называть их – травля евреев.
Дальше – вильнюсское дело валютчиков в январе 1962. Там все 8 подсудимых оказались евреями (и по ходу процесса были прикрыты имена нееврейской номенклатуры, – это постоянный советский приём). На этот раз в обвинении звучал и прямой антиеврейский акцент: «сделки заключались в синагоге, споры разрешались раввином»[1294].
С. Шварц со всей убеждённостью видит в этих судебно-экономических преследованиях – только разгул антисемитизма, уже и вовсе не оборачиваясь на «тенденцию концентрации евреев в специфических отраслях экономической жизни». – Также и всей западной прессой это было истолковано как жестокая кампания против евреев, унижение и изоляция целого народа, и Бертран Рассел протестовал в письме Хрущёву – и Хрущёв ему ответил лично[1295]. Но после этого советские власти, кажется, сильно поостереглись трогать евреев.
На Западе официальный антисемитизм стали называть «самым острым вопросом» в СССР (не видя в стране других, острее) или «самой запретной темой». (Хотя и запретных была – тьма, включая грандиозное раскулачивание, или трёхмиллионную сдачу красноармейцев в плен в одном 1941 году, или на Тоцком полигоне в 1954 уничтожительный атомный «эксперимент» над собственными войсками.) Конечно, открытых высказываний против евреев компартия после Сталина не допускала. Возможно, применялся метод подстрекательных «закрытых лекций» и «инструктажей», – это вполне в советском стиле. Да верный заключительный вывод делает Соломон Шварц: «Достаточного рационального основания антиеврейская советская политика вообще не имеет», удушение еврейской культурной жизни «может казаться загадочным. Как объяснить эту дикую политику?»[1296]
Отчасти: если внутри страны душилось вообще всё живое – то как ожидать, что не будут душить и столь живой, подвижный народ? А в 60‑е годы ещё добавились международные расчёты СССР: требовалась кампания против Израиля. Был найден удобный, двусмысленный и неопределённый термин «антисионизм» – и «он был дамокловым мечом, занесенным над всем еврейским населением страны»[1297]. Газетная кампания против «сионизма» как будто становилась неуязвимой ширмой, не докажешь, что это – просто антисемитизм. А вместе с тем грозно, опасно: «сионизм – орудие американского империализма». Евреям «косвенно или прямо приходилось доказывать свою лояльность, так или иначе убеждать своё окружение, что они не имеют никакого отношения к собственному еврейству и тем более к сионизму»[1298].
Ощущения рядового еврея в СССР становились действительно пригнетёнными, это выпукло выражено одним из них: «За годы преследований и оскорблений у евреев выработался определённый психический комплекс подозрительности ко всякому к ним обращению, исходящему от не-евреев. Во всём они готовы предусмотреть скрытый или явный намёк на их национальность… Евреи никогда не могут публично заявлять о своём еврействе, и официально принято, что об этом нужно молчать, как будто это некий порок, как будто это криминальное прошлое»[1299].
Большое впечатление произвёл в октябре 1959 случай в Малаховке – посёлке «в получасе езды от Москвы… с 30 тысячами жителей, из которых около 10 % составляют евреи… В ночь на 4‑е октября загорелась крыша малаховской синагоги и… домик смотрителя еврейского кладбища… в огне погибла жена смотрителя. В ту же ночь в Малаховке были расклеены и разбросаны листовки: „Долой жидов из торговли… Мы спасли их от немцев… они так быстро обнаглели, что русский народ не понимает… кто же на чьей земле“»[1300].
И нарастающее угнетённое состояние доводило даже до такого синдрома, о котором пишет Д. Штурман: часть «еврейских обывателей доходит до ненависти к Израилю, считая его генератором антисемитизма в советской политике. Помню фразу одной преуспевающей учительницы-еврейки: „Бросить бы одну хорошую бомбу на весь этот Израиль, и нам было бы легче жить“»[1301].
