другие и нет. Но тáк смотрите: а третьи, половина ваша, легли. На войне всегда неравно, на то война. И думать мы должны – не как себе выгадать, а как соседей не подвести.

А вот чтó бы проще всего: высказать им просто, как есть, всю обстановку высказать, боевую задачу, как не принято по уставу нижним чинам, а по-настоящему – только б и надо. Ну, не прямо: «Гибнут наши центральные корпуса! Генералы напутали, генералы у нас – дураки или трусы, но вы-то, мужички, выручайте!» А всё ж туда, под шинельную скатку, под ружейный ремень:

– Братцы! – раскинул руки и в землю врос. И широкость его и прочность увидел строй и ощутил. – Не корыстно нам спасаться за счёт других. Нам до России недалеко, уйти можно – но соседним полкам тогда сплошь погибать. А после – и нас догонят, не уйдём и мы… Через силу вам, вижу, но тут близко – во фронте дыра, нет никого! Пока раненых из города вывезут, пока обозы уйдут – надо загородить! надо подержать до вечера! Больше некому, только вам.

Вот так, не приказывал, не грозил – объяснил. И лица угрюмые, неуговоримые – вдруг пересветлели все пониманием, сочувствием, едва ли не улыбками жалости, как бы подбитую птичку видя, – и не хотелось же! и ноги не шли по-прежнему, и проклят был возврат! – а не словами полными, не встречными возгласами, помня строй, но неразборчивым тёплым мычанием, благожелательным ропотом отозвались.

И увидя проблеск этих великодушных улыбок и расслышав этот мычащий ропот, полковник скинул вместе руки и ноги, переменился на «смирно», вернулся к силе и крикнул уже командно, звонко:

– Вызываю только охотников! Пер-вая шеренга! Кто пойдёт – три шага вперёд!

И – шагнула вся шеренга!

И – ещё уверенней, уже победно:

– Вторая! Кто пойдёт – три шага вперёд!

И – вторая перешагнула!

И – третья.

И – все шесть шагнули дочиста. С тёмными лицами, крестные шаги – но прошагнули.

И хотя понимая, что радоваться нечему, неприлично, некместно, всё ж заорал Воротынцев:

– Славно, Эстляндский полк! Не оскудела матушка Русь!

Вот тут и матушка принималась…

И не рад хрен тёрке, да по ней боками пляшет

37

Разведка Воротынцева с казаками. – Встреча с генералом Франсуа.

А времени в обрез, бегом к своей конной группе – трём приставшим казакам из 6-го Донского и Арсению. Казаки очень кстати пришлись – один чубатый, один дремучемордый, один растрёпа, все – тигры на конях. А вот…

– А вот ты, Арсений, просто меня позоришь. Ты ж говорил – «верхом могу»?

– Так и могу! Только айдаком, без седла. У нас в Каменке и все мужики так. А седло – затея барская.

Вчера Благодарёв сгоряча поехал в седле, набил сестное место, теперь выкинул седло, ехал охлябью. А на укоры полковника изощрился: навязал пуховую подушку на коня, верёвки под брюхо, и сидел довольный, ноги свешены, от трёх гоготавших казаков отбрехиваясь.

– Неуж плохо, ваше высокородие? – и показал готовность хоть сейчас и отвязать подушку, а не двигаясь к тому. – Зато теперь хоть в Турцию скачи! – отговаривался и щёки надувал.

– Вот именно что в Турцию…

Винтовки за плечо наискось, по-кавалерийски, и погнали.

Одна забота набегала на другую. Только что заботился Воротынцев, убедит ли он солдат повернуть опять в то пекло. А теперь заботился: обещал – до вечера, а если надо будет дольше, то кем сменять? Да ещё – удержит ли их на позиции до вечера? А удержит – так будет ли польза от этой жертвы, не обманул ли он их? Ведь всё остальное, вся армия, – не зависело от него, а как сложится. С его малой головы довольно было: где и как поставить теперь эти пять, хотя и сводных, но слабых рот? как растянуться от кексгольмцев с севера и до уздауского шоссе южней? На все вёрсты не могло хватить сил, а смысл-то и был – держать непрерывный фронт.

