенцами“». Тем не менее «миграция еврейского населения Белоруссии во внутренние районы СССР, главным образом в Москву и Ленинград», не замедлялась[563]. Переселялись к родственникам или к землякам из полноправных, по взаимовыручке.

По переписи 1926 года по всему СССР: в городах и местечках жило евреев 2 млн 211 тыс. (83 % всего еврейского населения), в сельских местностях – 467 тыс. Ещё «около 300 тысяч» – «не показали себя евреями», а они живут «почти сплошь в городах», так что «евреи в СССР на пять шестых» горожане, составляя в городах Украины до 23 % населения, в городах Белоруссии – до 40 %[564].

В столицах же и городах – самым значительным был приток евреев в аппарат советского управления. Вот Орджоникидзе в 1927 (на XV съезде компартии) докладывает: «каков национальный состав нашего аппарата». По его данным, в советском аппарате в Москве евреев служило 11,8 %, на Украине 22,6 % (в Харькове, столице, – 30,3 %), в Белоруссии – 30,6 % (в Минске – 38,3 %)[565]. Если так, то процент евреев в городском населении сходен с процентом евреев в аппарате. – Соломон Шварц, основываясь на статистико-экономических обзорах Льва Зингера, тоже утверждает, что в 1925–26 в руководящих советских органах «процент евреев почти не разнился от процента их в составе городского населения» (а в ВКП(б) – и значительно ниже)[566]. Но и следуя данным Орджоникидзе – в среднем по стране евреи были представлены в аппарате в шесть с половиной раз больше, чем в населении (по переписи 1926 – 1,82 %).

Не упустим эту психологическую внезапность перехода от дореволюционных стеснений в правах: «Раньше евреям власть вовсе не была доступна, а теперь доступна больше чем кому-либо другому», – констатирует И. Бикерман[567]. – Эта психологическая внезапность действовала, хотя и с разной силой, во всех слоях населения. С. Шварц пишет: «С середины двадцатых годов в Советском Союзе поднялась новая волна антисемитизма», – и он «отнюдь не был отголоском старого антисемитизма („наследие прошлого“)». Также и «чрезвычайным преувеличением является объяснение… деревенским происхождением» отсталых рабочих – ибо «почти нет сообщений» об «антисемитизме в деревне». Нет, «это было гораздо более опасное явление». Этот антисемитизм возник в средних слоях города – и проник «в верхние слои рабочего класса», «в рабочую среду, остававшуюся почти непроницаемой для антисемитизма до революции», «в среду учащихся [ВУЗов], в среду членов компартии и комсомола», а ещё раньше – «в местный государственный аппарат – особенно в небольших провинциальных центрах», – и вот широко разлились «настроения активного и агрессивного антисемитизма»[568]. – О том же и Еврейская Энциклопедия, уже из самого конца XX века: «Хотя официальная советская пропаганда утверждала, что антисемитизм 2‑й половины 20‑х гг. являлся „наследием прошлого“… факты доказывали, что он в основном был порождён сложившимся в эти годы своеобразным столкновением различных социальных сил в крупных городах». Тому способствовало «широко распространённое мнение, что власть в стране захвачена евреями, которые являются ядром большевиков»[569]. – Да уже и в 1‑й половине 20‑х годов с обострённой тревогой писал Бикерман (1923): «Теперь еврей – во всех углах и на всех ступенях власти. Русский человек видит его и во главе первопрестольной Москвы, и во главе Невской столицы, и во главе Красной армии, совершеннейшего механизма самоистребления. Он видит, что проспект Св. Владимира носит теперь