Но всё же – это было уродливое исключение. В основном, от разгула антисионистской кампании происходило «усиление сознания своего еврейства и рост симпатий к Израилю как форпосту еврейства в целом»[1302].
Предлагают нам и такое объяснение тогдашней общественной ситуации: да, при Хрущёве «опасения за жизнь отошли для еврейского населения в прошлое», но «был заложен фундамент нового антисемитизма»: молодое поколение номенклатуры, борясь за кастовые привилегии, «стремилось занять ведущие позиции в культуре, науке, торговле, финансах и т. д. Здесь-то и произошло „знакомство“ новоиспеченной советской аристократии с евреями, удельный вес которых в этих областях был традиционно велик». И «социальная структура еврейского населения, сосредоточенного главным образом в основных центрах страны, напоминала правящей верхушке структуру её собственного класса»[1303].
Такая встреча – несомненно состоялась, это была историческая «смена вахт» на советских верхах, с еврейской на русскую. И антагонизм при этом возник несомненно, отчего, помню, в хрущёвское время в разговорах в еврейской среде звучали не только насмешки, но и сильная обида на выходцев из деревни, «мужиков», проникших в верхи.
А в общем, при натяжении разных влияний, но и при большой осмотрительности советских властей, – к 1965 году «распространённость и острота современного советского антисемитизма далеко уступают» тому, что наблюдалось «в годы войны и в первые годы после войны», и происходит, «кажется, заметное ослабление, может быть, начавшееся отмирание „процентной нормы“»[1304]. – И в целом еврейское ощущение в 60‑х годах держалось в диапазоне благополучия, это слышим от разных авторов. (Противовес только что прочтённому нами: «новый антисемитизм набирал силу» в 60‑х годах.) – И спустя 20 лет высказывается то же впечатление: «для „евреев вообще“ хрущёвский период был одним из самых спокойных во всей их советской истории»[1305].
«В 1956–57 возникло много новых сионистских кружков, в которых участвовали молодые евреи, ранее не проявлявшие особого интереса к еврейским национальным проблемам и сионизму. Важным толчком к пробуждению национального сознания евреев СССР и ощущению ими солидарности с государством Израиль стала Синайская кампания [1956]»; а затем «катализатором процесса возрождения сионистского движения в СССР для многих евреев стал Международный фестиваль молодёжи и студентов [Москва, 1957]… В период между фестивалем и Шестидневной войной [1967] сионистская деятельность в СССР постепенно приобретала всё более широкие масштабы. Связи советских евреев с израильским посольством участились, контакты стали менее опасными», «резко возросло значение еврейского самиздата»[1306].
На переходе от 50‑х годов в 60‑е, в хрущёвскую «оттепель», евреи в СССР не только встряхнулись и выпрямились духовно от страха и угнетённости периода «космополитов» и «дела врачей», но в столичном обществе «быть евреем становилось модно даже», еврейская тема вошла в самиздат, в поэтические вечера, на которые рвалась молодёжь, Римма Казакова осмелела и возгласила с эстрады своё еврейское происхождение, – этот воздух сразу уловил и выразил Евтушенко в 1961 своим «Бабьим Яром»[1307], причислив и себя к евреям по духу. Это стихотворение его (и смелость же «Литгазеты») прозвучало трубным гласом для всего советского да и мирового еврейства. Затем Евтушенко читал его на множестве и множестве публичных вечеров, всегда в грохоте аплодисментов. – Спустя время и Шостакович, немало обращавшийся к еврейской теме, взялся перекладывать евтушенковское стихотворение в 13‑ю симфонию. К исполнению её допустили ограниченно. – «Бабий Яр» прошёл по еврейству – и шире, чем только советскому, – бодрящей и целящей струёй, как «революционный акт… в развитии общественного сознания в Советском Союзе», и явился для него «самым значительным событием со времени ликвидации „дела врачей“»[1308].
В 1964–65 вернулась еврейская тема и в печатную литературу: «Лето в Сосняках» Анатолия Рыбакова и дневник Маши Рольник[1309] («в явное подражание „Дневнику Анны Франк“»[1310]).
