Бестужевских.
Мимо гренадерских казарм, а потом по Монетной. Тут бы – три трамвайных остановки, только линии такой нет.
Отчего ж тогда так долго?.. Он цел ли? жив ли? Как зябко.
А за окнами – обычный тихий вечер. Ни выстрелов, ни зарев. Ошибка? Не так поняли?
Во всех сборищах, во всех компаниях образованных людей – устала Андозерская от одинокости. С кем же дружить? Никуда не ходить?
Отливала она отлично, умница! А Воротынцев – для споров ослабел. Я только хочу вам сказать… Но всё нет повода… Но вы уже понимаете – что?..
О нет… Я думала – мы просто единомышленники?..
А младшая дама так и не присела ни разу, как дева неспящая в ожидании Жениха. То бормотала скандальный стих Волошина, то встряхивалась от картин, видимых ей одной. И вдруг остановилась, никого за спиною, всех сразу обнимая глазами – их ожидание затянувшееся, ожидание выше разногласий, такой единственный вечер! – и содрогнулась от красоты его, и заспешила, пока не постучали в дверь, пока грубой действительностью не разрушили очарование ожидания, – передать им красоту их же минуты! И позади себя всеми пальцами нащупав стену, с этой опорою как мелодекламируя от рояля:
– Господа! А какое жуткое и красивое ощущение! Куда мы идём? Что будет? Надвигается – что-то грозное! Мы несёмся – в бездну, сомнения нет! Несёмся в поезде со слабоумным машинистом. Всё быстрей! Всё быстрей! Уже наклон неотвратимый! Всё проносится косо, вагоны болтает, сейчас развалится, спасенья нет! Но какая жуткая в этом красота, оцените! И как интересно будет узнать тем, кто останется жив! Наша гибель неизбежна, но форму гибели – даже вообразить нельзя, и что-то в этом завлекательное!!
Было, было здесь отзывное. Кому-то передалось.
Гнетущая атмосфера! Давящий штиль. О, если бы грянула буря!
Она – фаталистически неизбежна! Что-то будет!
И чем скорей Она грянет – тем меньше будет страшна и опасна!
Петрункевич сказал: да, вступают дикие, необузданные силы – но этому надо радоваться! Это значит: мы живём не на кладбище!
Да, мы ждём и чаем эту катастрофу! Мыслящая Россия совершенно готова к революции!
А после войны – мы Её уже и не дождёмся.
Хоть бы узкий переворот эти военные подготавливали! – что ж одни разговоры только?!
Как это распахнётся? Сладкое замирание.
Но благоразумный приват-доцент с гигантскими зубными клещами на столе выразил взвешенно:
– Ещё и сегодня можно всё спасти. Если отдать власть ответственному министерству.
Очарование – из тонкого стекла. Младшая дама вдруг утеряла, как выдохнула, всё то неистовое вдохновение, какое полчаса носило её по комнате. Подкашиваясь, шагнула и опустилась на стул.
А старшая дама, не расслабив боевитости:
– Но до каких пор терпеть издевательство над общественным мнением? Списки будущего правительства – составляют уже второй год, а всё впустую, царь на это никогда не пойдёт! Парламентарии сами виноваты – они не делают ничего решительного!
А Ободовский, покидая своё пустое наблюдательное место, отмахнулся то ли от него, то ли от приват-доцента:
– И ответственное министерство тоже не будет знать, с какого конца браться.
Старшая дама изумилась:
– Как с какого? Спасать народ!
И сказала бы дальше и объяснила бы непременно – да позвонили в дверь. И – бросилась старшая дама встречать вестника!
Но, по своей ширине, цеплялась за стулья, да и не ближайшее было её место к коридору. А младшая дама, как подпахнутая ветром – откуда силы вернулись? – порхнула и – первая!
Нет, не первая. Уже была там Вера. И открыла.
В кепке, загнутой как ветром, в кожаной куртке, входя, ожидаемый вестник Необыкновенного сам удивился:
– Вы??
