войны.
Младшая дама с руками тонкими, гибкими, но до запястий скрытыми блузочной тканью, не сробела поправить:
– Нас предупреждали не пользоваться термином «ответственное министерство»: это может нас поставить под удар черносотенной агитации. Надо говорить: «министерство народного доверия».
Блузка у неё была тёмно-зелёная, а по ней – бурые всплески, непонятные.
– Можно говорить: «правительство из доверенных лиц».
Так это легко выговаривалось, скороговоркою даже, будто такое правительство уже существовало, всем хорошо известно, объявлено наперечёт – и к тому же замечательное и героичное, – а Воротынцев по фронтовой дикости не знал, пропустил? И спросить было неудобно, и места не оставляли для спроса.
Но явна была уверенность, что правительство такое будет желанным, популярным и спасительным. Такому-то, понял Воротынцев, и всё допустимо, а из рук нынешнего правительства и даром не надо!
– Прогрессивный блок уверенно выведет Россию из тупика!
– Да неужели же общественность справится хуже, чем тупые бюрократы! Россией правят тупейшие из тупых!
– И что делать русскому обществу с этим правительством? Просветить дураков? – невозможно. Переубедить дураков? – невозможно! Десятилетиями жить в полной власти дураков, а чуть хочешь протянуть на помощь и свои руки – на тебя шикают: осторожней! все будем в пропасти!
– Но как наложить на себя узду молчания? Мы лишены инстанций апеллировать к правде!
– Они объявили войну – всему народу!
– Правительство азиатского деспотизма, каннибальского кровожадия!
– Позиция умеренности к нему преступна как позиция предательства!
– А Милюков думает действовать в европейских манжетах.
– Да швейцары, дворники – и те знают правило: лестницу начинать мести сверху!
– Ка-дэ могут спасти Россию – но поступясь долей своей умеренности и в контакте с левыми.
– Надо было с самого начала блокироваться налево, а не направо!
– И одной только сменой министров общество не удовлетворится. Нужна – всеобщая амнистия! Нужна отмена еврейских ограничений.
И куда-то, куда-то все они (с участием и Верочки) – весь разговор понесло ещё сильней, покружило, или посыпало – заговорилось не меньше, напротив больше! громче! – они все, оказывается, только начинали разговоряться! – но несло их куда-то прочь от человека, желающего определить себе правильные действия. Смысл мелькал до того карусельно, его нельзя было придержать, да даже нельзя было не утянуться им. Несомненно звучало сквозь весь поток: о народных нуждах, что присутствующие отлично знают их, и выражают их собою, и безошибочно могли бы их утолить. А правительство – никогда. Заведенный и ослабленный этим общим уверенным кружением – Воротынцев молчал и сползал.
– Против этой безумной власти наши парламентские действия – слишком слабый аргумент!
– Нет-нет, господа, только парламентские! В нашей стране насилие никогда не будет признано правом!
– Два года мы так ждали известий о победах! А нам подсовывали какое-то потопление в Рижском заливе!
– Тут и мы, думцы, виноваты. Мы слишком долго берегли престиж армии.
– Русский старый, вечный грех долготерпения.
Шингарёв в этой компании тоже изменился, не тот. Отчего всегда гнёт человека подделаться под общий тон? Да была завихривающая сила у этого кружения, и Воротынцев сидел несвойственным барашком, даже и лицом не решаясь выразить, насколько он всё-таки несогласен.
– Надо всегда помнить, что правительство неискренно с обществом!
(Ну, да и вы ему: говорите одно, а думаете другое?)
– Не-ет, с этим царём победа невозможна!
– Идти против народа, против Думы, когда неприятель вторгся в страну, – это и есть пособствование ему!
– А внешняя расстановка благоприятна для победы как никогда: извечный враг Англия – с нами! Недавний враг Япония – с нами!
И – идиотская операция союзников в Дарданеллах, подумал Воротынцев, да куда тут вставишь? Они были все – патриоты больше него: не согласны меньше чем на полную победу.
– Чтоб отстоять Россию от немцев – нужна немедленная коренная смена режима!
– Совершенно ясно: они нарочно провоцируют тяжёлое экономическое положение, чтобы под этим предлогом выйти из войны!
Зацепился за эту ущербинку на гладком карусельном диске: позвольте, что-то не то! А перед 14-м годом не говорили вы наоборот: они нарочно провоцируют войну, чтобы выйти из будто тяжёлого экономического положения?
Однако он не осмеливался возражать. В этом общественном кружении подавительность была – властная. Впрочем, заметил он; рассуждения их были – всё самые общие. А по деталям-то они знали куда меньше Фёдора Ковынёва.
Но слова у всех как наготове, переполняя грудь и рот, и чуть куда щёлочка – выливаются, друг друга уже и не удивляя новизной.
– Россия – просто большой сумасшедший дом!
– Новые министры даже не стали переезжать на казённые квартиры: всё равно через месяц каждого снимут.
– Да гвардия готовит переворот, это всем известно! Переворот будет непременно, вот-вот!
Напрягся Воротынцев: да что ж это за переворот, если о нём так болтают?
– Иначе и быть не может! Общественное недовольство так велико, как не было и в Девятьсот Пятом!
– Господи, о чём ещё говорить, если Сухомлинова собираются выпустить из Петропавловки!
– Выхода нет! Вспышка народного недовольства должна быть опережена подготовкой революционных действий теперь же!
И всё больше поглядывали на Воротынцева: мол, это по его части? И если он действительно прогрессивный офицер – что скажет нам он?
А Воротынцев к тому и летел со своей катапульты – чтобы вмешаться? Но теперь видел, что, кажется, не туда попал. И досадно было на себя, зачем он так поддаётся им безвольно, нигде ничего не может отстоять, возразить.
