Завёл я тебя, – сообразил Воротынцев. – Остался бы ты там, не окружили.
– Може б там уже и без головы, – уступчиво шатнул её Арсений. – Что выпито, что пролито, того не разделишь.
Ещё раз удивился Воротынцев самодостоинству этого солдата: как он умел, не выходя из подчинения, быть и сам по себе особо. Без офицерской снисходительности, как человеку своего круга, тихо сказал ему:
– Но мы выберемся, ты не думай.
– Ещё б не выбраться! – выпятил шлёпистые губы Арсений. – По такому-то лесу!
– Да он к шоссе, кажется, не подходит. А по шоссе – немцы.
– Ну так и здесь переосенюем. Пока цепь снимут.
– Как это переосенюем?
– Да в шалаше сокроемся, до зимы. Кореньями да ягодами всегда живы будем.
– Три месяца?
Благодарёв сощурился важно, будто вдаль:
– Жива-али люди. И годами.
– Кто такие?
– Да хоть и в пустынях.
– Да мы ж с тобой не пустынники! Мы – подохнем.
Со знанием покосился Благодарёв из своего подпёрто-высокого положения:
– Но мы не монахи, мы военные. Мы пробиваться будем. И как можно скорей, пока силы ещё. Ведь живот грызёт?
– Да уж и отгрызло, – пустыми зубами жевнул Арсений.
Этот сон вповалку придал силы им. Уже не батальоны собирать, а – самим пробиться. Ему, Воротынцеву, пробиться в Ставку, правду найти и правду рассказать. И тогда вся поездка будет не зря! Вот и долг его, и во всей окружённой армии – его одного. А батальоны собирать – есть офицеры кроме.
И вновь – как отложило уши. Воротынцев услышал – тишину. Артиллерия не била больше. Иногда – ружейный дальний выстрел. Иногда – очередь из двух-трёх.
Это могло значить: кончено всё!
И он оперся – вскочить! (Да не той рукой, кольнуло плечо.) А получилось – насторожился вслед за Арсением: тот, кажется, ушами шевельнул отдельно и, скинув отупенье, живо смотрел между деревьями.
Хрустя, шли сюда.
Шёл – один. Неуверенно.
– Наш, – определил Арсений.
Раз один – не могло быть иначе.
Но остались у земли.
А тот – шёл. Брёл. Офицер. Худенький. Не молодой даже, юный. Раненый? – так шашка ему тяжела. Что-то знакомое.
– Подпоручик! – узнал, крикнул, поднялся Воротынцев. – Ростовский?
Из испуга – и сразу в радость перекинуло безусого, дитятного подпоручика:
– А вас – не эвакуировали? Вы что ж, пешком из госпиталя? – Но ответить не дав: – А карты – нет у вас случайно, а?
На подпоручике – не портупея, но с особой важностью вертикальные подпогонные ремни с пряжками – от каждого плеча и прямо к поясу. А при узенькой фигуре – офицерская сумка самого большого размера, и набитая.
– А как же! – ещё просиял бледный подпоручик и расстёгивал сумку. И, похвалы ища: – Да какая чёткая, немецкая! Я в Хохенштейне нашёл! А в госпитале подклеил.
Но говорил – с усилием. И стоял с усилием. Тошнило ли, лечь хотелось?
– Ах вы молодец! ах вы молодец! – потрепал его Воротынцев по спине. – Вы куда ранены? Да, вы контужены. Голова? Ну всё-таки проходит? Вы вот что, шинель на землю и ложитесь пока, вы бледный!.. Я сказал – ложитесь!
А сам уже разворачивал, раскидывал карту по траве – надвое, надвое, надвое. И уже нависал над ней, наклонился как сокол над жертвой. Что он спал полчаса назад, что он вообще способен успокоиться и лежать – было непредставимо.
– Арсений, подай сучков, углы придавить. Так, подпоручик, объясните, как вы шли.
