какое-то жуткое недоразумение, какая-то роковая недоговоренность, как 8 января 1905 года: задержать толпу, но не сказано было, как задержать.
И проступило просветлением: о, Вилли, очнёмся! Что же мы делаем? Мы погубим наши троны!
Но – неловко было звонить отмену. (Он не знал, что телефон Янушкевича отныне сутки будет сломан.)
А с другой стороны, – уже так много и так позорно уступали Австрии, – когда-то же надо проявить в поступках разнообразие, проявить и твёрдость! Теперь-то можно разговаривать твёрже – когда бес революции навсегда из России исторгнут!
И как это Сазонов обещал провести мобилизацию тайно? С утра 18-го на всех улицах Петербурга висели объявления на красной почему-то бумаге – или уже залитые будущей кровью? или красный флаг прокрался в императорский стан? Все иностранцы заметили, а красный цвет особенно почему-то действовал. И германский посол, затем австрийский бросились к Сазонову, – телефонными звонками вослед эти визиты отдавались Государю. Германского заверял Сазонов, что со стороны России не будет сделано ничего непоправимого. А тот принёс записку, что Германия делает какие-то шаги, что Австрия не будет посягать на неприкосновенность Сербии, но Россия должна признать локализацию конфликта.
Локализацию? – значит, дать душить Сербию в одиночку?
Но ещё всё могло уладиться с Божьей помощью? О, если бы! О Господи! Жалость какая – почему не объявил частичную? Не подготовили частичную, неверные слуги. О, если бы обошлось!
Посол австрийский сообщил о согласии вступить в прямое с Россией обсуждение ультиматума.
И надо было начать обсуждение! А Сазонов почему-то – не вставишь помощникам своей головы, не вмешаешься вовремя сам! – отправил Австрию на переговоры в Лондон. И пусть прекратит военные действия. (Это – правильно, она же одна воевала тем временем.)
А день стоял – гнетуще серый, и такое же угнетённое, похоронное было настроение. Томила тоска: зачем согласился на всеобщую?? Но всё-таки, история же знает и демобилизации, не каждая мобилизация переходит в войну.
В одиннадцать все министры съехались на совещание в Петергоф. Обсуждали вопрос Верховного Главнокомандования. Кому же, как не самому Государю, всю жизнь между штатскими только пленнику, всё счастье и воздух – в смотрах, парадах, манёврах, разговорах с офицерами? Он давно решил, что станет сам во главе войск. И теперь оставалось только обдумать, как устроить без него гражданское управление Россией. Опять нет! – опять сопротивление! Все министры, и даже Горемыкин, дружно возражали: нельзя, чтобы тень военных неудач могла пасть на Императора. И приводил пример, как уехал из армии Александр I и не вступил в главнокомандование Александр II.
И как будто всё заключалось в его собственном решении – а вот, не мог он противостоять соединению министров.
А как жалко расстаться с мечтой.
Тут – Сазонова позвал к телефону германский посол. Надежда!
И тут же, на заседании, стал Николай набрасывать просветившуюся ему новую телеграмму Вильгельму – как ещё можно объяснить и исправить. Благодарность за посредничество! Оно начинает подавать надежды на мирный исход! Остановить наши военные приготовления невозможно по условиям техническим. Но мы далеки от того, чтобы желать войны! Мои войска не предпримут никаких вызывающих действий, даю тебе в этом моё слово! Верю в Божье милосердие. Преданный тебе…
И отправил зашифровывать.
И ласково принял графа Пурталеса, германского посла. Вот если б тут сейчас между ними зависела война или мир – был бы решён мир. Пурталес был едва не сокрушён грозным ходом событий. Он умолял Государя – остановить мобилизацию и дать простор посредничеству императора Вильгельма.
Но, граф, вы военный человек. Кто и как может остановить разогнанную мобилизационную машину?
Только ещё тоскливей и безысходней стало от этой встречи.