Несколько вёрст они проскакали по просёлочной – не на запад, а правей, по тому направлению, откуда было у Воротынцева ощущение дыры. И оказывалось, да, дыра, пустота, вообще ни человека, ни своих, ни чужих, ни жителей, ни бродячих лошадей, ни собак, ни трупов, ни домашней птицы. Как бывает центр циклона: всё кругом уже рвётся, бьётся и темно, а здесь – тишина голубая.

Уже тут, не дальше, надо было принять и расставить эстляндцев, и Воротынцев оставил одного казака маяком, а с остальными хотел ещё непременно поискать фланг левого соседа, соткнуться, лишь потом воротиться.

Не заслонённое облаками солнце переваливало самый жар, накалилась открытая брошенная мёртвая местность, и казалось, никого уже тут не встретить.

А впереди была высотка, в мелких сосенках, и решил Воротынцев осмотреться оттуда. Сильные кони легко взяли подъём, между соснами скрытно и по мягкой дороге мягко, лишь перед самым верхом странный рычащий звук удивил их, но тут же смолк. На макушку горки они вскакали и – немцы?! Автомобиль! – стоял против них! в десятке шагов! видно, только что выскочив сюда и заглохнув.

Четверо немцев сидели в автомобиле, изумлённые не меньше четырёх русских всадников.

Сперва только все захолонули.

Казаки со свистящим шорохом вытянули шашки.

Офицер позади генерала выхватил, выставив высоко, револьвер. С другого заднего сиденья, завозясь, высунули ручной пулемёт.

Благодарёв без усилия скинул с плеча винтовку и дослал патрон.

На комара они все были от того, чтоб само начало стрелять и рубить, и покончило бы их тут всех. Но казаки ждали команды. Немцы – тем более.

А низенький генерал – не выхватил револьвера, не подал команды. Головой круть-круть, и остроглазо, изумлённо смотрел как на забавное, редкое, не спугнуть бы.

И Воротынцев, это поймав, лишь руку держал на рукояти шашки. (А винтовку скинуть было долго, непривычно.)

Так стало тихо между заглохшим автомобилем и не заржавшими конями, что на горке нагретой, со смолистым воздухом только и слышалось лошадиное подыхивание да жужжанье овода или мухи.

И перейдя без выстрела этот миг тишины, нагретости и одинокого жужжания – они все восемь стали выше смерти.

Генерал («вчерашний, вашскродь!..»), подёргивая головой, всё так же присматривался, с большим любопытством, как будто и не допуская, что в него могут выстрелить или зарубить его. Уши у него были отогнутые и прижатые, как в испуге, но он, напротив, не испугался ничуть. Что-то юмористическое было в его лице – от усов ли щёточных, торчком в бока? Да просто юмор понимал. И не промедля доказал это, веселовато укоря:

– Herr Oberst, ich hatte Sie gefangennehmen sollen.[4]

Этот тон весёлого, не настоятельного укора сразу заразил и Воротынцева, ещё прежде, чем он сообразил значение встречи, как быть и что выгодней всего. Откликаясь лишь на тон, Воротынцев ответил ещё веселей, сверкнув ровными зубами:

– Nien, Exzellenz, das bin ich, der Sie gefangennehmen soll![5]

Приспустился пулемёт. И револьвер. И шашки.

Генерал же настаивал рассудительно:

– Sie sind ja auf unserem Boden.[6]

Входя и в этот тон, Воротынцев нашёл аргумент не хуже:

– Diese Gegend ist in unserer Hand. – Это было фанфаронство, но тем и брать, когда худо дела: может, тут, позади горки, наши пехотные цепи. И несколько построже: – Und ich wage einen Ratschlag, Herr General, lieber entfernen Sie sich.[7]

Он, он, вчерашний, Арсений верно шептал, это он вчера из автомобиля прыгал, да как легко, молодец, а ведь не моложе Самсонова.