А варенья – три сорта, тоже из Грачёвки, свои. Уже пился чай, и девочки уходили, всё говорение прослушав немо. Да наверно привыкли, не каждый ли день такое и слушают?
Позвонили в дверь. Павел Николаевич? Все насторожились, подтянулись. Шингарёв молодо вскочил, пошёл открывать. Прислушались – нет, женский голос. Мелодичный, и с неторопливым достоинством.
– Странно, – удивлялся Родичев.
Не уходила. Видимо, раздевалась. Но сюда не вошли.
Верочка сидела с братом рядом и прошептала:
– Профессор Андозерская. Как говорится, «самая умная женщина Петербурга».
– Да ну?
– Ну, знаешь, как принято в каждой столице насчитывать по пятьдесят «самых умных женщин»?
– Запрещеньями, стесненьями, подозреньями они сами же толкают людей в левых!
– Они – и не Германию больше всего боятся, а уступить общественному мнению у себя в стране. Для них и Земгор и военно-промышленные комитеты – всё крамола, везде революция! Уж заподозрить самодеятельный, самоотверженный Земгор…
Держался-держался Воротынцев, но тут за живое задели. Нельзя не отодвинуться:
– Знаете, совсем уж так – безкорыстный – сказать нельзя.
Только это и произнёс, вот только это одно! – но сразу все насторожились! Замолкли так же дружно, как дружно говорили, – и на полковника! Приват-доцент поправил роговые очки, старшая дама надела черепаховые, оттого очень грознея, ещё и при толстых быстрых локотках. Все ждали объяснений.
Начал – так вытягивай. (Верочка смотрела с тревогой.)
– У нас на фронте к Земгору… – (как бы это им поаккуратнее?) – …отношение и такое и сякое. Делают немало, да… но и… штаты же велики, уж слишком. И все должности заняты почему-то не стариками, не инвалидами, а военнообязанными. Большей частью – молодыми интеллигентами… Дезертиры – у них санитарами…
Уже чувствовал слитное осуждение себе.
– Но ведь делают же – какое дело! – вырвалась старшая дама, первою изо всех. – Работают – для победы!
Ещё не возражали – ещё только напряжённо-неодобрительно замолчали, – а Воротынцев ощутил, что краснеет. Оказывается, вот что: совсем не просто среди них говорить. Послушаешь – так легко всем болтается, а начнёшь сам – почему, при ясности мысли, выглядишь смешным?
– И банный поезд – ещё не самое дальнее, а то – рытьё колодцев в пятнадцати верстах от передовой линии, или осушка болот, – могло бы и конца войны подождать… Удовлетворяют уже не действительные потребности армии, а придуманные. И раненых содержат неправильно. – Но под силой осуждающего давления: – Я сам как раз не считаю, что…
Солгал, скривил, отступил – да почему ж не получается? Моё мнение! именно я так думаю! Почему такая мямля, мысли не складываются, и краска на лице, позор! Какая-то тугая препятственная атмосфера. На генералов шёл – не боялся. Потому что там шёл – революционно. А здесь боязно: реакционно, самое уничтожительное.
Толкнулось – передать им рассказ Жербера, как подделывали знаки на снарядных ящиках, – но это никак! никак невозможно было бы тут объявить: и не поверят, и обрушатся!
– Но вы упускаете моральный фактор! В прошлом году, во время «великого отхода», во время народного отчаяния, – общественные силы загорелись священным огнём – и вдохнули его в ряды поколебленной армии.
За армию Воротынцев обиделся. И – резче:
– Ничего они в нас не вдохнули. И предпочтительней – не вдохновлять, а…
Пятьдесят лет вы жаждали идти в народ, вот и идите в народ. Народ – это пехота.
Но – не выговорилось. А:
– Хоть хаоса бы в работе не создавать. Нельзя же вести военное снабжение по трём системам сразу.
Не так, не так! – взволновались. Полковник не понимает и ловится на удочку правительственной агитации. Дело в том, что тупое правительство ведёт против Земгорсоюза травлю, обвиняет в пропаганде среди войск, даже в шпионаже, а потому велено нижним чинам не общаться с деятелями Земгора. И назначаются соглядатаи – в чайные Земгора, в питательные пункты, парикмахерские…
Эти чайные – как раз и первые разносчики всяких сплетен и революционных подзуживаний. Но уж – не возражал. Отступил, смолк. Не потому, что неправ, а – реакционно… Да, приходят такие бумаги в дивизии: офицерам – следить за земгоровцами, ибо они ведут подрывную пропаганду и готовят революцию. Так – и ведут! И отчего ж бы им не вести? Устроились, привыкли, почувствовали себя в безопасности – и отчего ж им не накинуться на солдатские мозги? А правительству – почему ж запрещено отстаивать свою армию? Неприкосновенность личности – хорошо, но как с неприкосновенностью Отечества?
А вот сказать – неловко. Презирал себя. Хотелось уйти поскорее, что ли.
А общество – такое малое, но такое динамичное, разочарованно убедясь в сомнительности и этого полковника, – да и чего хотеть от законопослушной монархической императорской армии? – перекатило через него гремливым своим потоком:
– А краснорожую полицию небось на войну не посылают.
– В низах растёт раздражение. Народ им этого не простит!
Даже странно: так мало их, но так быстро успевали друг другу отзываться. Подумал о Верочке: а ведь она – часто с ними, вот она, кажется, это всё разделяет. Да это – нечто, похожее на болезнь: передаётся от соприкосновения и никак нельзя устоять. Заливает, поддаёшься.
– Даже гимназисты отламывают гербы с кокард!
– Мы перевалили какую-то роковую грань и решительно идём к развязке!
– Правильно пишет горьковский журнал: пора перестать бояться того, что на полицейском языке называется «безпорядок»!
–