Как ждал ответа от Вильгельма!
Погулял с дочерьми. Усилием сел заниматься бумагами.
В почте было два письма, душевно пронзивших, застигли врасплох. Одно – от раненого Григория из Сибири, он умолял не вступать в войну, грозил бедами. Другое из трёх слов: «Побойтесь Бога! Мать».
Как ударило по душе. А – что делать?.. А – что делать?..
И вдруг – принесли телеграмму от Вильгельма. Но – опять разминувшуюся. Они – перестали успевать. Они – перестали друг друга слышать, как слышали 20 лет…
Писал Вильгельм, что из-за русской мобилизации его посредничество становится призрачным. Что дружба его к Николаю и к России, завещанная дедом на смертном одре, всегда была для него священна, но теперь вся вина за бедствия цивилизованного мира падёт не на него. Однако от Николая будто бы ещё зависит всё предотвратить – если Россия остановит военные приготовления.
Но Николай не видел – как.
Разверзалась несдержимая, никем не управляемая бездна – и разносила их на разных обрывах.
Долго, в одиночестве, с головой, опущенной над телеграммой, он сидел и плакал над концом их дружбы.
Он уже не мог различить, кто и сколько сделал для её конца.
А вечером получил донесение от нашего посла в Берлине, что через час после отсылки этой телеграммы Вильгельм торжественно въехал в столицу и произнёс с балкона, что его вынуждают вести войну. И уже раздавались на улицах листки с германским ультиматумом России, которого так и не дождавшись в этот день, Николай лёг спать.
Пурталес принёс ультиматум Сазонову в полночь – и сроком всего в 12 часов, до полудня субботы, и с требованием остановить военные приготовления России.
Вечером же в пятницу пришли сведения о всеобщей мобилизации в Австрии, объявленной в те же часы, что и наша.
Утром 19-го, в субботу, проснулся Николай в тревоге, не началась ли война. Нет, не началась. А значит, сохранялась надежда?
Была годовщина открытия мощей преподобного Серафима. При каждом воспоминании о том дне – схватывало горло.
Текли обычные рутинные доклады, давно назначенные, как будто ничего большего нигде не совершалось, – и не было сил хоть их-то прервать, освободить голову.
Предложил Сухомлинову стать Верховным Главнокомандующим. Неожиданно он отказался. Но очень советовал Янушкевича на штаб Верховного.
Тогда объявил назначение Верховным – Николаше. Тот с гордостью принял.
А Николай отдавал Главнокомандование с ослезёнными глазами. Но это он – временно назначал, он, конечно, потом поедет в армию сам.
Истёк срок германского ультиматума. И текли дальше часы. И ничего не случилось.
Надо было ещё попытаться, ещё!
И снова он писал телеграмму Вилли. Понимаю, что ты должен мобилизовать свои войска. Но обещай и ты мне, что это не означает войны, что мы будем продолжать переговоры. Наша долго испытанная дружба должна же с Божьей помощью предотвратить кровопролитие! Жду твоего ответа с нетерпением и надеждой.
Надо – молиться! Милостив Бог, минует.
Поехали с Аликс в Дивеевскую обитель.
Погулял с детьми.
А там дальше – и всенощная. Поехали ко всенощной, ещё молиться.
Воротился умиротворённый.
И тут настиг телефонный звонок Сазонова: Германия объявила нам войну! – приходил граф Пурталес.
Это было так. Старик приехал, глубоко волнуясь, и спросил, может ли императорское правительство дать благоприятный ответ на ультиматум. Сазонов ответил, что общая мобилизация не может быть отменена. Граф Пурталес, всё более волнуясь, вынул из кармана сложенную бумагу и, как не слышавши ответа, повторил всё тот же вопрос. Удивлённый Сазонов повторил ответ. И снова, как в безумии, дрожа бумагою в руке, Пурталес в третий раз задал неизменно всё тот же вопрос. А после третьего ответа Сазонова, задыхаясь, протянул ноту с объявлением войны, отошёл к окну и, взявшись за голову, заплакал: «Никогда бы я не поверил, что покину Петербург при таких обстоятельствах». Обнял министра и, не способный о чём-либо думать, просил за него распорядиться, как быть посольству.