Воротынцев стоял перед картой на коленях, а Харитонов лежал на животе, скрутку шинели держа под грудью и тем возвышаясь. Иногда он отдышивался, а то глаза прикрывал, но старался говорить без перерывов, чётко и пободрей. Он рассказывал и тут же показывал по карте, пальцами без всякой отделки и отроста ногтей, – как вчера вечером вышел из Найденбурга, как уже было перехвачено шоссе. Как он приближался к нему, и отходил, и где ночевал. А сегодня пошёл на деревню Грюнфлис, но…
– Как, и Грюнфлис? Когда они вошли?
– Да не соврать… часа три назад…
Пока тут спали…
…Как он думал найти свой полк при 15-м корпусе…
– И где, по-вашему, мы сейчас находимся?
– Вот здесь точно. Если дальше идти, должна быть вырубка справа, а потом край леса, и должно открыться Орлау.
– Правильно, подпоручик! Мы оттуда, всё правильно. Только вам уже полка не искать.
Карта – была, исходная точка – была, остальное – на свой глаз и свой ум. Мысли быстро собирались к нужному, как прислуга к орудию, как рота «в ружьё!». Там, где зев большого мешка, – туда бросятся все русские: ещё, может быть, не завязано. Все постараются выходить дальше от немецкой западной стенки, а мы выйдем как можно ближе. Немцы тут тоже не очень задерживаются, они гонят дальше – закруглить, замкнуть кольцо. И нет тут езженых дорог, тем лучше для малой группы. А просеки идут как раз на юго-восток, как нам и надо. Только сделать петлю версты на три, обойти безлесный грюнфлисский треугольник. И – всё лесом, и дальше. Железная дорога в густом лесу, по ней никого не будет. И опять просеками. И вот единственное малое место, два раза по полуверсте, у деревни Модлькен, где лес подходит к шоссе вплотную, совсем вплотную. Вот здесь и переходить! И ещё хорошо получается: как можно меньше вёрст. Меньше вёрст – меньше сил, быстрей выходить. Отсиживаться в лесу и ждать, что с шоссе разойдутся, – ложный расчёт, они ещё и колючую проволоку натянут. Нет, как можно скорей! Но сегодня ночью уже не успеть. Значит, завтрашней ночью. А за сутки подобраться к шоссе. Вот и маршрут, и время, и место, и план – готовы.
На раскинутой карте зеленел перед Воротынцевым Грюнфлисский лес – огромный, но всё же расчерченный аккуратно на четверть тысячи прямоугольных пронумерованных кварталов, подсчитанный, исхоженный, подчинённый бежавшим – почему же не Воротынцеву?
Из своих рассуждений он часть выговаривал вслух Харитонову. Контуженый – это будет слабое место. Но так неотклонен военный порыв подпоручика, с таким сияньем и освобожденьем слушал он план старшего офицера, ещё от травы, от земли набирая сил, что не было сомнений: он не поддаст.
– А какого вы училища, подпоручик?
– Александровского.
– Нашего??
Обрадовались оба. Да вспоминать некогда.
Благодарёв босиком, нежа крупные лапы в траве, стоял рядом в рост, вольно извалясь на одну ногу. Он как бы с высоты аэроплана поглядывал на распростёртую Пруссию. Теперь она была схвачена, была – их.
Несколько часов назад в тупом упадке и безсилии свалился Воротынцев на этом месте. Час назад он не имел силы даже подумать о том, что надо было делать. А сейчас просверкнул и выстроился безсомненный план – и уже казалось Воротынцеву немыслимо минуту упускать, а разжимались и выталкивали пружины: скорей! скорей бы!
– А ну-ка, Арсений, возьми за два угла.
Прокрутили и по компасу сориентировали карту. И маленькая их затерянная полянка стала в строгую систему леса. И поперечная просека показала, как надо начинать идти.
– Ну что ж, ребята? – не терпелось Воротынцеву. – По-шли? – И с опасением на подпоручика: – Трудно? Ещё полежать?
Да, ему бы полежать, но:
– Я готов, я готов, господин полковник!