Но генерал так не хотел и даже не мог разговаривать:

– Bitte, Ihren Namen, Oberst.[8]

Ну что ж, тут тайны нет, пожалуйста:

– Oberst Worotynzeff.[9]

Понимая ли стеснение полковника спросить фамилию полного генерала или находя в разговоре вкус, генерал любезно представился и сам, сохраняя в быстрых глазах юмористический блеск:

– Und ich bin General von-François.[10]

О! Так командир 1-го немецкого корпуса! И почти в руках, можно взять?..

Почти в руках, да неизвестно, кто у кого.

А главное: стрелять и рубить – естественно ещё не познакомясь. А познакомившись – уж как-то и не по-людски.

– A-ha! Ich erkenne Sie! – непринуждённо, весело воскликнул Воротынцев. – War es gestern Ihr Automol, das wir bnahe abgeschossen haben? Was suchten Sie denn in Usdau?[11]

Генерал покачал головой и вполне рассмеялся:

– Es wurde gemeldet – meine Truppen seien schon drin.[12]

И с одобрительным прищуром снизу вверх рассматривал Воротынцева. Это была шутка войны, надо уметь её понять.

Казаки – поняли и, к тону общему ухмыляясь, с освобождающим шумом вставили шашки в ножны – и чубатый, косоватый Касьян Чертихин, и лукавый нечёса Артюха Серьга.

Уже был вовсе убран и револьвер немецкого офицера. И пулемёт лишь чуть виднелся из-за спины шофёра. И винтовку за спину отправил Благодарёв, и шепнул уже не первый раз:

– Ваш’ скородие… Лев, смотрите! Льва-то нашего упёрли!

Всё глаз не сводя с генерала и с пулемёта, Воротынцев не видел до сих пор, что на радиаторе автомобиля как-то укреплён был тот самый лев, та самая игрушка, бодрившая звено их окопа под Уздау, давно-давно когда-то… И удивительно, что лев – совсем целый.

Как они – льва, так и немцы что-то заметили и весело шептались.

– Wer sind Sie aber, ein Russe?[13] – присматривался Франсуа. Ему, кажется, хотелось ещё поговорить. Уверенный в своей не-отразимости, он явно хотел очаровать и противника.

– Ein Russe, ja, – улыбнулся Воротынцев, отчасти понимая этот европейский вопрос.

И окончательно решил: разъедемся, так и лучше. Поверил же, наверно, что мы тут близко. Скорее ставить эстляндцев. И сожалительно поднял руку к козырьку:

– Pardon, Exzellenz, tut mir leid, aber ich muss mich beeilen! – Ещё в глаза генералу. Скользнул по пулемётчику. Неужели в спину выстрелят? Невозможно! – Leben Sie wohl, Exzellenz![14]

И так же насмешливо-приветливо, и даже с сожалением, ответил ему генерал, помахивая тремя пальцами как крылышком:

– Adieu, adieu![15]

Это помахивание и казаки поняли и тут же, за полковником, круто повернув коней, карьером взяли с горки, погигикивая, довольные. А вослед доспевал им Благодарёв, ногами длинными болтая без стремян.

И – взрывом засмеялись немцы! Воротынцев успел услышать, понял – и первый раз рассердился на Благодарёва:

– Над твоей подушкой!.. Всю русскую армию позоришь!..

Благодарёв скакал богатырски-ровно, с лицом нахмуренным, обиженным.

Ещё успевал бы немецкий пулемётчик перестрелять их всех.

Но – это невозможно было после уступчивого разговора. И вовсе было бы недостойно полководца, ступающего в Историю.

38

Жесты полководца. – Мешают приказы высшего штаба. – Генерал Франсуа рвётся на окружение. – Во взятом Найденбурге. – Два французских аристократа.

Полководцу высшего класса недостаточно воевать победно: надо ещё воевать изящно. Для истории не будет безразличен ни один его жест, ни одна деталь его командования. Либо резьбой и отделкой они доведут его образ до совершенства, либо представят как тупого удачника,