Слёзы стояли у Николая в глазах. Это шло – как разрушение семьи.
Но надо было жить. Обедали. В одиннадцать часов вечера принял английского посла, и с ним составляли телеграмму английскому королю.
Это был – как переход в другую семью.
Чувствовал себя – совсем больным. В два часа ночи хотел принять ванну – но камердинер стучал в дверь ванной: «Очень, очень спешная телеграмма от Его Величества императора Вильгельма!»
Теперь-то – что? Теперь о чём? Задрожали руки. Без числа, Потсдам, 10 вечера. Надеется Вильгельм, что русские войска не перейдут границы?!
Что это?! Как понять? Так ещё есть надежда??.
Но какая же надежда, если он сам только что, вечером, объявил России войну?
Так Вилли передумал? Так ещё можно всё спасти? О, бывает же чудо! О, дошли молитвы к Серафиму Саровскому!
Телефон к Сазонову. Тот – к Пурталесу.
Пока время шло – Николай в безумном волнении, всё один, не будя жены, ломал руки и молился. Вильгельма – пробрала совесть, он понял, в какой ужас едва не вверг Европу!
Телефон от Сазонова. Спустился к камердинеру. Граф Пурталес ответил: ничего не знает, не имеет новых инструкций. Предполагает, что телеграмма была послана на сутки раньше и задержалась в пути.
О, бедное сердце!
Возможно ли такое: от императора к императору – сутки в пути, и в такой момент? Нет, говорило сердце: это – истинная телеграмма, этого вечера. Так он рассчитывал – обмануть?.. Выиграть время для войск? Может быть, Николай – поколеблется? в последнюю минуту сделает какой-нибудь отходный, слабый, смешной шаг?
В эту последнюю минуту Николай и выздоровел от дружбы с Вильгельмом. Охолодел. Свалился спать.
А в воскресенье проснулся с оздоровляющим чувством. Путь жизни был выбран, и надо было жить им, не поддаваясь унынию. Уныние – тяжёлый грех.
Вообще – вдруг почувствовал облегчение. Война – не больше как на год, а то на три месяца. От войны укрепятся национальные чувства, после войны Россия станет ещё более могучей.
А день был опять солнечный. И дух поднимался. Очищался.
С двумя дочерьми поехал к обедне. Там – ещё успокоился, ещё утвердился.
Завтракали – одни, никого не было.
Весь мир вокруг Петергофа был безгранично тих.
Хотя сегодня был Ильин день – ничто не намекало на грозу.
Ещё со вчерашнего дня у всех одновременно возникла мысль, что надо появиться перед народом. Народ, как сирота, потянется к безлюдному Зимнему – и никто не выйдет?
Днём по сверкающему морю поехали на яхте в Петербург – и катером подошли прямо к набережной у Зимнего. В Николаевской зале – много офицеров гвардии, дамы и придворные. Прочтён был манифест, отслужен молебен перед иконой Казанской Божьей матери (которой молился Кутузов, отправляясь к Смоленску). Вся зала пела «Спаси, Господи, люди Твоя» и «Многая лета». Кричали ура, многие плакали.
А тогда – вышли с Аликс на балкон Дворцовой площади.
И что поднялось! Какие клики! Сколько видно было пространства, замкнутого дугою Главного Штаба, – всё было море голов, и царских портретов, и знамён, и хоругвей.
И Николай кланялся, кланялся на все стороны. А те пели – и становились на колени перед Дворцом.
Вот, он стоял перед своим народом, над своим народом, – благословляюще, открыто и царственно – так, как мечтал всегда, – и от чего же вышел только впервые с