Арсений чмокнул громко и стал обуваться.
Воротынцев бережно сложил карту, соображая, какие ближайшие развороты понадобятся, и прокладывая новые сгибы, чтоб обтёртые старые береглись.
На запад от них ближе всего был простор, но даже оттуда не пробивалось солнце, канувшее за лесную глубь. Бронзово-шелушистые лесины стояли тёмные, и только хвойные головки их, за десятой саженью высоты, отзолачивали ещё.
– Так! – решительно скомандовал Воротынцев, оглядывая, как на больном подпоручике болтается шашка. – Бросьте её!
– Как? – не понял Харитонов. Изумился: – Как?
– Кидайте-кидайте! – властно показывал Воротынцев. – Я вам приказываю! Я отвечаю. Я и сам свою скоро брошу.
Однако оставил.
– Тогда я… сломаю, господин полковник?
– Силы нет ломать. Ты, Арсений, пойдёшь последним. Возьми у подпоручика шинель. – И пальцем ответил Харитонову на протест.
Пошли гуськом. Теперь только с сумкой полевой и револьвером, в ременной «шлее», худенький юноша старательно, прямо, с головой неопущенной, пошёл между коренастым легконогим полковником и загребающим редкими шагами солдатом. Кроме двух шинелей, двух винтовок, заспинного мешка, котелка, баклажки, ещё нёс Благодарёв свинцовый патронный ящик нераспечатанный, и била сапёрная лопатка по бедру, – а всё как будто налегке.
Прошли они намеченные три квартала, свернули. Ещё с полквартала прошли. Тонкий лунный серпик тоже запал, преждевременная темнота уже наступала в лесу, но Арсений заметил в стороне от просеки, деревьев за десять, человека на пне.
– Хо! – как в бочку гакнул он. – Сидит!
Весь лес теперь так, каждый куст мог ожить.
Всмотрелись и офицеры. Сидел. Не стрелял. Не бежал. Не прятался. Но и не бросился навстречу землякам.
Встал. Медленно пошёл к ним.
На просеке ещё хватало света увидеть, что всё на нём землёй измазано, и лицо грязное, а гордо-поставленное и строгое. Прапорщик. Тоже без шашки. Заметил полковничьи погоны, колебнулся, отдавать ли честь. Не отдал, не подтянулся особо. Ну да по-лесному. Хмурился. Как будто задумавшись или в груди его кололо, сообщил не сразу:
– Прапорщик Ленартович, Черниговского полка.
Воротынцев за эту минуту уже разглядел на груди под расстёгнутой шинелью – университетский значок. И, как всякого солдата и офицера привык примерять, чтó б он был у него в полку, примерил и этого. И ещё додумывал донесенное ушами: Черниговского полка, вот уж какого наверняка близко не было. А впрочем, всё перемешалось.
– Вы ранены?
– Нет. – Хмуро, независимо, а добавил: – Но чуть не убит.
– Не понимаю, – резко поправил Воротынцев.
Мало ли кто «чуть» не убит, об этом бабе после войны рассказывают.
Ленартович показал назад через плечо:
– Я думал на деревню выйти. А там уже немцы. Меня в картофельном поле прижали пулемётом, не знаю, как отполз.
– А где ваш взвод? – торопился Воротынцев. Ночь терять нельзя. Растянулась по небу полоса клочковатых оливковых тучек, но не обещала непогоды. И – пропустил, чтó тем временем ответил прапорщик, да может и не поверил бы его объяснению, да смешалось и падало больше и крупней, чем судьба этого прапорщика. Не хотел бы он себе такого в полк, а впрочем угадывал, как и из этого студента, с его презрением к военной службе, ещё какого военного человека можно было бы отработать. Статен, голова хорошо стоит.
Быстро: – Останетесь тут? Или идёте? Мы – на прорыв.
Миг колебания, и вот живей прежнего и вполне готовно:
– Если позволите.
Полковник – резко, жёстко:
– Предупреждаю: все наряды и обязанности у нас