«После снятия Н. Хрущёва со всех занимаемых постов несколько смягчилась политика властей в отношении евреев. Была ослаблена борьба против иудаизма, отменены почти повсеместно ограничения на выпечку мацы… Постепенно прекратилась кампания борьбы с экономическими преступлениями…» Однако «в советской печати была развязана пропагандистская кампания против сионистской деятельности среди советских евреев и их связей с израильским посольством»[1311].
Все эти колебания и переломы в советской ситуации прошли для еврейского самосознания отнюдь не безследно, нет, – значительным прорезом.
По переписи 1959, родным языком назвали еврейский всего лишь 21 % евреев (в 1926 – 72 %)[1312]. Ещё и в 70‑х годах понимали так: «Русское еврейство, которое было самым еврейским во всём мире, стало наименее еврейским»[1313]. «Нынешнее развитие советского общества чревато для еврейства разрушением духовного и интеллектуального потенциала»[1314]. А верней, как позже писал ещё один автор: евреям в СССР и «не дают ассимилироваться», и «не дают быть евреями»[1315].
Однако и за весь советский период еврейское самосознание никогда не заглохало.
В 1966 в официальном «Советиш Геймланд» – и в том утверждалось, «что даже ассимилированные евреи, говорящие по-русски, всё же сохраняют свой, отличный от других слоёв населения характер»[1316]. Не говоря уж о евреях Одессы, Киева, Харькова, «даже кичившихся иной раз своей еврейскостью – вплоть до того, что с гоями дружить не хотели»[1317].
Учёный Лев Тумерман (в 1977, уже в Израиле) вспоминает о раннем советском времени, что он тогда «отрицал всякий национализм». А теперь, оглядываясь на те годы: «Я с удивлением подмечаю то, что тогда ускользало от меня: несмотря на полную, казалось бы, ассимиляцию в русской среде, весь круг моих ближайших, задушевных друзей в ту пору оставался еврейским»[1318].
Искренность его высказывания не вызывает сомнения, о таком говорится: «как сфотографировано». И воспринималось с несомненностью, именно такую картину я не раз наблюдал, – да никакой обиды она в русских и не вызывает.
Отмечает ещё один еврейский автор: в СССР «нерелигиозные евреи всех направлений дружно отстаивали принцип „чистоты расы“» – и добавляет: «Ничто не может быть естественнее. Люди, для которых еврейство – пустой звук, и не ассимилированные при этом, встречаются очень редко»[1319].
Очень характерно и признание Натана Щаранского вскоре после приезда в Израиль: «Многое из моего еврейства было заложено в меня уже в нашей семье. Наша семья была хотя и ассимилированной, но еврейской». Отец был «простой советский журналист», «так увлёкся революционными идеями „счастья для всех“, а не только для евреев, что стал абсолютно лояльным советским гражданином». А в 1967 после Шестидневной войны, затем и в 1968 после Чехословакии, «я внезапно ощутил явную разницу между собой и окружавшими меня неевреями… ощущение какой-то принципиальной разницы между моим, еврейским сознанием и национальным сознанием русских людей»[1320].
А вот и ещё свидетельство (1975), очень вдумчивое: «Усилия, затраченные за последние 100 лет еврейской интеллигенцией для перевоплощения в русскую национальную форму, были поистине титаническими. Впрочем, это не принесло душевного равновесия; наоборот, заставило острее почувствовать горечь двунационального бытия». И «на трагический блоковский вопрос: „Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?“ – вопрос, который для русского человека имеет, как правило, однозначный ответ, – на этот вопрос русско-еврейская интеллигенция отвечала, иногда после некоторого раздумья, – „Нет, не вместе. Рядом, до поры до времени, но не вместе!“… Обязанность – Родину не заменяет». И это «оставляло еврейству руки развязанными на всех крутых поворотах российской истории»[1321].
Очень честно. И только бы мечтать, чтоб и все российские евреи имели ясность – признать