Чтó он там принёс – лицо его не пылало, не кричало, не раздиралось, длинноватое крупно-упрощённое лицо. А увидел Веру – удивился:
– Здесь??
И сняв кепку с гладких тёмных волос на пробор, приподнял узкую белую руку, открывшую ему.
Поцеловал.
Но дальше сразу много нахлынуло дам:
– Что?? Где??
– С Выборгской? А в город не пошли?
– Невский не захвачен?
– Тогда рассказывайте по очереди!
– Тогда раздевайтесь – и с самого-самого начала!
Что-то косоватое или угловатое было в его движениях, может от медленности, – куртку снимал, и одна рука долго с другой не выравнивалась, – от медленности, так не подходящей к этому случаю. Тужурка на нём инженерская, в петлицах – скрещенные молоточки или что там у них.
Он даже не знал, в чью квартиру пришёл, он только сейчас прочёл на медной пластинке и думал – не ошибка ли? Вера успела шепнуть ему. Он ещё глазами ожидал хозяина, а вместо него – Ободовский наконец, но уже накоротке:
– Проходи, проходи, Миша. – И руку пожимая, невольно тише почему-то, а может от этого разноголосого крика: – Серьёзное?
Дмитриев ещё тише, большеглазый, тёмный:
– Очень.
Очень! Очень! – всё равно слышали дамы, и обгоняли его и предваряли остальных. А Ободовский ввёл его в столовую:
– Господа! Инженер Дмитриев.
Не стал он обходить здороваться, таково нетерпение было общее, кто сел, а кто и нет, кто к столу внаклон:
– Пожалуйста! Пожалуйста! Рассказывайте!
– Ждём и слушаем!
– Только по порядку, по порядку! – предвкушали.
И Дмитриев тоже не сел – остался при стене, близ коридорной двери, да так, кажется, и удобней рассказывать девяти человекам. Он и стал косовато: на одной ноге тяжесть, и плечи неравны. И голова наклонена.
Он сам, кажется, не охватывал, откуда ж, если «по порядку».
– Н-ну… Вообще по заводам никаких забастовок не было всё лето, сентябрь, октябрь… Но последнее время среди рабочих какие-то странные слухи. Такие упорные, как кто-то их специально распускает. То будто на какой-то фабрике, а точно не называют, рухнуло здание и несколько сот задавило. То на каком-то заводе будто бы взрыв – и тоже несколько сот. Спрашиваешь: а – на каком? Я вот с одного на другой езжу, и на Невскую сторону, и на Нарвскую, и на Выборгскую, – нигде не было. Не верят. То больше: что в Москве общее восстание, и полиция отказалась подавлять, и войска отказались. Приехал с московского завода знакомый, а там, говорит, наоборот: будто в Питере восстание, и Гостиный Двор разгромили, разграбили, и полиция не мешала. И даже листки пошли – о том же… Последнюю неделю такое напряжённое настроение: лист железа упадёт, грохнет, обычное дело, а сейчас – бросают станки и толпятся к выходу: может, уже обваливается? Тут ещё слухи, что на днях опять призыв и будут учётных брать. И белобилетников проверять.
Так, так, но – на Выборгской что?
– А на Выборгской – самые высокие ставки, самый лучший подбор квалификаций. От этого – уверенность, что их не разочтут, в армию не возьмут. От этого и самый большой задор: нам всё можно! И к полиции – тоже злее всех Выборгская сторона. С Эриксона из окна если вылетит железная плитка, то не куда-нибудь, а – по затылку городовому. От рабочих – к солдатам передаётся: в запасных полках есть рабочие здешние, да солдаты с работницами гуляют, всё это связано. Вот ведёт унтер команду солдат в баню – мимо постового так не пройдут, кричат из строя: «Фараон! Харя!», и все смеются, а городовой только утирается, что ему делать?.. С этого четверга – на Эриксоне, на Новом и Старом Лесснере – летучие митинги, как обычно: при выходе со смены делают пробку и кричат. В пятницу Старый Лесснер после митинга не разошёлся, а пошёл к Финляндскому с марсельезой, там их рассеяли. На Минном кричали: «громить купцов, товар прячут!». Это сейчас легче всего зажигается: если лавочники – мародёры, так бить лавки – законно! А сегодня утром на Минном забастовала дневная смена, и вышли три тысячи человек с марсельезой на железнодорожное полотно, сели…
Три тысячи? Да с марсельезой? Нет, тут что-то есть, не зря его ждали.
Чтобы толкнуть, чтобы всё толкнуть – только ведь и нужен один такой эпизод. Как рождается лавина: от Выборгской – Питер, от Питера – вся Россия!
Дмитриева и самого забирало. Да он и пришёл-то вовсе не спокойный, теперь разглядели, это бывают такие люди, их волненья даже не заметишь: не тонкая, не светлая кожа, грубоватые губы.
– А – какие требования? – спросила старшая дама.
– Да вот… – никаких, – Дмитриев мрачно.
Никаких! – даже леденит. Вот это уж самое серьёзное, когда и разговаривать не хотят!
– А днём сегодня – Рено, человек с тысячу, среди работы вышли – и пошли по Большому Сампсоньевскому. Несколько человек забежали в Новый Лесснер, тоже подбивать на забастовку. Их там арестовали, но забастовка всё равно началась – и тоже пошли по проспекту. Сначала спокойно…
Только не по виду Дмитриева.
– …А все они рядом, Русский Рено напротив Нового Лесснера. И тут же, против Рено – бараки 181-го запасного пехотного полка. И когда, уже часа в четыре, Новый Лесснер пошёл по Сампсоньевскому, как раз мимо казарм…
Заводские корпуса, тёмно-кирпичные,
как они видятся поверх высоких кирпичных оград.
Те неуютные здания, где мы не бываем, культурные люди, там делать нам нечего.
А – есть они. Высятся. Тянутся.
Неясный шум.
Ниже.
= Из проходной вываливают, вываливают рабочие…
И идут по улице
скучной, каменной, окраинной,
безпорядочно, не строясь в демонстрацию, ещё и сами как бы не решив, зачем и куда они, а —
несёт их!
Говор безпорядочный.
Кепки, кепки, картузы… Иногда – и котелки.
Дублёные куртки с барашковыми воротниками, осенние пальто, тужурки, плащи… Черно-серое.
Лица – все бритые, бритые, молодые и старые, редко у кого борода или усы (но – щегольские). В этой ли бритости, в сходстве одежды – сравнены возрасты, сравнены личности.
И несёт их – с заботой общей. Несёт, а весёлых нет.
= А там дальше на улице —
полицейский патруль: с десяток пеших городовых,
ближе они,
в чёрных шапках, чёрных мерлушковых воротниках, в туго подпоясанных шинелях, с шашками, револьверами, снабжены изобильно, справные молодцы.
И околоточный надзиратель – в сером офицерском пальто, с узким ремнем.
Ещё ближе.
У всех – оранжевого немного: плечевые жгуты городовых, тесьма петлиц, у околоточного – кант погонов.
Чем вот – другие лица полицейских? А – совсем другие. Больше усатых? Больше мордатых, где их набрали? А главное: чувств – никаких, а – каменная служба.
Околоточный, галуны серебряные, рукой взмахнув,
дальше они,
= команду подаёт.
Мы не слышим её.
Да ведь кучка их! – а пошли, пошли сюда строем!
Могут! Закон! – вот что они. Поди-к не послушайся…
Строем идёт на нас команда! Всего десяток, а – давительно идёт!
Боязливые голоса: что не попрёшь, надо заворачивать.
= Перёд толпы. Сплочены тесно, молодых больше.
Всё-таки вперёд не шагается. Начинают пятиться,
но – запевает рядом невидимый дерзкий одиночный голос:
Богачи, кулаки жадной сворой
Пятятся, отступают. Не подхватывают.
Не подхватывают, но песня – действует: сознание горькое от этих слов, лица – жёстче.
А рты на экране – молчат.
Но невидимых присоединилось два-три голоса:
Твоим
